|
|
Это было давно...
(Воспоминания солдата революции)
О.С.Минор.
[По этапу]
Мы верили, что время это настанет, и что мы хоть каплю вносим в
пробуждение народа своей жизнью, работой, изгнанием.
В вагоне мы вскоре разбились на группы. У. Федорова шепталась все о том же:
бежать, во что бы то ни стало бежать, учиться надо, надо работать! Мы
вырабатывали план побега каторжанок. Это было трудно. Невольно казалось, что
чем дальше мы идем, тем будет труднее выполнить задачу. Вся мысль направлена
была на обстановку. Но в поезде мыслимо было только одно — броситься в окно
на ходу, предварительно выпилив решетку. Но это трудно. За нами зорко следит
конвой, да и не хотели мы рискнуть так, сломя голову. Нам казалось, что
будут более удобные моменты.
На следующий день наш поезд прибыл в Нижний Новгород к пристани, и нас
сейчас же перевели на баржу и посадили на паром. Началось путешествие по
Волге и Каме. Дело побега затруднялось. Надежды были на Уральскую железную
дорогу. Там, при перевале через Урал, поезд двигается медленно, {38} надзор,
вероятно, ослабеет, по мере того, как конвой к нам привыкнет, да и мы успеем
подготовиться.
Но и на барже Федорова не успокаивалась. Думала выпилить решетку и броситься
в воду. Но и тут мы отговорили ее. Путешествие летом по Волге и Каме
успокаивало. Как-то забывалось все прошлое и будущее. Жили красотой берегов,
красотой зрелища. Только изредка в нашу жизнь вносилось новое впечатление.
В Уржуме к нам подсадили двух новых товарищей: одного местного деятеля, за
пропаганду среди рабочих присужденного к ссылке, и крестьянку из Уржумского
уезда, жену нашего спутника Ярцева. Последняя произвела на всех нас, никогда
не бывавших в этих местах, впечатление новизной своего внешнего вида. Весь
ее костюм носил местный отпечаток. Короткая юбка из ситца в крупных цветах и
сверху теплая ватная кацавейка, сшитая в талию со сборками сзади, пестрый
головной платок, как-то по особому повязанный. Мы смотрели на нее, однако,
не только как на красивый тип... Некоторые из нас сразу соображали, что этот
костюм весьма хорошо подойдет к У. Федоровой, если понадобится.
Не помню, сколько времени мы плыли по рекам, затем вновь пересели на
железную дорогу, Уральскую, помню только, что не переставая шел разговор о
необходимости помочь побегу каторжанок. На Уральском перевале мы еле-еле
удержали их, особенно Федорову, от попыток прыгать с поезда.
{39} Наконец, мы добрались до Тюмени... Нас вновь посадили на баржу, на
которой мы должны были ждать дальнейшего путешествия. В Тюмени нам удалось
устроить исчезновение Уст. Федоровой. Побег был интересен...
Сейчас же после прибытия в Тюмень нас всех перевели на баржу и поместили в
трюм. Был конец мая.
Душно и жарко в трюме. Манит солнышко, манит чистый воздух, гладь речной
воды. Необходимо во что бы то ни стало поговорить с капитаном, чтобы
позволил проводить время на палубе, окруженной решеткой и охраняемой со всех
сторон часовыми. Наш староста, Клинг, отправился для переговоров и, чтоб
добиться права гулять на палубе, вынужден был дать слово, что никто не
убежит... Трудно было это сделать Клингу, который знал о готовящемся побеге.
Но что делать?
Итак прогулка на палубе разрешена. Мы все высыпали из трюма и рассеялись по
всем уголкам палубы. Немного нужно было времени, чтобы оглядеться.
Наша баржа кормой причалена к корме другой баржи, стоящей у самого берега и
служащей временной пристанью. С самого утра к нам на корму стали приходить
группами местные крестьянки, приносившие для продажи творог, шаньги, зелень
и т. п. Костюмы крестьянок очень похожи на костюм жены Ярцева. Осмотр постов
обнаружил, что на обоих бортах имеется по часовому, на носу и на {40} корме.
Настроение часовых хорошее. Они охотно вступают в беседу, угощают табачком и
разной мелочью. Нас пускают всюду. Мы ходим чаще всего на корму, чтобы
купить продуктов.
Это не обращает на себя особого внимания. Людям пить-есть надо, ну и
покупают. Все эти наблюдения сразу же показали, что здесь можно попытаться
устроить побег одной из каторжанок.
Наскоро собралась небольшая группа товарищей — М. Гоц, Г. Клинг, А. Гаусман,
Н. Зотов, и нами быстро был выработан план — переодеть У. Федорову в костюм
крестьянки, дать ей в руки тарелку с творогом, закрытую платочком, и
предложить ей в момент, когда на корму придут торговки, и мы станем с ними
торговаться, вмешаться в толпу и вместе с ними уйти спокойно на берег...
План рискованный, сильный, ибо часовой может заметить и либо дать тревогу,
либо заколоть... Рискованный, но возможный.
У Федорова сейчас же согласилась выполнить его, хотя бы и пришлось рискнуть
головой. Нам оставалось по возможности ослабить опасность и устроить так,
чтобы побег, если он удастся, был открыт конвоем как можно позднее, для
того, чтобы Федорова успела уйти подальше.
Мы решили прежде всего занять всех часовых разговорами, песнями в тот
момент, когда Федорова должна будет рискнуть., На палубе, обращенной к
берегу, часового взялся занять покойный А. Гаусман, на другой палубе и {41}
носу — двое других товарищей, а на корме вести торговлю с крестьянками, мыть
посуду, занять часового должны были я, Вера Гасох (Гоп), А. Шехтер (Минор) и
еще несколько человек. Оставалось назначить время побега. Выбрали следующее
же утро, чтобы не откладывать и не обратить на себя внимание.
Таким образом план побега готов. Но этого мало, надо было считаться с
ежедневными поверками утром и вечером. Нас не заставляли вставать на поверку
в строй. Старший унтер-офицер считал утром на палубе, во время прогулки, а
вечером в трюме, когда мы располагались на нарах. Чтобы не дать часовым и
старшему освоиться с лицами каторжанок во время прогулок, их старые халаты
накидывали на себя другие женщины и часто не три, а четыре, а вечером, на
поверке, У. Федорова улеглась на нары и закрылась так, чтобы ее лица не было
видно. Ее окружала на нарах группа товарищей, ведших оживленную беседу.
Поверка прошла благополучно. Унтер насчитал ровно столько, сколько надо было
— 72 арестанта. Наша мысль была — и наследующий день во время вечерней
поверки улечься вокруг У. Федоровой, а ее закрыть опять халатом, как
хворающую.
Наступило утро. В 6 часов Федорова переоделась в костюм Ярцевой, взяла
тарелку с творогом, а мы все, участники, заняли свои посты.
Наступил решительный момент. Мы старались сохранить внешнее спокойствие и
ничем не выдать {42} серьезности положения. Я занял свое место на корме и
мыл посуду, зорко следя за поведением часового, стоявшего у самого прохода с
нашей баржи на другую. Другие товарищи, Анастасия Шехтер, Вера Гассох, М.
Гоц и Н. Л. Зотов всячески отвлекали внимание часового, занимая его
разговорами, особенно в то время, когда стали появляться на корме торговки.
Мы старались всячески производить как можно больше движения на корме,
усиленно торгуясь с крестьянками и подыскивая момент, когда бы Федоровой
можно было незаметно выйти на корму и начать нам предлагать тарелку с
творогом. Торговок появилось уже довольно много.
— Тетенька, почем яйца?
— Тетенька, чего стоют шаньги? Сколько за творог? Ну ладно, давайте сдачу с
рубля. — Нету-ти! Сходи, принеси медных!
Разговор торговый шел во всю. Одни торговки приходили, другие уходили. Одни
тарелки переходили к нам в руки, другие возвращались к торговкам. А в это
время часовых занимали в разных пунктах; особенно около нас старались
отвлечь его внимание так, чтобы взоры его были обращены в сторону от досок,
по которым проходили торговки.
Но вот момент выбран. Незаметно появилась Федорова; у нее в руках тарелка.
Разговор короткий. Надо спешить.
— Сколько за творог?
— Двадцать копеек. — Уплачено. Тарелка взята... {43} Часовой отвернулся,
чтобы закурить папиросу... Мне показался этот момент вечностью. Мы
замолкли... Устинья Федорова смело идет рядом, около часового. Вот она уже
на другой барже...
Мы, затаив дыхание, продолжаем, как ни в чем ни бывало, торговаться,
работать, говорить, шутить... А в душе вопрос: что с ней? Удастся ли ей
выбраться с баржи на берег? Она по нему должна пройти. Мы ее увидим! Прошло
не больше 1½ минут. Я побежал на палубу, с которой виден высокий берег.
— Ушла, шепнул я Гаусману и Руссу. Они взглянули на берег, и в этот момент
мы увидели, как она по краю берега спокойно, неторопливо шла... Не
удержались бывшие здесь товарищи и бойко, вдохновенно запели дубинушку...
Ушла! Но дойдет ли туда, в Россию, заграницу? Что будет с ней, молодой,
энергичной, смелой? Что ждет ее в жизни?
Минут через десять я пошел по поручению товарищей предупредить некоторых, не
знавших о побеге Федоровой, чтобы они ее не звали громко по имени. Я подошел
к А. В. Быстрицкому. Осторожно разбудил его и говорю тихонько, на ухо:
— Александр Васильевич! Знаешь, Усти здесь больше нет. Она ушла. Когда
выйдешь на палубу— не зови ее!
— Что ты дуришь! Чего выдумываешь? Это невозможно! Она бы сказала мне! Да и
неправда это! Не верю! На кой чорт ты меня обманываешь!
— Да нет, ты успокойся, не шуми! Это правда, {44} будь осторожнее, чтобы
другие не обратили внимание. Иначе можем ей повредить.
А. Быстрицкий, обиженный, умолк. Быстро оделся и пошел бродить по барже,
чтобы убедиться, что я не подшутил над ним.
Другие товарищи, узнав о событии, были бесконечно рады, но некоторые —
нечего греха таить — были недовольны.
— Это безнравственно, — горячились они, — подвергать риску целую группу
людей, чуть ли не 75 человек, из-за спасения одного, да и может быть не
лучшего. Вы обязаны были всех нас спросить, согласны ли мы, чтобы при таких
условиях устраивать побег.
— Да и как вы посмели устраивать его, — горячились третьи, — когда дали
капитану слово, что никто не убежит? Это безнравственно.
Мы молча выслушивали упреки, ибо наперед предвидели их. Отвечать — значит
спорить, горячиться. Крик, шум поднять... А нам надо все сделать, чтобы
побег скрыт был подольше. Ну, и отмалчивались...
День прошел в возбужденном состоянии. Наступил вечер. Поверка идет. Наскоро
мы сладили чучело, уложили его на месте, которое занимала Устинья Федорова,
прикрыли чучело серым халатом и, севши на корточки кругом него, читали вслух
какой-то рассказ. С трепетом ждали поверки. Решетка наконец открылась. Вошел
старший с ефрейтором, {45} остановился у двери и глазом сосчитал арестантов.
То же проделал ефрейтор и, подняв руку к козырьку, доложил старшему:
— Семьдесят пять!
— Ну, вот насчитал! Их. 74, а ты уж и 75 сосчитал. Ну, ладно! Верно. Все на
месте. Спокойной ночи,
— Ух! — Мы спокойно вздохнули. До утра. А там опять волнение перед
поверкой...
Так мы прожили 11 дней. Вплоть до Томска, где кончалось наше плавание по
рекам, два раза в день мы волновались. Одно время, день на 7-ой или 8-ой,
даже сами хотели заявить об исчезновении Усти... Но воздержались.
Побег был открыт в Томске.
В середине июня 1888 года мы подплывали к Томску.
Настроение тревожное. Сейчас разразится буря. Побег будет открыт очень
быстро.
На барже, как только мы причалили, появилась приемочная комиссия и новый
конвой. На палубу притащили стол, статейные списки, уселись полицмейстер,
прокурор, офицер и наш капитан Мукалов. Нас выстроили отдельно от уголовных
и начали вызывать по фамилиям, сначала каторжанок.
— Екатерина Тринидатская!
— Здесь! — Она вышла и встала в сторонке.
— Надежда Сигида!
— Здесь!
— Устинья Федорова!
Молчание...
{46} — Устинья Федорова! Выходите скорее! Не задерживайте! Молчание...
— Федорова! Федорова! Где же она?
— Не знаем! Вероятно ушла куда-нибудь!
Долго ее звали. А ее все нет и нет. Мукалов вскочил, побежал к уголовной
группе и там стал ее вызывать. Оказалось, Федорова есть, но не та.
— Старший! Где Федорова? На поверке была?
— Так точно была! Утром видал ее, сам подавал ей воду умываться!
— Отыскать ее! Может она в трюме спряталась?!
На глазах Мукалова слезы. Плаксивым голосом он обращается к нам:
— Скажите, где же она?
— Не знаем! Откуда нам знать?
— Что же вы со мной делаете? Губите меня! Ведь мне отвечать за нее придется.
Поиски длились долго, но, конечно, ни к чему не привели.
Наконец водворилась тишина. Комиссия продолжала приемку. А мы думали, что-то
дальше будет?
Яркий солнечный день. Нас вывели с баржи, на берегу мы расположились
отдельной группой. Густая цепь конвоя кругом. Лица серьезные, озлобленные.
«Одна убежала; кто их знает, может еще кто побежит?».
Товарищ М. Барчинский вытащил свою скрипку, заиграл веселую песню, и мы ее
подхватили.
{47} На душе было легко. Устинья ушла!
Через некоторое время нас повели пешком к тюрьме, где мы должны были до
дальнейшей отправки уже на места, кто по Западной Сибири; кто на Восток,
пробыть дней 8-10.
У ворот тюрьмы мы остановились, и наш староста, подозревая, что партию хотят
сразу разбить, заявил, что нам необходимо сначала осмотреть камеру, в
которую нас хотят поместить.
После долгих препирательств и приезда полицмейстера, нам показали камеру, и
мы согласились в ней остановиться. Но не успели мы войти, как, вопреки
обещанию, камеру заперли на замок. Положение было затруднительное...
В камере не было ни воды, чтобы умыться, ни необходимого места. Да и заперты
мы были вместе, женщины и мужчины, что тоже представляло мало удобства...
Начали стучать в дверь... Ни ответа, ни привета. Часовой у дверей с
винтовкой молчит.
Подымаем стук более энергичный. Ничего! Тогда Н. Л. Зотов решает просто:
— Высадим двери! Нельзя же людей оставлять в таком положении — ни еды, ни
воды, ничего!
Недолго мы в те времена рассуждали. Вынули из нар длинную плаху, раскачали
ее во всю и давай двигать дверь! Это подействовало. Сейчас же прибежал
кто-то и отпер дверь. Через некоторое время прибежал прокурор и,
запыхавшись, стал говорить успокоительным тоном:
{48}
— Что же это вы!? Ведь это бунт! Нельзя дверей ломать! К тому же я не
приказывал запирать вас.
Но дело уже было сделано. Двери открыты, и мы в коридоре, часовой удален от
камеры. Наша жизнь быстро вошла в колею. Стали готовиться к пешему
путешествию от Томска до Иркутска.
В то время железной дороги не было. Предстояло пропутешествовать 2.500
верст! Но мы были молоды. Нас мало смущали трудности. В конце июня мы
тронулись. Партия уголовных, семейных и нас, следовавших на восток, человек
свыше 40.
Для багажа были нам даны подводы, на которых мы и посиживали во время пути,
когда уставали. А женщины почти всю дорогу ехали. Конвой вел нас по всем
строгостям. Цепь нас окружала и наблюдала за партией очень зорко. Дорога, по
которой мы двигались, пролегала по густой тайге. Стоило только прорваться
сквозь цепь — и прощай! Солдаты предупредили нас, что при малейшей попытке к
побегу они будут стрелять по всей партии. Они были враждебно настроены,
особенно к нам, и не раз, бывало, нам приходилось жутко. Так в одном месте,
при переходе через мост, М. Гоц с кем-то из товарищей заговорился и ушел
довольно далеко, шагов на 100, вперед. Их остановил старший, раскричался,
вытащил револьвер и стал грозить. Еле-еле удалось его уговорить.
Путь был тяжелый. Ежедневно в пыли и жаре мы двигались сквозь тучи мошкары,
невыносимо {49} грызшей нас. Эта злая мелкая мошка тучами несется за нами,
тучей плывет впереди нас, и нет возможности спастись от ее острых уколов.
Она лезет в уши, в глаза, в нос, в рот и в ворот... Сетка из волос лошадиных
тоже не помогала, сквозь петли всюду забиралась мошка! Сначала спасало
гвоздичное масло, запах которого она не переносит, но у нас его было очень
мало. И мы начали по примеру ямщиков мазаться жидким дегтем...
По дороге далеко не всегда было спокойно и удобно. Этапы, где мы проводили
для отдыха целые сутки, отличались необычайной грязью. Стены, полы, нары
полны клопов, блох и вшей. Этого этапного отдыха мы боялись, как огня. Лучше
бывало на ночевках. Полуэтапы были вновь выстроены, обыкновенно расположены
на краю деревни, а иногда просто в поле. Но подходила вторая половина
августа. Темнело рано. По ночам становилось невыносимо холодно. Приходилось
топить железные печки, а дров достать было трудно. Конвой не давал, и это
вызывало нередко крупные столкновения. На помощь приходил Н. Зотов. Он
всегда действовал! решительно.
— Конвойный! Лампа не горит, дайте другую.
— Так вот тебе и дали. Не горит, стало и так ладно.
— Так не дадите? Тогда мы загасим вовсе.
— Попробуй!
Но у Зотова уже полено в руках. Он замахивается {50} на маленькую жестяную
лампочку и расплющивает ее в лепешку.
— Чего ты делаешь? Бунтуешь! Ста-а-ар-ший!
Прибегает унтер с конвоем. Начинается крик, руготня. Мы молчим и ждем от
разозленных солдат расправы. Но все как-то успокаивается, и через несколько
минут с ругательствами сами несут другую лампу.
Но нам холодно.
— Конвойный! Дайте дров!
Но дров не дают. Их мало на дворе. Дрова нужны всем... и конвойным.
Между тем холодно. Надо чай сварить. Все тот же Н. Л. Зотов решает вопрос
просто — берет из нар доску, разбивает ее на щепы, и печь пылает!
Тепло, уютно... Напились чаю с хлебом, усаживаемся на нары и приступаем к
чтению вслух. Книг у нас было мало, но мы все любили читать Г. И.
Успенского. Он своим бесконечно правдивым и любовным отношением к народу и
правде отвечал нашему настроению. Обыкновенно читала вслух Тринидатская,
иногда Надежда Сигида, иногда я. Но чтение не затягивалось долго.
В 5 часов утра все ведь должно быть готово к дальнейшему пути. Поэтому в
9-10 часов вечера мы уже укладывались... Но кто знает, сколько на этих нарах
проведено бессонных ночей! Сколько мучительных дум... Все дорогое уходит от
нас, по мере того, как мы придвигаемся к месту ссылки, {51} становится все
темнее ночь, все холоднее, безлюднее, молчаливее. Люди другие. Вот мы идем
уже по Бурятской Степи.
Здесь уже все чаще и чаще встречаются буряты. Они нас не понимают — мы их.
Пытливый ум стремится все видимое осмыслить, понять, но где же тут добиться
этого! Нет же возможности уйти из под конвоя вглубь бурятской жизни. Мы
рабы... царского строя пленники... Надо его побороть!..
Надо освободить весь народ от вековых цепей, которые держат его в
невежестве, полудикости... Надо добиться воли для народа, но без его
собственной помощи, что мы, маленькая кучка интеллигенции, можем сделать? Но
как же добиться, чтоб народ понял свой интерес в борьбе за волю? Как
пробудить его дух? И надо сказать, в то время, мы смотрели на себя, как на
кучку людей, цель которых только в том, чтобы будить других, привлекать
новых отдельных людей в надежде, что чем нас будет больше, тем легче нам
будет проникать и на заводы и в деревню для того, чтоб звать к пробуждению и
массу народную.
Среди нас были двое из первой группы социал-демократов, Теселкин и
Харитонов. Они уже смутно чувствовали, что и в России огромная роль в
будущем принадлежит пролетариату и свою работу в Петербурге вели, главным
образом, среди фабричных рабочих, но мы, примыкавшие к «Народной Воле»,
всегда говорили им — вы ошибаетесь, Россия крестьянская страна, надо идти в
деревню, ее {52} просвещать; без крестьянства мы не добьемся ничего, нужно
его разбудить. Начинались бесконечные ночные разговоры, споры, которые
тянулись шопотом, на нарах, до самого утра...
Свисток. Надо подниматься, двигаться дальше.
— Сколько еще верст до Иркутска? Эх, надоело. Скорее бы до нашего гиблого
места!..
И мы опять двигались вперед в неизвестную даль. Впечатления становились
тяжелее. Чем то зловещим пахнула на нас встреча на одном из этапов, недалеко
от Иркутска, с возвращавшимся после трехлетней ссылки в Россию из Якутской
области О. Рубинком.
— Гоц, Минор! Вас зовет на свидание какой то человек! — кричит конвойный. Мы
бежим навстречу. Вот он! Рубинок!
Но куда девалась его милая улыбка? Он смотрят на нас исподлобья, жутко.
— Я решил вас увидать, чтобы предупредить о том, что вы должны там, в
Якутске делать. Вы должны протестовать против насилий! Нас там избивают,
мучат в невыносимых условиях... Впрочем, вы сами скоро все увидите... Вы
помните у Шекспира сцену бури? Лес шумит, буря, гроза, гром... У него волосы
на голове дыбом встали...
Мы были ошеломлены резким переходом его разговора. Мы молча слушали, как он
цитирует наизусть Шекспира восторженным тихим голосом. Глаза зловеще
заблестели. Я пытался остановить его, но куда {53} тут! Он продолжал
говорить все быстрее, страшнее и вдруг, оборвав, повернулся и крикнул:
— Я буду самозванцем! Подыму народ! Так помните! Вы должны протестовать!
И убежал, не попрощавшись...
Мы, ошеломленные, стояли несколько минут. Мы поняли, что там, в Якутске, с
ним произошло что-то жестокое; мы поняли, что бедный Рубинок свихнулся...
С тяжелым чувством мы шли к Иркутску. Да и трудно стало. Пошли морозы,
снега.
Но вот, наконец, и Иркутск.
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Минор Осип (Иосиф)
Соломонович (1861-1934), революционер.
|
