Антироссийская подлость

На Нюрнбергском процессе заместитель Главного обвинителя от СССР Ю.В. Покровский огласил суду документ № СССР-311, который был составлен из документов полиции безопасности и СД по Житомирской области, касающихся расследования преступной халатности работников этой полиции в декабре 1942 г., в результате чего “унтершарфюрер СС Паалъ и унтершарфюрер СС Фольбрехт подверглись нападению заключенных и были убиты из их собственного оружия”. Я приведу выдержки их этих документов, из которых станет ясно, что произошло.

Штурмшарфюрер СС и криминаль-оберсекретарь Ф. Кнопп на допросе показал:

А оставшийся в живых ротенфюрер СС Ф. Гессельбах показал следующее:

Проводивший следствие по этому делу констатировал:

Уже с начала 20-х годов это место было недоступно посторонним, поскольку здесь, в имении бывшего коннозаводчика Зимина, в 18 км от Москвы, была сельхозколония осужденных уголовных преступников. А с 1935 г. — стрелковый полигон НКВД. Только забором было обнесено 200 га, а запретная зона с колючей проволокой простиралась гораздо дальше [4]. Поэтому ни выстрелы, ни проезды автомобилей никого из местных жителей никогда не волновали — стрельбище есть стрельбище.

А немцев, в противовес этому, никогда не волновали местные жители — чем больше они знают, тем больше будут бояться. Немцы ведь и поляков в Катыни зарыли так небрежно, что те, напомню, были обнаружены немедленно и чуть ли не под снегом.

И у настоящего Бурденко такая мысль возникла, и он действительно 24 января отправил наркому Государственной безопасности В.Н. Меркулову записку, в которой оправдывался в задержке окончания эксгумационных работ следующим образом:

Где в этой записке видно, что Бурденко и Меркулов не искали доказательства, а фальсифицировали следствие?

В связи с этим я дам не тот текст работы советской комиссии, который был дан в газетах, а затем в 1943 г. выпущен отдельной брошюрой, а текст “Справки”, которую под грифом “Совершенно секретно” подготовили для советского правительства нарком госбезопасности В. Н. Меркулов и первый заместитель наркома внутренних дел С. Н. Круглов. Причины, по которым я питаю к данному документу доверие, следующие.

Вскоре после освобождения Красной Армией Смоленска от немецко-фашистских захватчиков (25 сентября 1943 г.) в период с 5 октября 1943 года по 10 января 1944 1 ода по распоряжению Чрезвычайной комиссии по расследованию зверств немецких оккупантов специальная Комиссия из представителей соответствующих органов провела расследование сфабрикованного немецко-фашистскими захватчиками провокационного дела “О расстреле большевиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров”.

Было допрошено 95 свидетелей, проверено 17 заявлений, поданных в Чрезвычайную комиссию, рассмотрены и изучены различные документы, относящиеся к делу, проведена необходимая экспертиза, осмотрено место расположения катынских могил.

В результате расследования установлено:

В Козьих Горах на крутом берегу Днепра до войны находился дом отдыха УНКВД Смоленской области: обширное двухэтажное здание с соответствующими хозяйственными постройками. От дома отдыха к шоссе Смоленск — Витебск пролегает извилистая проселочная дорога протяжением около одного километра. Могилы польских офицеров находятся в непосредственной близости к этой дороге на расстоянии по прямой менее 200 м от шоссе и 700 м от дачи.

Эскизный план местности прилагается.

Многочисленными свидетельскими показаниями устанавливается, что район Козьих Гор был местом отдыха для трудящихся Смоленска и был доступен для всего окружающего населения.

Ученик ремесленного училища связи Устинов Е. Ф. показал: “Перед войной в Катынском лесу... находился пионерский лагерь Облпромкассы, и я был в этом пионерском лагере до 20 июня 1941 года... Я хорошо помню, что до прихода немцев никаких ограждений в этом районе не было и всем доступ в лес и в то место, где впоследствии немцами демонстрировались раскопки, был совершенно свободный”.

“В лесном массиве Козьи Горы раньше, до занятия немцами Смоленска, была дача НКВД, однако проживавшие там люди никогда не запрещали нам, местным жителям, ходить в этот лес по ягоды и грибы. Мимо этой дачи мы ходили купаться на реку Днепр” (из показаний Кривозерцева М. Г., жителя деревни Новые Батеки, от 22 ноября 1943 г.).

Аналогичные показания дали также Орлова Вера, учительница Гнездовской начальной школы, Киселева М. К., проживавшая на хуторе у Козьих Гор, Солдатенков Д. И., колхозник дер[евни] Борок Смоленского района, Сергеев Т. И., дорожный мастер, и др[угие].

В официальной справке от 3 января 1944 [года] за № 17 смоленский городской Совет депутатов трудящихся удостоверяет, что “район Козьих Гор и прилегающих к нему Катынского леса и Красного Бора являлся местом отдыха трудящихся города Смоленска, местом маевок и общественных гуляний и никогда, вплоть до захвата города Смоленска немцами (16 июля 1941 г.), не подвергался никаким ограничениям и запретам в смысле передвижения населения по всей указанной территории”.

Смоленская областная промстрахкасса в своей справке за № 95 от 5 января 1944 года удостоверяет, что район Козьих Гор и прилегающей к нему местности “являлся местом организации пионерских лагерей, принадлежавших системе промстрахкассы по Смоленской области”.

Могилы польских офицеров, как указано было выше, расположены менее чем в 200 м от шоссе Смоленск — Витебск. Невозможно допустить, чтобы в такой близости от оживленной трассы могли быть в мирное время расстреляны несколько тысяч человек без того, чтобы об этом стало известно населению. Только фашистско-немецкие мерзавцы, не стеснявшиеся в применении различных способов уничтожения людей, могли, воспользовавшись обстоятельствами военного времени, совершить такое преступление.

Таким образом, придуманная немцами легенда о том, что Катынский лес при Советской власти тщательно охранялся и был огражден проволокой, так как якобы являлся местом расстрела органами НКВД советских граждан и военнопленных поляков, не выдерживает никакой критики.

П. Режим, установленный в районе Козьих Гор немцами после захвата ими этого района. Свидетельскими показаниями устанавливается, что именно немцы вскоре после своего прихода в этот район установили в Катынском лесу строжайшую охрану, никого не допуская близко к этому месту под угрозой расстрела.

Проживающий на хуторе в Катынском лесу Киселев Л. Г. на допросе 9 октября 1943 года показал: “Через некоторое время после прихода немцев Катынский лес вблизи Козьих Гор был взят под охрану. Местное население было оповещено, что каждый человек, появившийся в лесу, будет расстрелян. Я лично читал одно из таких объявлений, вывешенное на столбике на шоссе. В этом объявлении было написано: “Кто сойдет с шоссе в сторону леса на сто шагов, будет расстрелян без окрика”.

Упоминавшийся выше Кривозерцев, 1904 года рождения, плотник на ст[анции] Красный Бор, показал: “Немецкая охрана леса Козьи Горы и ведущих к нему проезжих дорог и пешеходных стежек была установлена с июля месяца 1941 года и до марта месяца 1943 года”.

Бывший начальник железнодорожной станции Гнездово, расположенной в двух с половиной километрах от Козьих Гор, работавший при немцах сторожем на переезде, Иванов [С. В.] на допросе 15 ноября 1943 года показал: “Не только в этот лес, но даже близко к нему нельзя было подойти, так как стоявшие часовые держали всегда наготове автоматы и мы хорошо знали, что пустить их в ход им ничего не стоит”.

Аналогичные показания дали быв[ший] дежурный по станции Гнездово Савватеев И. В., быв[ший] полицейский Кутейников Е. Н., учитель Невещанской школы Катынского сельского с[овета] Чепиков Л. Т., священник Оглоблин А. П., колхозник дер[евни] Борок Смоленского р[айо]на Алексеев М. А., жительница деревни Новые Батеки Чернис К. И. и др[угие].

III. Где находились военнопленные поляки в период до и после начала военных действий с Германией. Немцы в своих сообщениях утверждали, что польские военнопленные офицеры были расстреляны большевиками якобы весной 1940 года.

Лагерь № 1-ОН находился на 408-м км от Москвы и на 23-м км от Смоленска, на магистрали Москва — Минск.

Лагерь № 2-ОН находился в 25 км на запад от Смоленска по шоссе Смоленск — Витебск.

Лагерь № 3-ОН находился в 45 км на запад от Смоленска в Красненском районе Смоленской области.

После начала военных действий в силу сложившейся обстановки лагеря не могли быть своевременно эвакуированы, и все военнопленные поляки, а также часть охраны и сотрудников лагерей попали в плен к немцам, и судьба их до опубликования немцами своих сообщений по “Катынскому делу” была неизвестна.

Начальник лагеря № 1-ОН лейтенант госбезопасности Ветошников В. М., давая объяснения о судьбе порученного ему лагеря, в своем рапорте на имя начальника Управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР от 12 августа 1941 года пишет: “После того, как я получил от Вас указание подготовить лагерь к эвакуации, я принял к этому необходимые меры.

Опрошенный инженер Смоленского отделения движения Западной железной дороги тов. Иванов С. В. подтвердил, что в июле месяце 1941 года к нему обращались (он не помнит кто) с просьбой предоставить вагоны для вывоза военнопленных поляков, но в силу сложившейся на участке обстановки он этого сделать не имел возможности.

Присутствие в указанных выше районах польских военнопленных подтверждено многочисленными показаниями свидетелей, наблюдавших военнопленных поляков на протяжении 1940—1941 гг. как до оккупации Смоленска немцами, так и в первые месяцы после оккупации, до сентября месяца 1941 г[ода] включительно.

После этого срока никто военнопленных поляков в этом районе не видел.

Так, например, дежурный на станции Гнездово Сав-ватеев И. В. на допросе 16 октября 1943 года показал:

Священник Городецкий В. П. на допросе 30 ноября 1943 г[ода] показал: “Я лично видел осенью 1941 года, как немцы гнали по шоссе группы военнопленных поляков, их сопровождал усиленный конвой”.

Учительница школы в поселке Катынь Ветрова Е. Н. на допросе 29 ноября 1943 года показала: “Осенью 1941 года, когда нас принудительно немцы выгнали для работы на шоссе Смоленск — Витебск, мне приходилось видеть, как на грузовых машинах провозили военнопленных поляков. Их форма совпадала с формой виденных мною расстрелянных поляков в Козьих Горах...”

Аналогичные показания о том, что военнопленные поляки находились в районе Смоленска не только перед оккупацией Смоленска немцами, но и в первые месяцы после оккупации, дали свидетели: быв[ший] начальник станции Гнездово Иванов С. В., житель гор[ода] Смоленска Бычков И. И., священник Оглоблин А. П., жительница гор [ода] Смоленска Ляпунова С. В., проживавшие на хуторе в районе Козьих Гор Киселева А. А. и Киселева М. К. и многие другие.

Таким образом, из приведенных выше показаний и документов устанавливается:

1. Что район Козьих Гор и прилегающих к нему Ка-тынского леса и Красного Бора до захвата немцами Смоленской области не являлся запретной зоной, а стал таковой только вскоре после прихода в этот район немцев.

2. Что военнопленные поляки, прибывшие весной 1940 года в районы Смоленска, находились в этих районах на дорожно-строительных работах в 1940—1941 гг., вплоть до начала военных действий с Германией.

3. Что военнопленных поляков видели также в первые месяцы после захвата немцами гор [ода] Смоленска, в августе—сентябре 1941 года.

4. Что после этого срока военнопленных поляков больше никто не видел,

IV. Как осенью 1941 г [ода] в районе Козьих Гор немцы расстреляли военнопленных поляков. Что же произошло с военнопленными поляками, находившимися осенью 1941 г[ода] в районах западнее Смоленска?

Ясный ответ на этот вопрос о трагической судьбе военнопленных поляков дают нижепомещенные документы и показания свидетелей, полученные Комиссией по расследованию зверств немецких оккупантов.

Как было сказано выше, в Козьих Горах разместилось какое-то немецкое учреждение, деятельность которого тщательно немцами конспирировалась.

В средних числах августа 1941 года по требованию немцев староста деревни Борок, расположенной от Козьих Гор в четырех километрах, Солдатенков Д. И. направил в распоряжение указанного немецкого учреждения для работы на кухне трех жительниц дер[евни] Борок—Алексееву А. М., 1916 года рождения, Михайлову О. А., 1924 года рождения, и Конаховскую З. П., 1925 года рождения.

По прибытии в Козьи Горы им через переводчика был поставлен ряд ограничений: было запрещено вовсе удаляться от дачи и ходить в лес, заходить без вызова и без сопровождения немецких солдат в комнаты дачи, оставаться в расположении дачи в ночное время. Приходить и уходить на работу разрешалось по строго определенному пути и только в сопровождении солдат.

Это предупреждение было сделано Алексеевой, Михайловой и Конаховской через переводчика непосредственно самим начальником немецкого учреждения обер-лейтенантом Арнесом, который для этой цели поодиночке вызывал их к себе.

По вопросу о- личном составе немецкого учреждения Алексеева А. М. показала: “На даче в Козьих Горах постоянно находилось около 30 немцев, старшим у них был обер-лейтенант Арнес, его адъютантом являлся обер-лейтенант Рекст. Там находились также лейтенант Хотт, вахмистр Люмерт, унтер-офицер по хозяйственным делам Розе, его помощник Изике, обер-фельдфебель Греневский, ведавший электростанцией, фотограф обер-ефрейтор, фамилию которого я не помню, переводчик из немцев Поволжья, имя его, кажется, Иоганн, но мы его называли Иваном, повар немец Густав и ряд других, фамилии и имена которых мне не известны”.

Вскоре после своего поступления на работу Алексеева, Михайлова и Конаховская стали замечать, что на даче совершаются какие-то темные дела.

Алексеева А. М. на допросе 23 декабря 1943 года показала: “...переводчик Иоганн от имени Арнеса нас несколько раз предупреждал о том, что мы должны “держать язык за зубами” и не болтать о том, что видим и слышим на даче.

Конаховская З.П., 1925 года рождения, на допросе 23 декабря 1943 года показала: “...через несколько дней после моего поступления на работу в Козьи Горы я начала замечать, что на территорию дачи приезжают какие-то крытые грузовые машины. Обычно в это время из леса слышались выстрелы. Минут через 40—50 фургоны подъезжали к даче, и ехавшие в кабинах шоферов немцы уходили в баню. В эти дни нам на кухне доставалось много работы. Повар Густав заставлял чистить большое количество картофеля, в котел закладывалась удвоенная, а иногда утроенная порция продуктов, а Розе по нескольку раз на день забегал на кухню, справляясь у повара, все ли в порядке. Было еще одно обстоятельство, благодаря которому дни приезда фургонов мне особенно хорошо запомнились: мне, Алексеевой и Михайловой при появлении крытых машин на территории дачи приказывали немедленно уходить на кухню и ни в коем случае не выходить во двор...”

Работавшие у немцев на даче в Козьих Горах Михайлова О. А. и Конаховская З.П. один раз лично видели, как были расстреляны два военнопленных поляка, очевидно, бежавших от немцев и затем пойманных.

Аналогичные показания по этому вопросу дала также Конаховская З.П.

Напуганные всем тем, что происходило на даче, Алексеева, Михайлова и Конаховская решили под каким-нибудь удобным предлогом оставить работу на даче. Воспользовавшись снижением им “зарплаты” с 9 марок до 3 марок в месяц, в начале января 1942 г[ода] по предложению Михайловой они не вышли на работу. За ними в тот же день вечером приехали на машине, привезли на дачу и в наказание посадили в холодную: Михайлову — на 8 суток, а Алексееву и Конаховскую — на 3 суток.

После того как они отсидели этот срок, их всех, к их большой радости, уволили.

За время своей работы на даче Алексеева, Михайлова и Конаховская боялись делиться друг с другом своими наблюдениями обо всем том, что на даче происходило. Лишь будучи арестованными, сидя в холодной, ночью они поделились об этом.

Михайлова на допросе 24 декабря 1943 года показала: “Здесь мы впервые поговорили откровенно о том, что делается на даче. Я рассказала все, что знала, но оказалось, что и Конаховская и Алексеева также знали все эти факты, но тоже, как и я, боялись говорить мне об этом. Тут же я узнала о том, что немцы в Козьих Горах расстреливали именно польских военнопленных, так как Алексеева рассказала, что она однажды осенью 1941 года шла с работы и лично видела, как немцы загоняли в лес Козьи Горы большую группу военнопленных поляков, а затем слышала в этом месте стрельбу. Она же сообщила нам, что и в закрытых машинах, о которых я показала ранее, немцы привозили поляков”.

Аналогичные показания об этом дали также Алексеева и Конаховская.

Сопоставив свои наблюдения, Алексеева, Михайлова и Конаховская пришли к твердому убеждению, что в августе и сентябре месяцах 1941 года на даче в Козьих Горах немцами проводились массовые расстрелы военнопленных поляков.

Показания Алексеевой подтверждаются показаниями ее отца Алексеева Михаила, которому она еще в период своей работы на даче осенью 1941 года рассказывала о своих наблюдениях по поводу творимых немцами на даче дел.

“Она мне долго ничего не говорила, только приходила домой и жаловалась, что на даче работать страшно и она не знает, как ей оттуда вырваться. Когда я ее спрашивал, почему ей страшно, она говорила, что в лесу очень часто слышится стрельба. Однажды, придя домой, она сказала мне по секрету, что в лесу Козьи Горы немцы расстреливают поляков. Выслушав дочь, я ее очень строго предупредил, чтобы она больше никому об этом не рассказывала, иначе узнают немцы и пострадает вся наша семья” (из показаний Алексеева Михаила от 24 декабря 1943г.).

По вопросу о том, что делалось осенью 1941 года на даче в Козьих Горах, заслуживают внимания показания Кривозерцева М. Г., 1904 года рождения, по специальности плотника.

На допросе 22 ноября 1943 года Кривозерцев показал: “Осенью 1941 года по распоряжению лесника Сурикова я был мобилизован на дровозаготовки, по крайней мере, мне так было объявлено. На самом деле с группой крестьян из разных деревень, мне лично незнакомых, я в течение шести дней работал по очистке леса Козьи Горы. Лес вырубался со стороны шоссе, и нам было ясно, что немцы вырубают лес, боясь партизанских налетов на шоссе. Все мы, работавшие в лесу, были зарегистрированы у немцев, и часовые пропускали нас в лес после того, как сверяли по документам нашу личность. Однажды лесник Суриков повел меня лесом показать новую делянку, и нам пришлось проходить с ним по дороге, ведущей с шоссе к лесной даче Козьи Горы. Примерно в 300 метрах от шоссе я у видел поляну шагов сорок в длину и столько же в ширину, обсыпанную песком. Никогда ранее ее на этом месте не было, она резко выделялась от общего тона земли. Видно было, что эта поляна, обсыпанная по поверхности песком, была устроена руками человека. Я спросил Сурикова, откуда и каким образом появилась на Козьих Горах эта поляна. Суриков сказал мне, что здесь зарыты люди, и, как я ни допытывался, он мне больше ничего не сказал и велел молчать, если я не желаю себе зла. Здесь же Суриков мне сказал, чтобы вокруг этой поляны я не вырезал лес. Этот разговор относится, как я теперь вспоминаю, к середине октября 1941 года. Поскольку эта поляна действительно производила впечатление какой-то свежевырытой и засыпанной большой ямы, которой никогда до прихода немцев в Смоленск я ранее не видел, я поверил Сурикову. Но так как Суриков не стал мне говорить, кто погребен в этой яме, то для меня стало ясным, что усиленная охрана немцами Козьих Гор не случайна, а здесь действительно закапываются трупы замученных немцами людей”.

По словам Кривозерцева, эти гильзы он нашел в катынских могилах весной 1943 года, когда он был привлечен немцами к работам на могилах.

О том, что во второй половине августа и в сентябре 1941 года в районе Козьих Гор постоянно слышались выстрелы, причем не автоматные очереди, а одиночные пистолетные выстрелы, следовавшие часто один за другим, показывают многочисленные свидетели, и в частности, ближе всего проживавший к району Козьих Гор у себя на хуторе Киселев П. Г. Последний на допросе 9 октября 1943 года показал: “Немного позже, в конце августа или начале сентября 1941 года, в район Козьих Гор стали прибывать на грузовых автомашинах под охраной группы польских военных. Кроме того, иногда в это место гнали поляков пешком группами по 30— 40 человек. Какое количество поляков было доставлено немцами в Катынский лес, я не знаю. После прибытия машин в Козьи Горы я в разное время суток слышал из леса стрельбу”.

Особо важное значение в вопросе о том, что происходило на даче в Козьих Горах осенью 1941 года, имеют показания профессора астрономии, директора обсерватории в городе Смоленске Базилевского Бориса Васильевича.

Профессор Базилевский в первые дни оккупации немцами гор [ода] Смоленска был насильно назначен ими (25 июля 1941 г.) заместителем начальника города (бургомистра), в каковой должности состоял до 1 октября 1942 года. Начальником города (бургомистром) был назначенный немцами адвокат гор[ода] Смоленска Меньшагин, впоследствии ушедший вместе с ними, предатель, пользовавшийся особым доверием немецкого командования, и в частности коменданта города Смоленска фон Швец[а]. В доверительной беседе Меньшагин рассказал Базилевскому о планах немцев в отношении военнопленных поляков.

Объективным документальным подтверждением показаний Базилевского являются собственноручные записи Меньшагина, сделанные им в своем блокноте. Этот блокнот, содержащий в себе 17 неполных страниц, был обнаружен в делах Городского управления города Смоленска после его освобождения Красной Армией.

В числе различных заметок по хозяйственным вопросам (о дровах, об электрической энергии, торговле и проч.) имеется ряд записей, сделанных Меньшагиным, очевидно, для памяти, как указания немецкой комендатуры гор[ода] Смоленска.

Принадлежность указанного блокнота Меньшагину и его почерк удостоверены как показаниями Базилевского, хорошо знающего почерк Меньшагина, так и графической экспертизой.

Из этих записей достаточно четко вырисовывается круг вопросов, которыми занималось Управление города как орган, выполнявший все указания немецкого командования.

Судя по имеющимся в блокноте датам, его содержание относится к периоду от первых дней августа 1941 года до ноября того же года.

Из записей заслуживают внимания и представляют интерес следующие: “... 4. Весь город, кроме евр[ейского] квартала, должен быть до 16 часов 5.8 освобожден евреями.

Приведенные выше две записи Меньшагина о поляках в сопоставлении с показаниями Базилевского с неопровержимой ясностью говорят о том, что немцы захватили в бывших лагерях НКВД и на строительных работах военнопленных поляков, что некоторые из поляков, видимо, бежали и затем были выловлены и к их поимке привлекалась русская полиция и что немецкое командование, обеспокоенное возможностью проникновения слухов о совершенном им преступлении в среду гражданского населения, специально давало указание о проверке этого своего предположения.

Умнов, который упоминается в записи, являлся начальником русской полиции гор[ода] Смоленска, был назначен на эту должность немцами в первые месяцы оккупации гор[ода] Смоленска и позже перешел на работу официальным сотрудником гестапо.

Фотоснимки с записей Меньшагина из его блокнота при этом прилагаются.

V. Как немцы весной 1943 года готовили свою провокацию о могилах польских офицеров в Катынском лесу. Расстрел немцами военнопленных поляков просто являлся, как сказано выше, одним из звеньев в их политике физического уничтожения “неполноценных” славянских народов.

Осенью 1941 года немцы не чувствовали политической необходимости заняться провокационными измышлениями в “Катынском деле”. Но если они и пожелали бы этого, то практически не смогли бы в тот период начать провокацию: надо было выждать время для того, чтобы трупы, захороненные в Катынском лесу, достаточно разложились и имели вид давно захороненных, в соответствии с принятой немцами версией.

Зимой 1942/43 г. обстановка на фронтах изменилась не в пользу немцев, со дня на день усиливалась военная мощь Советского Союза, крепло единение СССР с союзниками. Немцам надо было постараться вбить клин между СССР и союзниками, как-нибудь опорочив для этой цели Советский Союз и, кстати, поссорить поляков с русскими. Из задач, поставленных немцами перед собой в “катынском деле”, ими была решена только одна: поляки попались на удочку Гитлера, и польское правительство под воздействием прогитлеровских элементов среди поляков взяло линию на оказание помощи Гитлеру в “катынском деле”, что, как известно, привело к разрыву договорных отношений между правительством СССР и польским правительством Сикорского.

Приступив к подготовке катынской провокации, немцы в первую очередь занялись поисками “свидетелей”, которые могли бы под воздействием уговоров, подкупа или угроз дать требуемые показания о том, что военнопленные польские офицеры в Катынском лесу весной 1940 года расстреляны большевиками.

Внимание немцев привлек проживавший на своем хуторе ближе всего к даче в Козьих Горах крестьянин Киселев Парфен Гаврилович, 1870 года рождения.

Киселева вызывали в гестапо еще в конце 1942 года и, угрожая репрессиями, требовали от него дать вымышленные показания о том, что ему якобы известно, как весной 1940 года большевики на даче УНКВД в Козьих Горах расстреляли военнопленных поляков.

Киселев тогда дать ложные показания отказался, и его отпустили, предупредив, что вызовут еще.

Действительно, в феврале 1943 года Киселев был снова вызван в гестапо. Об этом на допросе 9 октября 1943 года он показал:

В дальнейшем, после того как немцы организовали посещение катынских могил различными “делегациями”, Киселева заставили выступить перед прибывшей “польской делегацией”.

Киселев, забыв содержание подписанного в гестапо протокола, спутался и под конец отказался говорить.

Тогда гестапо арестовало Киселева и, нещадно избивая его в течение полутора месяцев, вновь добилось от него согласия на “публичные выступления”.

Показания Киселева П. Г. о его вызове в гестапо, последующем аресте и избиениях подтверждаются проживающими вместе с ним его женой Киселевой Аксиньей, 1870 года рождения, сыном Киселевым Василием, 1911 года рождения, и невесткой Киселевой Марией, 1918 года рождения, а также занимающим у Киселева на хуторе комнату дорожным мастером Сергеевым Тимофеем Ивановичем, 1901 года рождения.

Увечья, причиненные Киселеву в гестапо (повреждение плеча, значительная потеря слуха), подтверждены актом врачебно-медицинского обследования, произведенного 25 декабря 1943 года Комиссией в составе капитана медслужбы Цветкова, капитана медслужбы Шканаевой и врача Журавлевой.

В поисках “свидетелей” немцы в дальнейшем заинтересовались работниками железнодорожной станции Гнездово, находящейся в двух с половиной километрах от Козьих Гор.

Поиски “свидетелей” не ограничились названными лицами. Немцы настойчиво старались разыскать бывших сотрудников НКВД и заставить их дать нужные им ложные показания.

Случайно арестовав бывшего рабочего гаража УНКВД Смоленской области Игнатюка Е. Л., немцы упорно путем угроз и избиений добивались от него дать показания о том, что он якобы являлся не рабочим гаража, а шофером и лично возил на расстрел военнопленных поляков.

По этому вопросу Игнатюк Е. Л., 1903 года рождения, на допросе от 29 декабря 1943 года показал:

Таким образом, в результате поисков немцам удалось избиением и угрозами добиться ложных показаний фактически от одного упомянутого выше Киселева П. Г., которого они заставляли неоднократно выступать перед “делегациями”, посещавшими по приглашению немцев раскопки катынских могил.

Показания Киселева о том, как происходили эти “выступления”, приведены выше.

Фамилии других “свидетелей” немцы в своих сообщениях полностью не приводили, обозначая эти фамилии одной буквой, очевидно, для того, чтобы они не были сразу же разоблачены населением г. Смоленска и окружающих деревень как лица, явно подставленные немцами.

Так, например, в сообщении германского информбюро от 17 апреля 1943 года говорилось:

Так как поиски достаточного количества “свидетелей” не увенчались успехом, немцы вынуждены были расклеить по городу Смоленску и деревням специальные объявления с приглашением за “вознаграждение” дать “показания” о “катынском деле”, надеясь таким путем найти подходящих для себя лиц из числа предателей и изменников Родины.

В распоряжении Комиссии по расследованию имеется подлинный экземпляр такого объявления, текст которого гласит:

Аналогичное объявление было помещено также в издававшейся немцами в Смоленске газете “Новый путь” (№ 35 (157) от 6 мая 1943 г.).

О том, что немцы широко обещали крупное вознаграждение за дачу нужных им показаний по “катынскому делу”, показали опрошенные Комиссией Соколова О. Е., ныне секретарь отделения Смоленского военторга, Пущина Е. А., Бычков И. И., Бондарева А. А., Устинов Е. Ф. и многие другие жители г. Смоленска и окружающих деревень.

Наряду с поисками “свидетелей” немцы приступили к соответствующей подготовке могил в Катынском лесу: к изъятию из одежды трупов всех случайно сохранившихся документов, датированных позже апреля 1940 года, т. е. той даты, когда, согласно немецкой версии, поляки были расстреляны большевиками; к изготовлению и вкладыванию в одежду трупов новых документов, подтверждающих дату расстрела или удостоверяющих личности польских офицеров, и т. д.

Как установлено расследованием, для .этой цели немцами были использованы около 500 русских военнопленных, специально отобранных из числа наиболее физически здоровых, содержавшихся в немецком лагере № 126, расположенном в г. Смоленске.

По этому вопросу Комиссия располагает многочисленными свидетельскими показаниями и заявлениями, из которых в первую очередь заслуживают внимания показания и заявления врачебного персонала лагеря № 126.

Так, например, врач Чижов А. Т., в дни оккупации немцами г. Смоленска работавший военнопленным врачом в лагере № 126, а ныне работающий врачом ППГ-725, показал на допросе 16 октября 1943 года:

Врач Хмыров В.А., также работавший при немцах в лагере № 126, а ныне врач ППГ-725, на допросе 21 октября 1943 года показал:

Ленковская О. Г., медсестра Смоленской инфекционной больницы, на допросе 22 октября 1943 года показала:

Аналогичные показания дали медсестра инфекционной больницы Тимофеева А. И., работавшая при немцах медсестрой в лагере № 126, сотрудница Катынской больницы Орлова П. М., кучер Красноармейского райисполкома г. Смоленска Кочетков В. Е., гр[аждан]ка г. Смоленска Добросердова Е. Г. и др.

Судьба этих военнопленных оказалась трагической: чтобы замести следы своей подлой работы и скрыть концы в воду, всех их расстреляли.

Об этом говорит тот факт, что по показаниям указанных выше свидетелей, врачей и медсестер, работавших в лагере № 126, никто из отобранных военнопленных не вернулся в лагерь, хотя обычно взятые для работ военнопленные в лагерь возвращались.

Кроме того, факт расстрела указанных военнопленных с неопровержимой ясностью доказывается показанием гр[аждан]ки Московской.

Гр[аждан]ка Московская Александра Михайловна, проживавшая на окраине г. Смоленска по Ново-Московской улице в доме № 6 и работавшая в период оккупации на кухне в одной из немецких воинских частей, подала 5 октября 1943 года заявление в Чрезвычайную Комиссию по расследованию зверств немецких оккупантов с просьбой вызвать ее для дачи важных показаний.

Будучи вызвана, она рассказала, что в марте месяце 1943 года перед уходом на работу, зайдя за дровами в свой сарай, находившийся во дворе у берега Днепра, она нашла в нем неизвестного человека, который оказался русским военнопленным.

Московская А. М., 1922 года рождения, 18 октября 1943 года показала:

В связи с обнаружением в сарае Московской военнопленного Егорова она вызывалась в гестапо, где ее обвинили в укрывательстве военнопленного.

Московская на допросах в гестапо упорно отрицала какое-либо отношение к этому военнопленному, утверждая, что о нахождении его в сарае, принадлежавшем ей, она ничего не знает. Не добившись признания от Московской, а также и потому, что военнопленный Егоров, видимо, Московскую не выдал, она была выпущена из гестапо...

Факт завоза в катынские могилы в большом количестве трупов, расстрелянных немцами в других местах, подтверждается также показаниями инженера-механика Сухачева П. Ф. и бывш[его] полицейского Егорова В. А.

Будучи вызван, он 20 октября 1943 года показал:

Показания Сухачева объективно подтверждаются показаниями Егорова Владимира Афанасьевича, 1924 года рождения, состоявшего в период оккупации на службе в полиции в качестве полицейского.

Егоров 15 декабря 1943 года показал, что, неся по роду своей службы охрану моста на перекрестке шоссейных дорог Москва — Минск и Смоленск — Витебск, он несколько раз ночью в конце марта и в первые дни апреля 1943 года наблюдал, как по направлению к Смоленску проезжали большие грузовые машины, крытые брезентом, от которых шел сильный трупный запах. В кабинках машин и сзади поверх брезента сидело по нескольку человек, из которых некоторые были вооружены и, несомненно, являлись немцами.

О своих наблюдениях Егоров доложил начальнику полицейского участка в деревне Архиповка Головневу Кузьме Демьяновичу, который посоветовал ему “держать язык за зубами” и добавил: “Это нас не касается, нечего нам путаться в немецкие дела”.

О том, что немцы перевозили трупы на грузовых машинах в Катынский лес, дал также показания Яковлев-Соколов Фрол Максимович, 1896 года рождения, бывш[ий] агент по снабжению столовых Смоленского треста столовых, а при немцах — начальник полиции Катынского участка.

Он показал, что лично видел один раз в начале апреля 1943 года, как с шоссе в Катынский лес прошли четыре крытые брезентом грузовые автомашины, в которых сидело несколько человек, вооруженных автоматами и винтовками. От этих машин шел резкий трупный запах.

VI. Организация немцами агитационной кампании “о зверствах большевиков над военнопленными поляками”. В апреле 1943 года, закончив проведение всех “подготовительных работ”, считая, что все “доказательства” собраны, все учтено и все меры приняты, немцы приступили к широкой кампании в печати и по радио, пытаясь обвинить Советскую власть в совершении зверств над военнопленными поляками.

В этих целях как один из методов агитации немцы применяли организацию поездок и “экскурсий” в Катынский лес на осмотр катынских могил как жителей города Смоленска и его окрестностей, так и “делегаций” из стран, оккупированных немцами или находившихся в вассальной зависимости от них.

Как правило, “экскурсия” местного населения проходила следующим образом. Сотрудникам различных учреждений г.Смоленска предлагалось в определенный день в обязательном порядке поехать в Катынский лес, для чего немцами предоставлялись автомашины или поезда до станции Гнездово.

По прибытии в Катынский лес экскурсантам предварительно показывались находящиеся в особом помещении в ящиках под стеклом различные “документы”, якобы изъятые из одежды расстрелянных в Катынском лесу польских военнопленных: письма, фотографии, польские деньги, польские ордена и медали.

Затем, выстроив экскурсантов в шеренги по 3 или 4 человека, их проводили вокруг могил, не давая им останавливаться. Иногда при этом кто-либо из немцев через переводчика “объяснял”, что в ямах лежат “замученные большевиками польские офицеры”.

Все допрошенные участники экскурсий в своих показаниях единодушно указывают на тот факт, что виденные ими трупы польских офицеров очень хорошо сохранились: сохранилась одежда, обувь, кожные покровы, волосы и проч. Поэтому, по их убеждению, трупы не могли находиться в земле тот длительный срок, о котором говорили немцы (3 года)...

Телефонистка Смоленского отделения связи Щедрова М. Г. на допросе 3 декабря 1943 года показала:

Зубков К. П., 1908 года рождения, на допросе 18 ноября 1943 года показал:

Аналогичные показания дали: житель дер[евни] Зорок Алексеев М. А., житель дер[евни] Новые Батеки Кривозерцез М. Г„ дежурный по станции Гнездово Сав-ватеев, гр[аждан]ка г. Смоленска Пушина Е. А., врач 2-й больницы г. Смоленска Сидорук Т. А., врач той же больницы Кесарев Т. А., житель г. Смоленска Бычков И. К., работник смоленского духового оркестра Трыкин М. И., учитель Смоленской школы Хацкевич С.В., сторож станции Смоленск Чумак А. С., жительница г. Смоленска Бондарева А.А., сотрудница Смоленского телеграфа Шмидре М. А., врач г. Смоленска Соболев А. В. и многие другие.

Для осмотра катынских могил немцы по специальному выбору привозили в Смоленск “экскурсантов” из всех оккупированных областей, в частности с Украины.

В г. Нежине Черниговской области УССР арестован один из участников такой экскурсии — Симоненко Д. С., 1913 года рождения, работавший некоторое время у немцев надзирателем в нежинской тюрьме.

На допросе Симоненко показал:

После того как в Катынском лесу “украинской делегации”, и Симоненко в том числе, были показаны несколько трупов и в ящике под стеклом различные польские документы, их снова отвезли в Смоленск, устроили банкет с выпивкой, а затем отправили поездом в г. Нежин с предложением вести агитацию среди населения о том, что “большевики в 1940 году расстреляли 12 тысяч безоружных польских офицеров, а немецкое командование это дело вскрыло”.

Для доказательства этого Симоненко была вручена пачка фотоснимков, на которых были засняты могилы в Катынском лесу, трупы, некоторые польские документы и проч.

По возвращении в Нежин всей “украинской делегации” опять был устроен банкет с обильной выпивкой.

Так, обрабатывая “делегатов” банкетами с вином, немцы пытались с их помощью заставить население оккупированных областей поверить в “большевистские зверства”.

При этом немецкие пропагандисты, инструктируя своих помощников, почему-то забывали рассказать им, кем же и при каких обстоятельствах были обнаружены трупы польских военнопленных. Чтобы ликвидировать этот пробел, мы приводим еще два документа.

Ковальский Роман. Поляк. Работал в мастерской хозяина, поляка Рудничного, до 5 апреля 1943 года. Во время облавы был задержан на улице Варшавы и, так как не имел трудовой книжки (потому что работал в частной мастерской поляка), был схвачен и замкнут в комнате на бирже труда. Просидев там два дня, был посажен в вагон и отправлен в строительный батальон в Красный Бор, в Россию, близ Смоленска. 20 сентября вместе с По-тканским (см. его показания выше) сбежал и спрятался до прихода частей Красной Армии. На Витебском шоссе был задержан и отправлен в лагерь военнопленных № 24.

Показал. “Началось это так: несколько русских военнопленных под конвоем немецких солдат были посланы в Катынский лес за песком. Копали песок, а выкопали несколько трупов польских офицеров. Я думал, что это было устроено нарочно, так как немцам нужно было, чтобы эти трупы обнаружили не сами немцы. Шофер-поляк по имени Казик (фамилии его я не знаю), который был при этом открытии, возвратился в батальон и рассказал о случившемся. Потом, когда отрыли могилы, поляков повезли показать трупы польских офицеров.

Не верили в немецкую версию и некоторые из участников “делегаций”, приезжавших в Катынский лес из других стран, в частности из Польши, хотя, вероятно, немцы тщательно подбирали состав таких “делегаций”.

Так, например, Солдатенков Д. И., 1891 года рождения, работавший при немцах старостой в дер[евне] Борок, на допросе 29 декабря 1943 года показал:

Слухи о том, что немцы расстреляли в Катынском лесу осенью 1941 года военнопленных поляков, а затем весной 1943 года пытаются приписать это преступление советским органам, усилились среди населения как г. Смоленска, так и окружающих сел.

Тогда немцы предприняли ряд мер к пресечению подобного рода слухов и стали преследовать лиц, высказывающих сомнение в правильности немецких утверждений о зверствах большевиков над военнопленными поляками.

Гестапо стало выявлять и арестовывать таких лиц.

Специальные указания были даны также по линии русской полиции.

Допрошенный [бывший] начальник полиции Катынского участка Яковлев-Соколов Ф. М., 1896 года рождения, на допросе 21 ноября 1943 года признался в том, что, выполняя указания немецкого командования, он проводил инструктаж подчиненных ему полицейских по вопросу репрессирования лиц, выражавших сомнения по “катынскому делу”.

Комиссией был опрошен ряд лиц, подвергавшихся репрессиям со стороны немцев.

Зубарева М. С, 1905 года рождения, уборщица аптеки № 1 г. Смоленска, на допросе 20 ноября 1943 года показала:

Козлова В. Ф., 1922 года рождения, помощник санитарного врача Сталинского райздравотдела г. Смоленска, на допросе 23 ноября 1943 года показала, что в апреле месяце 1943 года она была арестована гестапо и содержалась в тюрьме 10 дней за то, что среди своих знакомых высказывала сомнения по поводу “катынского дела”.

Фролова А. И., 1912 года рождения, домашняя хозяйка, работавшая при немцах прачкой в Катынской школе разведчиков, на допросе 4 декабря 1943 года показала:

Однако не всегда высказывание сомнений по “катынскому делу” так легко сходило для сомневавшихся.

Комиссией выявлены два случая расстрела за это “преступление” — бывшего командира полицейского взвода при немцах Загайнова и работавшего по раскопке могил в Катынском лесу Егорова Александра Лукьяновича, 1924 года рождения.

(См. показания Королевича Ивана Матвеевича от 26 октября 1943 года, Черненко Михаила Ивановича от 30 декабря 1943 года и Егоровой Евдокии Ивановны от 27 декабря 1943 года).

Вынужденные к этому, немцы в последние дни своего пребывания в Смоленске стали наспех предпринимать меры к тому, чтобы замести следы своего преступления.

Немцы выслали в дер[евню] Борок людей с целью изъятия и увоза, а может быть и расстрела служивших на даче девушек: Алексеевой, Михайловой и Конаховской. Те спаслись только тем, что незадолго до этого в предвидении такой возможности скрылись в лесу.

Немцы разыскивали также своего главного “свидетеля” — Киселева П. Г. и его семью. Разыскивались также “свидетели”: бывший начальник станции Гнездово Иванов, дежурный по станции Савватеев и др.

Разыскивались в последние дни перед эвакуацией немцами г. Смоленска также профессор Базилевский, профессор Ефимов.

Всем этим лицам удалось избежать насильственной эвакуации лишь потому, что они своевременно скрылись с мест своего постоянного жительства, ожидая прихода Красной Армии.

Подробные показания о том, каким образом удалось спастись от немцев, дали как названные выше лица, так и другие, в той или иной степени знавшие и потому могущие разоблачить немецкую провокацию о “катынском деле”.

Прокурорская часть бригады Геббельса. 26 сентября 1943 г. Смоленск был освобожден от немцев.

В январе 1944 г. в связи с событиями на международной арене и развитием отношений с польским правительством в эмиграции Сталин был заинтересован еще раз подтвердить обвинения в его адрес путем возобновления разыгрывания “катынской карты”.

После посещения Катыни заместителями наркома внутренних дел С. Н. Кругловым и В. Н. Меркуловым и инструктажа С. Н.Круглова (т. 3/55. Л.д. 91-110) 16-23 января 1944 г. в Ка-тынском лесу работала государственная комиссия во главе с академиком Н.Н.Бурденко, по результатам деятельности которой было опубликовано “Сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров”.

Версия комиссии строилась на основе доклада С.Н.Круглова, который “информировал” о размещении штаба германского 517-го стройбата на даче НКВД, о расстрелах как специальной функции этого подразделения, характеризовал действия немцев и настроения населения, называл свидетелей и приводил содержание показаний, утверждал о доставке трупов из других мест, о расстрелах находившихся на строительных работах поляков в конце августа — сентябре 1941 г. и т.д.

Задачи комиссии Н.Н.Бурденко, однозначно вытекавшие из ее названия, определялись в письме возглавлявшего Чрезвычайную государственную комиссию по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников председателя Президиума Верховного Совета Н.М.Шверника, посылавшего Н.Н.Бурденко для ознакомления немецкое заключение — “германскую фальшивку” — с рекомендацией открыто не полемизировать с нею (т. 3/55. Л.д. 1).

Обстоятельства и время создания комиссии, краткая продолжительность ее деятельности (С.Н. Круглов ориентировал на 4 дня — см.: там же. Л.д. 86, 91-105), определение задач, ход и методы работы говорят о чрезмерной спешке и предвзятости, невозможности получить убедительные результаты.

Работа велась в январе, когда проведение раскопок было чрезвычайно затруднено из-за морозов. Руководителями были четыре члена Минского комиссариата НКВД. Эксгумация проводилась до приезда комиссии. Экспертиза останков была повторной, но тщательное обследование, уточняющее предыдущие, было практически невозможно (оно исключалось и директивой Н.М.Шверника). Имевшаяся нумерация трупов (жетоны) была проигнорирована, идентификация личности погибших не проводилась. Комиссия не только не была международной, но даже не включала деятелей находившейся в СССР польской общественности (например. Союза польских патриотов) как представителей потерпевшей стороны.

Комиссия стремилась показать, что немцы якобы не проводили экспертных исследований, ограничиваясь осмотром трупов. Поскольку для определения причины смерти при наличии явного огнестрельного повреждения головы и очевидного отсутствия других повреждений на одежде и теле большинства погибших достаточно одного осмотра головы, можно оценить работу в ходе эксгумации в 1943 г. как вполне позволяющую ответить на возникшие вопросы. С этой точки зрения как явно пропагандистское воспринимается утверждение наркома просвещения В.П.Потемкина и других членов Специальной комиссии о якобы некачественном исследовании трупов немцами (следовательно, и поляками).

Следует подчеркнуть, что в материалах настоящего дела отсутствуют полные протоколы судебно-медицинских исследований останков экспертами комиссии Н.Н.Бурденко, “соответствующий материал для последующих микроскопических и химических исследований в лабораторных условиях” (см. “Акт судебно-медицинской экспертизы” сообщения). Упомянутые материалы не удалось обнаружить в различных архивах и в ходе настоящего следствия. В то же время именно эти документы должны были лечь в основу, на которой базировала бы свои выводы комиссия судебно-медицинских экспертов (в рамках комиссии Н.Н.Бурденко). В свою очередь, ряд основополагающих выводов комиссии Н.Н.Бурденко строились на выводах акта судебно-медицинской экспертизы.

Поскольку особое значение придавалось обоснованию версии о массовом расстреле именно в 1941 г., в заключении судебно-медицинской экспертизы (т. 3 /55. Л.д. 369), в показаниях профессоров В.М.Смольянинова (т. 10/62. Л.д. 69-72) и В.И.Прозоровского (там же. Л.д. 192) высказывались категоричные оценки зависимости состояния трупов отдаты захоронения. Они обосновывали эти выводы в основном личным опытом, совершенно не учитывая конкретные условия разложения трупов в массовых захоронениях. Однако и в 1943 г., и в 1944 г. у экспертов — как международной комиссии врачей, так и Специальной комиссии под руководством Н.Н.Бурденко — не имелось объективных научных медицинских предпосылок (в частности, четкого знания каких-либо закономерностей вариантности развития поздних трупных явлений в условиях массового захоронения) для того, чтобы по исследованным ими конкретным судебно-медицинским способом трупам в Катынском лесу сделать заключение о дате захоронения с точностью, позволяющей отнести ее на 1940 или 1941 г. На невозможность определения дат захоронения в массовых могилах по исследованным трупам справедливо обращалось внимание еще в заключении Технической комиссии Польского Красного Креста. Да и в настоящее время по имеющимся описаниям того времени и последним исследованиям останков в Катыни, Харькове и Медном, с учетом достижений современной медицины, дать заключение о дате смерти и захоронения в этих пределах точности совершенно невозможно. В настоящее время российские и польские эксперты пришли по этому вопросу к идентичным выводам.

Видимо, по этим же причинам и международная комиссия врачей в 1943 г. не посчитала возможным дать судебно-медицинскую характеристику давности захоронения (расстрела) польских военнопленных, и в своих выводах они указывали лишь на то, что состояние трупов не противоречит дате расстрела в 1940 г., которая установлена только на основании документов, обнаруженных при трупах. Такую же позицию занимали и эксперты ПКК. В законченном в 1947 г. отчете эксперта ПКК М.Водзиньского о проведенной судебно-медицинской экспертизе констатировалось, что точно датировать смерть по состоянию гнилостного распада невозможно (на основании комплекса доказательств он принимал дату конец марта — начало мая 1940 г.). Судебно-ме-дицинские эксперты комиссии Н.Н.Бурденко взяли на себя ответственность и на основании степени развития трупных явлений указали на давность расстрела — “около 2-х лет тому назад”. При этом совершенно неясным остается вопрос о том, как эксперты под руководством В.И.Прозоровского учитывали (и учитывали ли вообще) факторы, влияющие на процесс развития поздних трупных явлений (например, состав почвы, ее влажность и температура, ранее, в 1943 г., проведенное извлечение трупов на воздух и длительность, их пребывания на воздухе, плотность уложения массы тел, глубину захоронения и многие другие факторы). С учетом того, что и в настоящее время эти закономерности не известны в той степени, чтобы дать столь точный ответ, как это сделали эксперты комиссии Н.Н.Бурденко, можно однозначно признать научно необоснованным вывод судебно-медицинских экспертов в 1944 г. о времени расстрела (“около 2-х лет тому назад”) польских военнопленных. Любопытна трансформация интерпретации времени расстрела в выводах комиссии Н.Н.Бурденко: в этой части они уже звучат вполне однозначно: “Данными судебно-медицинской экспертизы с несомненностью устанавливаются: а) время расстрела — осень 1941 года...”.

Общая оценка имеющихся в материалах дела данных о судебно-медицинских исследованиях и выводах комиссий может быть выражена следующим образом:

1. “Официальный материал...” имеет вполне ясную структуру изложения и фактически приводит относительно полные данные о характере тех действий, которые были осуществлены в ходе эксгумации в апреле-июне 1943 г., дает протокол исследования массовых могил и выводы экспертизы, которые подписали участники международной комиссии врачей.

2. “Конфиденциальный отчет ПКК” в отношении судебно-медицинских данных (которые в отчете приведены весьма коротко и скупо) не содержит по отношению к “Официальному материалу...” каких-нибудь серьезных противоречий в судебно-медицинской информации. Из этого отчета следует, что все технические действия и работы в ходе эксгумации 1943 г. провели члены ПКК.

3. “Сообщение Специальной комиссии...” содержит в своем составе “Акт судебно-медицинской экспертизы”, явившийся одним из оснований для выводов комиссии, но в то же время в этом документе отсутствуют материалы, которые можно было бы оценить как хотя бы относительно полно и достоверно отражающие технические аспекты проведенной в 1944 г. эксгумации, а “Акт судебно-медицинской экспертизы” упоминает исследовательскую часть (как основу своих выводов), но ее не содержит. Нет этой исследовательской части и в материалах настоящего дела.

Трактовка вещественных доказательств не была свободна от существенных искажений. Отрицая тщательность предыдущих осмотров, наличие разрезанных карманов одежды, обуви и т.п., члены комиссии неоднократно пытались обвинить предшественников в фальсификациях, подкидывании документов и других вещественных доказательств, являвшихся основой для датировки захоронения весной 1940 г. На деле это было невозможно, так как документы извлекались из слипшихся трупов и в большом количестве, в присутствии многих свидетелей, на протяжении всего периода эксгумации 1943 г. Зато служившие подтверждению советской версии девять документов были обнаружены членами комиссии Бурденко только у шести из первой сотни останков, эксгумированных до приезда комиссии. При определении виновности немцев в расстреле польских военнопленных давались ссылки на несколько документов, которые потом больше нигде не предъявлялись, не публиковались и не исследовались (в частности, блокнот бургомистра Смоленска Б.Г.Меньшагина, почерковедческая экспертиза других его записей). Большинство документов (квитанции о приеме золотых вещей и денег, почтовые отправления из Польши с позднейшими датами — сентября 1940 г., бумажная иконка с датой “апрель 1941 г.”) не могут служить доказательствами. Неотправленная почтовая открытка ротмистра С.Кучинского с датой 20 июня 1941 г. — явная подделка. Станислав Кучинский не содержался в Козельском лагере, а из Старобельского лагеря выбыл в декабре 1939 г. Свидетельские показания, якобы подтверждающие дату расстрела осень 1941 г. — также являются заведомо фальшивыми. Не выдержало проверки материалами Управления по делам военнопленных выдвинутое утверждение о содержании военнопленных в трех лагерях особого назначения № 1-ОН, № 2-ОН и № 3-ОН, как и показания свидетеля “майора Ветошникова”, якобы начальника одного из лагерей. Как следует из справок МБ РФ, таких лагерей в 1940 г. и последующих годах не существовало. Так называемый майор Ветошников службу в системе госбезопасности не проходил и является вымышленной фигурой (т. ПО. Л.д. 23, 72). Соответственно, вещественные доказательства с адресом № 1-ОН являются фальсифицированными.

Датировка захоронений летом-осенью 1941 г. не получила достаточно обоснованного подтверждения. Даже до обнаружения корпуса документов НКВД убедительные доказательства даты (весна 1940 г.) содержались в многочисленных обнаруженных на трупах документах (газетах, дневниках и др.) с последним обозначением март-май 1940 г. (т. 35, 29, 109, 111). Это подтверждается двумя сохранившимися копиями протоколов с описанием вещественных доказательств (так называемый архив Я.З.Робеля и С.Соболевского), хранящимися в Кракове.

Работа комиссии была закончена в спешке, выводы сделаны небрежно, без соблюдения необходимых требований и подтверждения серьезными доказательствами. Результаты были немедленно опубликованы, доложены на международной пресс-конференции, стали “советской официальной версией” Катынского дела на несколько десятилетий.

На основании материалов следствия в настоящее время можно со всей определенностью утверждать, что выводы комиссии Н.Н.Бурденко были звеном в цепи фальсификаций, предпринятых сталинским партийно-государственным руководством и органами НКВД для сокрытия правды о катынском злодеянии.

В течение нескольких десятилетий как в СССР, так и в Польской Народной Республике официально обязывала версия Специальной комиссии под руководством Н.Н.Бурденко. Все могущие пролить свет на каты некую трагедию сведения (не говоря о судьбах узников других лагерей и заключенных тюрем Западной Украины и Западной Белоруссии) были засекречены.

В конце 80-х годов версия комиссии Н.Н.Бурденко была поставлена под сомнение учеными двух стран по инициативе польской части смешанной советско-польской комиссии по ликвидации так называемых “белых пятен” в истории отношений между двумя странами.

Научно-историческая “Экспертиза “Сообщения Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров”, произведенная профессорами Я.Мачишевским, Ч.Мадайчиком, Р.Назаревичем и М.Войчеховским” (апрель 1988 г.), была проведена на основе анализа обстоятельств заключения более 15 тыс. польских военнопленных в специальные лагеря и последующего выяснения их судеб на фоне развития советско-польских отношений. Она построена на тщательном сопоставлении основных положений “Сообщения Специальной комиссии...” и всей его системы доказательств с большим массивом накопившихся за более чем четыре десятилетия документов и материалов, вещественных доказательств, а также обширной польской и западной литературой предмета.

В экспертизе учтены материалы Нюрнбергского процесса и свидетельства представителей Польского Красного Креста — М.Водзиньского и К.Скаржиньского.

При рассмотрении обстоятельств преступления был выделен вопрос о правомерности зачисления задержанных поляков в военнопленные: направление польских офицеров в лагеря и тюрьмы продолжалось после сентября 1939 г., из Львова в декабре 1939 г. после регистрации (широко проведенной и в других областях) было вывезено около 2 тыс. офицеров, находившихся до сентября 1939 г. как в кадрах армии, так и в запасе. В экспертизе охарактеризовано полное непоследовательности, противоречий и дезинформации поведение сталинского руководства при выяснении правительством Вл. Сикорского вопроса о судьбах польских офицеров после возобновления советско-польских отношений в 1941 г.

Были изучены аргументы и выводы комиссии Н.Н.Бурденко относительно сроков и виновников расстрела польских военнопленных, утверждения о содержании польских офицеров до сентября 1941 г. включительно в трех лагерях (№ 1-ОН, № 2-ОН, № 3-ОН) с использованием на дорожно-строительных работах, о проведении расстрелов “немецким военным учреждением, скрывающимся под условным наименованием “штаб 537-го строительного батальона” во главе с обер-лейтенантом Арнесом”, о количестве трупов в захоронении, якобы достигавшем 11 тыс., и др.

Не внушило доверия утверждение об использовании офицеров всех рангов, в том числе отставников-инвалидов, на строительно-дорожных работах, в то время как в других офицерских лагерях (Павлищев Бор, Грязовец, Козельск-2) такой общей повинности не было, работа была добровольной. Отмечалось отсутствие вразумительного объяснения, почему офицеры весной 1940 г. выгружались на станции Гнездово (в 3 км от места казни в Катынском лесу). На основе тщательного анализа линии перемещения фронта и обстоятельств взятия г. Смоленска польская экспертиза оценила как путанную и противоречивую, “абсолютно неправдоподобную” версию о невозможности эвакуации лагерей, об их переходе в руки немцев без попыток самоосвобождения, бегства, возвращения на Родину. Само существование указанных лагерей “особого назначения”, подчеркивали авторы экспертизы, не было доказано, поскольку полностью отсутствовала конкретная информация об их размещении, после войны не было попыток их продемонстрировать или представить какие-либо документы, подтверждающие их наличие.

Показания свидетелей о времени расстрела были охарактеризованы как отнюдь не вносящие ясности (август, август-сентябрь, конец сентября 1941 г.), было отмечено, что в итоговых документах комиссии Н.Н.Бурденко оно определялось также неоднозначно: в “Сообщении Специальной комиссии...” как осень 1941 г., в судебно-медицинской экспертизе — как время “между сентябрем-декабрем 1941 года”, без достаточного обоснования любой из этих дат. Советский свидетель на Нюрнбергском процессе Б.В.Базилевский назвал сентябрь 1941 г. сроком завершения расстрелов. Польские эксперты высказали предположение: произвольное смещение времени расстрелов было вызвано наличием теплой зимней одежды на трупах, что в январе 1944 года было замечено западными корреспондентами и вызвало стремление исключить август.

Польская экспертиза установила, что оснований для версии о нахождении в могилах 11.000 трупов комиссия Н.Н.Бурденко не имела. Было извлечено лишь 925 ранее обследованных трупов. Судя по обозначенным в “Сообщении Специальной комиссии...” размерам могил, была дана лишь общая локализация участка захоронения, могилы не вскрывались до дна. Никакие новые могилы найдены не были. Новые личные документы не были обнаружены. Таким образом, могила № 8, где эксгумация была комиссией ПКК приостановлена, не исследовалась до конца.

По мнению польских экспертов, реальных оснований для увеличения показателя количества трупов с 4.151 до 11.000 не было. Оно понадобилось для косвенного утверждения, что в Катынском лесу захоронены польские военнопленные, содержавшиеся не только в Козельском, но и в Старобельском и Осташковском лагерях. Было обращено внимание на то, что попытки продолжить идентификацию не предпринимались, наличие металлических жетонов на трупах — результат предпринятой ранее идентификации — было полностью проигнорировано.

Польская экспертиза 1988 г. констатировала, что детальный анализ содержащегося в “Сообщении Специальной комиссии...” утверждения о непосредственных виновниках расстрела в Катынском лесу и его рассмотрения в ходе Нюрнбергского процесса убедительно установили необоснованность версии о вине обер-лейтенанта Ф.Аренса (а не Арнеса) и руководимого им подразделения (537-го полка связи, а не стройбата). Ф.Аренс возглавил полк лишь в ноябре 1941 г. Польская экспертиза констатировала, что в Нюрнберге не получила подтверждение и версия о возможной ответственности за массовое убийство в Катыни оперативной группы “Б”. В результате, несмотря на признание в приговоре Международного трибунала Германии виновной в преступлениях в отношении пленных, Катынское дело ей инкриминировано не было.

Польские эксперты отметили применявшийся в “Сообщении Специальной комиссии...” прием — обвинение немцев в фальсифицировании свидетельских показаний и повторные допросы оставшихся в живых находившихся на месте после освобождения Смоленской области свидетелей. Однако сравнения показаний они не проводили.

Эксперты высказались по поводу вещественных доказательств и их использования.

В связи с тем, что в “Сообщении Специальной комиссии...” содержалось утверждение об изъятии, уничтожении, замене немцами найденных на трупах документов, которое было направлено на отрицание доказательности материалов, свидетельствовавших в пользу весны 1940 г. как даты расстрела, польские эксперты сформулировали мнение, что состояние эксгумированной Технической комиссией Польского Красного Креста массы трупов, их слепленность противоречат этой версии, поскольку невозможно полностью фальсифицировать документы тысяч жертв.

В “Экспертизе...” был поставлен вопрос о подлинности сохранившихся вещественных доказательств (всего было собрано 3.194 документа, а также большое количество советских газет, датированных весной 1940 г., и, хотя ящики с ними были уничтожены, имеются детальные протоколы с описаниями вещдоков). Был проведен анализ ряда дневников и записей и установлена их подлинность. Эксперты признали установленной подлинность перечня фамилий идентифицированных жертв, несмотря на отдельные ошибки и фальсификации, подтвердили наличие в катынском захоронении трупов офицеров из Козельского лагеря.

Из приводимых в “Сообщении Специальной комиссии...” девяти вещественных доказательств, найденных на шести трупах из первой сотни, которые должны были подтвердить вину немцев при помощи датировки, польские эксперты однозначно отвергли неотправленную открытку. Было отмечено, что некие якобы использованные комиссией Н.Н.Бурденко документы (по показаниям В.И.Прозоровского в Нюрнберге), равно как и результаты патологоанатомических исследований, о проведении которых информировало “Сообщение Специальной комиссии...”, никогда не были описаны, опубликованы или представлены польской стороне. Был поставлен вопрос о необходимости соотнести выводы судебно-медицинской экспертизы этой комиссии с выводами экспертизы Технической комиссии Польского Красного Креста.

Академическая часть бригады Геббельса. 22 сентября 1943 г., за три дня до освобождения Смоленска, начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров обратился к кандидату в члены Политбюро ЦК ВКП(б), начальнику Главного политического управления Красной Армии А.С. Щербакову с предложением своевременно создать комиссию в составе представителей от Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний (ЧГК) и следственных органов и направить ее в район военных действий. Члены Комиссии должны были войти вслед за нашими войсками в Катынь, организовать охрану могил, собрать необходимые материалы, опросить свидетелей и т. д. Опубликование “хорошо подготовленных материалов”, разоблачающих немцев, имело бы весьма большое политическое значение, считал начальник УПА.

Идея пришлась по душе сталинскому руководству. После освобождения Смоленска в Катынь сразу же выехала большая группа оперативных работников и следователей центрального аппарата НКВД и НКГБ. Совместно с сотрудниками УНКВД по Смоленской области они в обстановке строжайшей секретности приступили к подготовке фальсифицированных “доказательств” ответственности германских властей за расстрел польских офицеров и к уничтожению всех свидетельств вины НКВД СССР. Оперативники огородили место массовых захоронений, задержали многих работавших при немцах в Смоленске и близлежащих к Катынскому лесу деревнях людей. За сотрудничество с оккупантами арестованные подпадали под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г., который предусматривал высшую меру наказания — смерть через повешение. Естественно, на допросах они быстро давали согласие говорить все, что им было ведено людьми В.Н. Меркулова в период “работы” со “свидетелями”, лишь бы им простили их вину. С 5 октября 1943 г. по 10 января 1944 г. следователи допросили 95 человек, “проверили” (вернее, инспирировали) 17 заявлений в ЧГК.

Была составлена “Справка о результатах предварительного расследования так называемого “катынского дела” и дополнения к ней, призванные служить основой для сообщения официальной комиссии. Эти документы подписали нарком госбезопасности В.Н. Меркулов и зам. наркома внутренних дел С.Н. Круглов.

Следователи Главной военной прокуратуры (ГВП) Российской Федерации в начале 90-х гг. самым тщательным образом изучили методы проведения предварительного расследования, предшествовавшие работе Комиссии Н.Н. Бурденко. Они доказали, что прибывшие из Москвы оперативники изготовили поддельные документы с более поздними датами, подложили их в извлеченные из могил останки, а также подготовили лжесвидетелей. Следователь ГВП А. Яблоков и ее эксперт И. Яжборовская писали в одной из своих статей: “В работе со свидетелями НКВД применялась жесткая, изощренная и избирательная практика запугивания и принуждения к даче ложных показаний, направленная на получение нужных показаний как от тех свидетелей, которые знали истинных виновников смерти поляков, так и от лиц, которые об этом ничего не слышали”. Многие из людей, дававших показания в ходе этого “предварительного расследования”, а затем и перед Комиссией Бурденко, будучи допрошены следователями ГВП, отказались от своих показаний, сообщив, что их принудили к ним.

Лишь после того, как дело было подготовлено работниками НКГБ и НКВД, 12 января 1944 г. ЧГК постановлением № 23 создала “Специальную комиссию по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ Смоленска) военнопленных польских офицеров”. По свидетельству наркома просвещения В.П. Потемкина, состав Комиссии был определен правительством. Ее состав должен был дать “гарантию общественному мнению полной беспристрастности, пожалуй, полной широты”, — заявил на ее первом заседании Потемкин.

Председателем Комиссии был назначен член ЧГК, главный хирург Красной Армии, академик Николай Нилович Бурденко. По всей видимости, его назначение было связано с письмом, с которым выдающийся нейрохирург обратился 2 сентября 1943 г. к В.М. Молотову (см. № 201). Бурденко сообщил наркому иностранных дел, что методы расстрела советских граждан в Орле были идентичны способу казни польских офицеров. Высказывания Н.Н. Бурденко в ходе заседаний Специальной комиссии свидетельствуют о его искренней вере в то, что катынское преступление было совершено именно гитлеровцами.

В качестве членов Специальной комиссии были назначены: член ЧГК, академик, известный писатель А.Н. Толстой; член ЧГК, митрополит Киевский и Галицкий, экзарх Украины, высокопреосвященный Николай; председатель Всеславянского комитета генерал-лейтенант А.С. Гундоров; председатель Исполнительного Комитета Советских обществ Красного Креста и Красного Полумесяца (СОКК и КП) профессор С.А. Колесников; нарком просвещения академик В.П. Потемкин; начальник Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-полковник медицинской службы Е.И. Смирнов; председатель Смоленского облисполкома Р.Е. Мельников.

На первом заседаний Специальной комиссии, проходившем 13 января в здании Нейрохирургического института в Москве, были утверждены начальник отдела ЧГК В.Н. Макаров — в качестве секретаря, В.И. Прозоровский, В.М. Смолья-iiiiHOB, П.С. Семеновский, М.Д. Швайкова, Д.Н. Выропаев — в качестве судебно-медицинских экспертов.

В повестке первого заседания значились и два выступления — Н.Н. Бурденко и первого заместителя наркома внутренних дел С.Н. Круглова. Председатель Специальной комиссии рассказал, что, будучи в Орле, он узнал от свидетеля, как немцы клали на землю советских граждан, стреляли им из револьвера в затылок и те мгновенно умирали. Эксгумация могил подтвердила это свидетельство, а обнаруженная немецкая газета с протоколом вскрытия тел польских офицеров показала тождество методов расстрела в Орле и Катыни. О том, что создается Специальная комиссия под его председательством, Бурденко известили лишь 12 января. Предваряя выступление Круглова, нейрохирург добавил: “Это трудная работа, которая проведена ими (т.е. работниками НКВД. — Сост.) в зимних условиях, и подготовка должна отличаться тщательностью и точностью”. Фактически же Специальной комиссии надлежало придать убедительность и авторитетность версии, которая была сфабрикована людьми, руководившими рас-стрельной операцией в апреле—мае 1940 г.

Выступая перед членами Специальной комиссии, С.Н. Круг-лов охарактеризовал результаты предварительного следствия, сформулированные в его и Меркулова справке. Он подробно изложил и показания “свидетелей”, в первую очередь тех, кого допрашивали ранее немцы и выслушивала международная комиссия экспертов — П.Г. Киселева, бывшего сторожа на даче НКВД в Катынском лесу, начальника станции в Гнездове С.В. Иванова, дежурного по этой же станции И.В. Саввотеева и др. Было допрошено и много лиц, посетивших Козьи Горы с организованными немецкой администрацией экскурсиями. Они в один голос твердили, что тела прекрасно сохранились и, следовательно, офицеры не могли быть расстреляны весной 1940 г. Не ясно, правда, как несведущие в медицине люди типа уборщицы в какой-то конторе могли судить об этом. Практически каждый из экскурсантов повторял, что веревки, которыми были связаны руки у польских военнопленных, немецкие. Естественно, с далекого расстояния люди не могли рассмотреть эти веревки, да еще и определить их происхождение. Объяснение может быть одно: сами палачи знали, что они связывали руки пленных веревками, закупленными в Германии, так же как и то, что расстреливали немецкими пулями калибра 7.65 из “вальтеров”.

Круглов рассказал и о некоем обер-лейтенанте Арнесе, командире 537 саперного батальона, который якобы в сентябре 1941 г. руководил расстрелом польских офицеров. Однако на Нюрнбергском процессе было доказано, что Арене (а не Арнес) прибыл в Козьи Горы лишь в ноябре 1941 г., 537-м батальоном он не командовал. Сама же 537-я часть была не саперным батальоном, а полком связи при командовании группы армий “Центр”.

Митрополит Николай задал Круглову вопрос: “Какое количество военнопленных польских офицеров работало на строительных участках?” Ответ Круглова: “Около 8000 во всех трех лагерях”. Как мы знаем, из Козельского лагеря в УНКВД по Смоленской области были направлены 4421 человек. По всей видимости, НКВД намеревалось приписать немцам и расстрел офицеров из Старобельского лагеря.

Отвечая на вопросы, заместитель наркома внутренних дел заявил, что Комиссии будет достаточно четырех дней, чтобы “в Смоленске заслушать достаточное число свидетелей, изучить собранные материалы, несколько раз побывать на могиле, посмотреть трупы, заслушать предварительный итог судебно-медицинских экспертов”.

Бурденко же в заключение сказал: “Центр тяжести работы нашей комиссии лежит в установлении сроков и методов убийств... Методы убийства тождественны со способами убийств, которые я нашел в Орле и которые были обнаружены в Смоленске. Кроме того, у меня есть данные об убийстве психических больных в Воронеже в количестве 700 человек. Психические больные были уничтожены в течение 5 часов таким же методом. Все эти способы убийств изобличают немецкие руки, я это со временем докажу”.

Вечером 13-го января в Смоленск выехали В.И. Прозоровский, В.М. Смольянинов, П.С. Семеновский и М.Д. Швайкова, 17 января — члены Комиссии.

Второе заседание Специальной комиссии состоялось 18 января уже в Смоленске, на нем присутствовал не только С.Н. Круглов, но и нарком государственной безопасности В.Н. Меркулов. Круглов и председатель Смоленского облисполкома Р.Е. Мельников рассказали о проделанной подготовительной работе: раскопки могил начались 14 января, на них работало 200 бойцов, были установлены 3 палатки для вскрытия трупов, велись поиски других могил в Катынском лесу, в Смоленск доставили всех “свидетелей”. Бурденко указал, что необходимо точно определить глубину могил, уточнить число военнопленных польских офицеров, работавших на дорожном строительстве, и установить, содержались ли польские офицеры и солдаты при немцах в тех же лагерях.

18 января в 11 часов 50 минут Специальная комиссия в полном составе выехала в Катынский лес, где ознакомилась с порядком работы по эксгумации. Оказалось, что тела от могилы до палаток экспертов доставляли волоком на брезентах. Всего к этому времени было вскрыто 225 трупов. Посещение членами Комиссии могил в Катынском лесу было заснято на пленку кинооператором А.Ю. Левитаном.

Возвратившись в Смоленск, члены Комиссии решили увеличить число судебно-медицинских экспертов и санитаров, чтобы можно было производить 400 вскрытий в день. Переноску тел постановили производить либо на санях, либо на носилках, запретив волочить на брезенте. После этого члены .Специальной комиссии ознакомились с материалами предварительного следствия: протоколами допросов “свидетелей”, заявлениями и “документами”, собранными работниками НКВД и НКГБ в связи с катынским делом.

В тот же день в помещении Горсовета члены Комиссии допросили свидетелей П.Г. Киселева, Б.В. Базилевского, И.Е. Ефимова, С.В. Иванова, И.В. Саввотеева. В 23 часа 30 минут опрос был закончен и началось третье заседание, на котором происходили распределение обязанностей между членами Комиссии и отчет о работе экспертов. В заключение Бурденко сказал: “Мы должны собрать как можно больше материалов. Материал очень интересный, прямо убийственный для немцев”. Обращаясь к В.И. Прозоровскому и П.С. Семеновскому, он подчеркнул, что поражен их работой, в ходе которой добывается “такой интересный материал”, который “будет убийственным для немцев”. Он предложил увеличить число рабочих и разрывать больше территории, чтобы “сделать великое политическое дело”. “Нашли документ у одного офицера, где штемпель отмечен ноябрем 1940 г. Чрезвычайно ценная находка”, — сообщил председатель Комиссии.

В день прибытия Комиссии в Смоленск в центральной печати было опубликовано сообщение ТАСС, в котором говорилось о создании Специальной комиссии и указывалось, что она “заканчивает свою работу и в ближайшее время опубликует сообщение о результатах расследования”. Тем самым оказывалось определенное давление на членов Специальной комиссии, только приступивших к своей работе.

В этот же день в “Известиях” было опубликовано заявление польского правительства от 15 января 1944 г. о готовности вступить в переговоры при посредничестве США и Великобритании с Советским правительством по всем основным вопросам, разрешение которых должно привести к дружественному и прочному сотрудничеству между Польшей и СССР. Однако ТАСС было уполномочено заявить, что советское правительство не может вступать в переговоры с правительством, с которым прерваны дипломатические отношения. “Советские круги напоминали”, что эти отношения были прерваны из-за якобы активного участия польского правительства “во враждебной антисоветской клеветнической кампании немецких оккупантов по поводу “убийств в Катыни”.

19 января в 9.15 Н.Н. Бурденко и С.А. Колесников выехали на могилы, где ими проверялась работа экспертов. В.П. Потемкин, митрополит Николай, А.С. Гундоров и Р.Е. Мельников допросили 11 “свидетелей”. Вскоре из Москвы приехал А.Н. Толстой и начальник отдела ЧГК Д.И. Кудрявцев. В 16. 10 начался допрос еще 11 “свидетелей”; после его завершения Комиссия выслушала отчет В.И. Прозоровского. 19 января было вскрыто 96 трупов.

20 января члены Комиссии допросили 13 “свидетелей”, после чего Н.Н. Бурденко предложил приступить к составлению плана сообщения и систематизации свидетельских показаний, осуществлению записи основных “свидетелей” на пленку, обработке вещественных доказательств, найденных на телах, и обследованию места бывших лагерей польских военнопленных. Составление акта судебно-медицинской экспертизы Бурденко взял на себя совместно с Колесниковым. Обследование места расположения лагерей поляков и систематизация документов поручались А.С. Гундорову, составление плана сообщения и систематизация свидетельских показаний для включения в сообщение — А.Н. Толстому, В.П. Потемкину и митрополиту Николаю.

Получив подкрепление в лице врачей Бусоедова, Субботина, Садыкова и Пушкарева, эксперты смогли исследовать за 20 января 146 тел. В разрезанном кармане одного из них обнаружили письмо со штампом на конверте 26 сентября 1940 г. Во френче другого покойного офицера В.М. Смольянинов нашел слиток золота весом в 150 г.

21 января, на четвертый день пребывания Комиссии в Смоленске, Н.Н. Бурденко приступил к составлению акта судебно-медицинской экспертизы, а А.Н. Толстой, В.П. Потемкин, митрополит Николай и Д.И. Кудрявцев — к составлению плана сообщения. А.С. Гундоров работал над описью вещественных доказательств. Члены Комиссии обсудили порядок приема иностранных журналистов, которые должны были прибыть в Смоленск на следующий день.

Н.Н. Бурденко согласовывал каждый свой шаг с В.Н. Меркуловым. Накануне приезда корреспондентов он обратился к наркому госбезопасности “за указанием и советом, присутствие кого из членов Комиссии” Меркулов считает “полезным и нужным” во время посещения Катынского леса журналистами. “По обыкновению, они задают много вопросов, на которые ввиду незаконченности работ трудно отвечать. Мне кажется, из членов Комиссии наиболее удовлетворительные ответы может дать тов. Колесников, и при том он как председатель Красного Креста имеет опыт в сдержанной информации корреспондентов”, — писал председатель Специальной комиссии.

Меркулов посчитал целесообразным присутствие самого Н.Н. Бурденко, С.А. Колесникова и Р.Е. Мельникова.

22 января по прибытии в Смоленск иностранных журналистов, в числе которых была и дочь американского посла А. Гарримана Кэтлин, повезли в Катынский лес. Там их встретили Н.Н. Бурденко, С.А. Колесников, Р.Е. Мельников и В.Н. Макаров. В.И. Прозоровский давал объяснения о результатах судебно-медицинской экспертизы. Корреспондентам были показаны могилы и процесс эксгумации, черепа с огнестрельными ранениями. В их присутствии были вскрыты три трупа. После этого журналисты прошли на места раскопа новых могил, затем к сгоревшему зданию дачи НКВД, после чего уехали в Смоленск.

В 16.30 началась пресс-конференция, на которой присутствовали А.Н. Толстой, В.П. Потемкин, митрополит Николай, А.С. Гундоров. Проведением пресс-конференции руководил Потемкин. Он постарался создать впечатление, что Комиссия начала свою работу сразу после освобождения Смоленска, что Бурденко со своими сотрудниками лично явился в Смоленск, чтобы приступить к расследованию совершенных там немецкими захватчиками злодеяний. Он не врал — ЧГК действительно начала свою работу в этой области сразу после ее освобождения и Бурденко действительно принимал в ней участие. Однако расследовалось не катынское злодеяние, а фашистские преступления против советских граждан.

Нарком просвещения сообщил собравшимся, что работа Специальной комиссии в основном закончена и есть возможность ознакомить представителей печати с ее основными выводами. Они повторяли в главном справку Меркулова — Круглова и заключались в следующем: вплоть до июля 1941 г. Катынский лес был излюбленным местом отдыха жителей Смоленска, в нем располагался пионерский лагерь, жители собирали там

грибы и ягоды, пасли скот, рубили дрова; после прихода немцев лес был окружен проволочным забором, везде была поставлена немецкая охрана, в бывшем Доме отдыха разместился штаб 537 строительного батальона, офицеры и младшие командиры которого вместе с, сопровождавшими машины с поляками гитлеровцами участвовали в расстрелах польских офицеров. В.П. Потемкин сказал, что польские военнопленные были присланы в западную часть Смоленской области еще в 1939 г.(!), они были заняты на земляных работах на шоссе и оставались там до начала Великой Отечественной войны. Их не смогли вовремя эвакуировать из-за отсутствия вагонов и бомбежек станций, они продолжали некоторое время работать и при немцах, но в конце августа — сентябре их расстреляли в Катынском лесу, куда их отправляли партиями пешком и на грузовиках. В 1943 г. в Катынский лес на грузовиках якобы свозили и тела убитых в других местах людей, в апреле — июне 1943 г. устраивали экскурсии местных жителей, военнопленных, иностранцев на места массовых захоронений польских офицеров.

По окончании пресс-конференции корреспондентов познакомили с выставкой “документов” и “вещественных доказательств”. В 21 час перед всеми членами Комиссии в присутствии корреспондентов давали показания свидетели: П.Г. Киселев, М.Д. Захаров, A.M. Алексеева, Б.В. Базилевский, К.П. Зубков и С.В. Иванов. Приезд иностранных корреспондентов на могилы, посещение ими выставки, пресс-конференция и вечернее заседание с допросом свидетелей были засняты на кинопленку.

23 января члены Специальной комиссии рассмотрели и приняли план сообщения. В 10 часов утра Толстой, Потемкин, митрополит Николай, Колесников, Мельников и Кудрявцев приступили к его составлению. Генерал Гундоров уехал на осмотр “лагерей военнопленных поляков”, Бурденко заканчивал работу над актом судебно-медицинской экспертизы. В 18 часов в Смоленск из Катыни прибыли В.И. Прозоровский, П.С. Семеновский, В.М. Смольянинов и М.Д. Швайкова, после чего акт был окончательно отредактирован. В 20 часов члены Комиссии заслушали проект Сообщения. Было решено, что материал, собранный в Смоленске, достаточен и можно возвращаться в Москву. Эксперты должны были продолжить свою работу в Катыни вплоть до подписания текста Сообщения.

Обратите внимание: и в писаниях академических геббельсовцев, и в Экспертизе даже фамилии написаны не по-русски, а по-польски — с мягким знаком после “н” перед окончанием “-ский”. Не Скаржинский, а Скаржиньский. Но мы-то, русские, должны писать Явлинский, а не Явлиньский. Да, Академия наук РФ должна гордиться своим членом Топорниным.

Нам-то от понимания того, что и эту “Экспертизу” подготовили тоже какие-то поляки, ни жарко, ни холодно: какая нам разница, подонки какой национальности клевещут на нашу Родину? Но ведь интересно знать, как широко поляки скупали в СССР и России по академиям и прокуратурам разную сволочь, чтобы клепать Катынское дело под своим контролем, и как дешево эта сволочь стоит.

— даты документов, найденных на трупах;

— заключения судмедэкспертов о дате убийства;

И нынешние геббельсовцы все расследование свели к базарной склоке: не верьте НКВД — там работали очень плохие люди! А верьте нам, очень честным и очень умным, следователям ГВП, и тем показаниям, которые лично мы выбили из свидетелей!

А давайте мы встанем на позицию обывателя и не будем верить ни НКВД, ни ГВП — плюнем на эти три вида доказательств и тоже будем думать: раз могли сфальсифицировать документы, экспертизы и показания свидетелей, значит, сфальсифицировали и те, и другие!

Тут А. Верт умный, как и западные оппоненты Л. Фейхтвангера, — ему тоже хочется, чтобы в деле было очень много всяких “доказательств”, чтобы потешить умствованиями узкий круг любителей детективного жанра. А у СССР задача была другая — ему нужно было дать одно или несколько доказательств, но таких, чтобы их понял обыватель и в СССР, и на Западе. Что могло служить такими доказательствами? Очевидно, то, что не могли сфальсифицировать ни Германия, ни СССР вне зависимости от того, кто именно из них поляков расстрелял.

— место захоронения поляков;

— оружие, из которого их убили;

— шнуры, которыми у части поляков были связаны руки.

Характерно, что все эти доказательства были зафиксированы самими немцами, то есть, СССР в их фальсификации обвинить невозможно в принципе.

Понимаете, в этом охраняемом месте, куда никого не пускали, по геббельсовской брехне, не то что тропинки, уже дорожки были натоптаны во всех направлениях. Пионеры-то были народом подвижным...

Видите, какой блестящий итог следственной работы? Вот только одно “но”. “Прокурорам удалось отыскать Егупову”, а мне — нет. Ни в “Справке...” Меркулова и Круглова, ни в проекте “Сообщения Специальной комиссии...”, ни в окончательной редакции этого “Сообщения...” нет свидетельницы Егуповой. И, наверное, вполне естественно, что она “не знает”, “откуда появился протокол ее допроса”. Об этом, надо думать, знают только фальсификаторы из ГВП. И свидетельницы С.А. Семеновой ни в одном из этих документов тоже нет. Вы будете смеяться, но в этих документах много Киселевых, но свидетельницы Киселевой М.А. не значится. Есть Киселева Мария, но она в 1943 г. давала показания не о том, как немцы расстреляли поляков, а о том, как немцы избивали ее свекра — Киселева П.Г. Оцените подлую наглость “прокуроров” из ГВП. Это они так в Смоленске искали свидетелей по Катынскому делу...

Вот ведь ублюдки! Моя мать оставалась в оккупации и работала учительницей в сельской школе — сотрудничала с немцами. К ней приставал местный полицейский. Когда после освобождения Украины моего отца отпустили с фронта в отпуск повидать семью, он, узнав об этом полицейском, очень захотел с ним встретиться, но тот благоразумно спрятался, и отец его не нашел. (Слава Богу для меня, а то отправили бы отца в штрафной батальон, поскольку он очень спокоен только до тех пор, пока его не разозлят.) Но обратите внимание — не только к моей маме, которая работала при немцах, как и все, — жить-то надо было на что-то, но даже к сельскому полицейскому у Советской власти не было претензий. Да и как же иначе? Неужели освобождали для того, чтобы повесить? Какой же надо быть сволочью, чтобы написать, что девушкам, которых немцы заставили мыть посуду на кухне, грозила смертная казнь?

Однако геббельсовцы продолжают начатую мысль:

У меня вопрос. Алексеева и в 1943 г. не показывала, что она видела или знала о расстрелах. Она показывала, что видела немцев в крови, слышала выстрелы из леса, видела колонну пленных поляков, которых немцы вводили в лес. Зачем же вы, подонки, спрашивали ее об этом? Ведь иного ответа нет — затем, чтобы перед вступлением Польши в НАТО еще раз показать полякам кровожадность русских и необходимость спасаться от них у ног американцев. Как иначе это понять?

Ага! Значит эта мужественная женщина все же плюнула вам в морду! Вопрос, а почему же вы об этом не написали в Польше? Потому, что поляки могли заколебаться со вступлением в НАТО?

Но еще раз подчеркнем, что и нынешние геббельсовцы даже не пытались опровергнуть первое объективное доказательство — то, что на месте расстрела и могил поляков еще в 1941 г. находился пионерский лагерь, а это начисто исключает геббельсовскую брехню.

Главное то, что оружие — это неопровержимое доказательство, и Советский Союз никак не мог это доказательство сфальсифицировать, поскольку его подтвердили сами немцы. Ну и как объясняют это нынешние геббельсовцы? Как видите, прокурорская часть бригады Геббельса об этом глухо молчит — типа, нет такого доказательства и ничего они об этом не знают! А академическая часть геббельсовцев вякнула, хотя лучше бы промолчала: “Объяснение может быть одно: сами палачи знали, что они связывали руки пленных веревками, закупленными в Германии, также и то, что расстреливали немецкими пулями калибра 7,65 из “вальтеров”. Заметьте, 60 лет болтают на эту тему, но начиная от доктора Геббельса ни единого факта в подтверждение этой болтовни — ни бумажки, ни марки “вальтеров”, которых фирма “Вальтер” выпускала только номерных 9 моделей и еще ПП, ППК и П-38, ни даты, ни цифры.

Вот видите, какой С. Куняев человек деликатный: употребляет слово “абсурд” там, где я не могу подобрать ничего другого кроме “идиотизм”.

В пионерском лагере могли расстрелять только немцы, даже если бы они сделали это из трофейных наганов, а руки связывали пеньковой бечевой со складов смоленских фабрик.

Если бы место расстрела было действительно глухим и оружие было трофейным — советским, но шнур — немецким, то это тоже расстреляли, безусловно, немцы.

Если бы место было глухим, бечева пеньковая, но калибр боеприпасов 7,65 мм, то и в этом случае расстреляли немцы.

Каждое из этих доказательств таково, что оно самостоятельно указывает на убийцу, а уж такая совокупность из всех трех вместе делает ответ на этот вопрос безусловным — убили немцы.

Выше я уже написал, что неопровержимым подтверждением наличия лагерей с пленными поляками под Смоленском является факт того, что немцы опубликовали списки содержавшихся в этих лагерях офицеров еще в 1944 г., причем в этих списках были и живые на тот момент. Такое могло быть только в том случае, если немцы взяли фамилии польских офицеров из картотек советских лагерей, а это доказывает, что эти лагеря были.

Как же так? Ведь эти офицеры “казнены” под Харьковом и Смоленском в мае 1940 г. Они что, воскресли в декабре 1940? Разумеется, нет. Просто их никто не расстреливал: их забирали из лагерей под Смоленском для дополнительных допросов или вербовки, а в декабре вновь возвратили в их лагеря. А в “Комсомольской правде” от 3.04.1990 в статье “Молчит Катынский лес” С. Стрыгин нашел такой факт: “После оккупации Смоленской области немцами между Польшей и офицерами-поляками, сидевшими в Катынском лагере, было восстановлено почтовое сообщение (в частности, одно из дошедших до адресатов писем было отправлено в г. Гродзиск-Мазовецки из Катыни в сентябре 1941 г.)”.

А это как может быть? По геббельсовской брехне, никаких лагерей с польскими офицерами под Смоленском не было, но, как мы видим, в сентябре 1941 г., уже после оккупации Смоленской области немцами, оттуда пошли письма в Польшу — из могил, что ли?

Но Берия пишет, что это не все польские военнопленные, поскольку: “Подавляющая часть остальных военнопленных, за исключением комсостава, занята на работах по строительству шоссейной и железной дорог”. Но числились эти военнопленные заключенными и находились не в лагерях военнопленных, а в лагерях ГУЛАГа, причем на каком-то щадящем режиме, поскольку Берия пишет, что офицеры и генералы (“комсостав”} на строительстве дорог не работают. И в этих же лагерях ГУЛАГа под Смоленском находились и те генералы, из числа которых и были отобраны трое готовых сражаться с немцами вместе с Красной Армией.

В 1991 г. один из редакторов “ВИЖ” подполковник А. С. Сухинин встретился со свидетелем Б. П. Тартаковским и записал его показания (вопросы Сухинина выделены полужирным шрифтом).

И это при том, что в самих административных зданиях УНКВД не только не расстреливали никого, но и не содержали заключенных. В этих зданиях было всего несколько камер для задержанных, которые после оформления ареста переводились в тюрьмы, там же, в тюрьмах. если их приговаривали к ВМН, их и расстреливали. Об этом геббельсовцам дал показания их ранее любимый свидетель бывший бургомистр Смоленска Меньшагин, который до войны работал адвокатом. Он в своих воспоминаниях подробно пишет о том, что приговоренные к расстрелу содержались в Смоленской тюрьме, а не в здании НКВД, и в тюрьме же их казнили.

Повторю, что раньше у геббельсовцев любимым свидетелем был бургомистр Смоленска при немцах Б. Меньшагин. Он удрал вместе с немцами, его в 45-м поймали, дали 25 лет, которые Меньшагин отсидел во Владимирской тюрьме. Между прочим, сам он считал, что ему достаточно было дать всего 10 лет [33]. Геббельсовцы знали, что он жив, и их, видимо, удивляло, что СССР не использует его показания по Катынскому делу. В связи с этим они полагали, что он может дать показания против Советского Союза, и поэтому даже в тюрьме пытались с ним связаться. Когда Меньшагин вышел на свободу, то он геббельсовцам надиктовал на магнитофон свои воспоминания, не обманув их надежд (уж очень он любил деньги), но о том, что поляков расстрелял НКВД, он сказал как о своем предположении. И это все. Зато он, сам того не подозревая, надиктовал массу подробностей, доказывающих, что поляков расстреляли немцы.

По геббельсовской брехне, 18 апреля 1943 г. немцы еще не приступали ни к каким раскопкам (13 апреля немцы впервые сообщили о якобы нечаянном обнаружении ими польских могил) [35]. Но, как вы видите, 18 апреля на поверхности лежало около 5 тыс. трупов. А потом польское ПКК заявило, что оно с 20 апреля 1943 г. приступило к раскопкам “абсолютно нетронутых могил”, но немцы, дескать, разрешили им эксгумировать всего 4243 трупа. Как видите, немцы трупы польских офицеров подготовили к демонстрации делегациям “полуответственных лиц” с большим запасом.

Но у бургомистра Меньшагина была альтернатива — не признаваться в том, что он что-то знал о расстреле поляков, и оставаться пусть и крупным, но просто пособником немцев, или признаться и стать вместе с ними военным преступником.

Вот что показывает Меньшагин по поводу приемов НКВД и НКГБ, которыми они заставляли его дать показания по катынскому делу в преддверии Нюрнбергского процесса: “Очень странно, что меня ни разу не спрашивали о Базилевском (заместителе бургомистра Смоленска, которому бургомистр Меньшагин рассказывал о расстреле немцами поляков — Ю.М.), хотя я находился в Смоленске с августа по 29 ноября 1945 года, потом в Москве, как я сказал, на Лубянке в одиночной камере. Ведь все следователи задавали мне вопрос, что мне известно о катынском деле? Я им говорил то же, что я сказал сейчас в начале своей беседы. А на вопрос: кто убил — отвечал, что я не знаю. Они мне говорили: “Мы к этому еще вернемся и тогда запишем ваши показания” [36]. И все.

Где здесь иголки, запущенные под ногти, где угрозы расстрелять семью, где обещания помиловать? Пальцем не тронули, угрожающего слова не произнесли. Предпочли свидетелем иметь Базилевского, чей пересказ рассказов Меньшагина, конечно, не имел такой убедительной силы.

Но если на такого важного свидетеля не было оказано никакого давления даже по данным бригады Геббельса, то где основания считать, что на 95 простых свидетелей, опрошенных в Смоленске, кто-то давил?

Думаю, что на этом обсуждение темы данной главы можно закончить.

Не знаю, как ситуация видится вам, судьям, но для меня она представляется следующим образом.

В 1943-1944 гг. следствие и комиссия Бурденко изобличили немецко-польскую провокацию полностью. Напомню, что несмотря на начавшуюся холодную войну, ни один из англосаксонских представителей и журналистов, присутствовавших в 1944 г. в Катыни, впоследствии не поменял своих взглядов и не обвинил в расстреле поляков СССР.

Вся критика геббельсовцев основана на “отсутствии” документов и доказательств, которые они сами же уничтожают, да на фальсификации геббельсовцами ГВП РФ свидетельских показаний и использовании показаний явных идиотов.

Причем, совершенно очевидно, что геббельсовцы это делали для того, чтобы вызвать ненависть поляков к русским накануне вступления Польши в НАТО.

Примечания:

1. Нюрнбергский процесс. Т. 1, М., Юриздат, 1952, с. 557-559.

2. Там же, с. 548-549.

3. “Дуэль”, № 22, 2002, с. 5.

4. Полигон, с. 12-15.

5. Расстрел, с. 512-513.

6. Расстрел, с. 429.

7. УК РСФСР, М., Юриздат, 1953,с. 5.

8. Комментарий к УК РФ, М., НОРМА-ИНФРА-М, 2000,

с. 81-82.

9. Синдром, с. 472-481.

10. Расстрел, с. 429-437.

11. Пленники, с. 11.

12. Синдром, с. 472.

13. Синдром, с. 473.

14. Синдром, с. 476.

17. Меньшагин, с. 220.

18. Драма, с. 33.

19. Синдром, с. 345.

20. Расстрел, с. 560.

21. Синдром, с. 345.

25. Мельтюхов, с. 286.

27. Расстрел, с. 349.

28. Расстрел, с. 280-281.

29. “Дуэль”, № 23, 2002, с. 6.

30. “ВИЖ”, № 4,1991, с. 90-92.

31. Синдром, с. 351-352.

32. Синдром, с. 378.

33. Меньшагин, с. 230.

34. Там же, с. 129-130.

35. Расстрел, с. 447.