Михаил Лунин

1870-1937

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Портрет М.С. Лунина прислал
Владимир Леонидович Чернышев, доцент НТУ «ХПИ», г. Харьков.

Переписка М.С. Лунина

Н. Я. Эйдельман

М. С. ЛУНИН И ЕГО СИБИРСКИЕ СОЧИНЕНИЯ

Эти мысли, созревшие в тишине темниц, не отвергнутся теми, которые в простоте сердца ищут истины и которые понимают, что обязанность говорить ее для общего блага независима ни от каких обстоятельств нашей скоротечной жизни.

М. Лунин.

Научное, академическое издание сочинений Лунина осложняется их чрезвычайным своеобразием, предельной неакадемичностью.

В этом убеждает едва ли не каждая попытка необходимых для такого издания изучений и определений. Сравнительно простой представляется, например, проблема датировки: сибирские труды Лунина создавались между 1836 и 1841 гг., и естественным кажется соотнести их с одновременными историко-литературными событиями: это последние годы Пушкина, период лучших стихотворных и прозаических сочинений Лермонтова, время работы Гоголя над первым томом «Мертвых душ»; это годы внешней стабилизации николаевского режима; время, следующее за прогремевшей публикацией «Философического письма» Чаадаева и отраженное в книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839-м году»; наконец, это эпоха первых «ошибок» западников и славянофилов, когда все громче звучат голоса Станкевича, Белинского, Герцена, Грановского, Аксаковых, Хомякова.

Историко-политические сочинения Лунина сами по себе — отклик на современное состояние его страны; но при всем том синхронность лунинских трудов и многих перечисленных событий в значительной степени иллюзорна. То, что представлялось столь важным в Петербурге и Москве, часто и не достигало Восточной Сибири или попадало туда с большим опозданием и преображением. Огромные расстояния, разделявшие ссыльно-каторжный мир Прибайкалья и Европейскую Россию, искусственные преграды, воздвигнутые правительственным надзором,— все это порождало причудливую, трагическую ситуацию, когда тысячеверстные расстояния определяли многолетние опоздания, когда мысль и слово сосланных декабристов, несомненно принадлежавшие русской культуре, были от нее отъединены.

Случалось, история ставила своеобразные эксперименты, вроде перемещений ряда осужденных декабристов из Сибири на Кавказ. При этом оказывалось, что «сибиряки» сохранили взгляд на вещи, который в центре страны немало изменился после 14 декабря,— и поэтому первые встречи немолодых декабристов с новой российской молодежью (Лермонтов и др.) были непросты. Хотя постоянно происходило взаимное обогащение, неминуемое сближение лучших представителей старой и новой генерации, однако молодые казались часто более усталыми, печальными, «старыми», нежели декабристы, сохранившие запас юношеского идеализма.

// С 301

Лунин не попал в число переведенных на Кавказ, но судьба его товарищей оттеняет ту относительность хронологической одновременности, о которой идет речь. 1836—1841 гг. на «сибирских часах» — время, лишь отчасти совпадающее со всероссийским календарем. Еще одно подтверждение тому — узкое, сибирское распространение лунинских сочинений. Замечательные произведения, создававшиеся для читателей 1840-х годов,— достигают адресата в изданиях Вольной печати Герцена только двадцать лет спустя, в иную истерическую эпоху.

Начав с датировки, мы попали в сложнейшее переплетение эпох, от последних лет XVIII до 60-х годов XIX-го столетия.

Еще труднее жанровые характеристики.

Традиционно литературная форма «писем», наблюдаемое в разных лунинских трудах смешение жанров — политического трактата, исторического исследования, мемуарных и дневниковых записей, религиозно-философских эссе — все эти определения смещаются, отступают перед внелитературными обстоятельствами. Ведь лунинское творчество — это смелый революционный акт, открытое политическое выступление уже осужденного человека. «В России два проводника,— записывает декабрист,— язык до Киева, а перо до Шлиссельбурга». Тот же, кто продолжает писать и в заточении, должен быть готов к новым наказаниям вплоть до лишения жизни. Поэтому в привычные литературоведческие оценки вторгаются необычные «жанровые уточнения»: необходимость сопоставления лунинских сочинений с агитационными листками, вольными прокламациями, потаенной словесностью. Обычные изыскания о соотношении личности, биографии автора и содержания его работ здесь определяются тем, что лунинские труды не только творческое действие, но важнейший внелитературный факт биографии, «характеристический поступок», ярчайшее выявление оригинальной, активной, одаренной личности.

Поэтому анализ, комментирование лунинских трудов требует большего, чем в других случаях, сопоставления изучаемых текстов и авторской биографии; понимания того, насколько органично спаяны лунинские работы с его жизнью. Работы, оплаченные жизнью.

Оглавление:

Личность Лунина

Крепость, каторга, ссылка

Сочинения Лунина

«Письма из Сибири»  (1836-1840)

«Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года»

«Розыск исторический»

«Разбор донесения Тайной следственной комиссии»

«Взгляд на польские дела»

«Общественное движение в России в нынешнее царствование. 1840»

«План начальных занятий ...»

«Исторические этюды»

«Записная книжка»

Апостолы свободы

Эпистолярное наследие

Сибирские сочинения Лунина как историко-публицистический памятник

Лунин — художник

Судьба Лунина

ЛИЧНОСТЬ ЛУНИНА

Михаил Сергеевич Лунин родился в декабре 1787 г. в Петербурге1. Среди видных деятелей тайных обществ он моложе только В. К. Тизенгаузена (р. 1781), В. И. Штейнгейля (р. 1783), А. П. Юшневского (р. 1786). Примерно в одном возрасте с Луниным М. А. Фонвизин, С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов. Н. И. Тургенев моложе Лунина на два года, С. П. Трубецкой на три, Якушкин и Пестель на шесть, Рылеев на восемь, Никита Муравьев на девять; большинство же деятелей тайных обществ принадлежало, // С 302 можно сказать, к другому поколению, включившись в движение незадолго перед 14 декабря2.

Лунин успевает еще многое увидеть в уходящем XVIII в. и вступит на самостоятельное поприще с первыми годами XIX в. Он довольно рано становится героем полулегендарных или легендарных рассказов, о нем ходят анекдоты, трудно отличимые от были; он совершает действительные поступки, похожие на небылицы, начиная с дерзких проказ, дуэлей в первые годы службы (совпадающие с первыми годами нового века) и кончая издевательскими шуточками над следователями в 1826 г.3

Более 20 лет Лунин — живая легенда, кумир молодежи; не случайно Пушкин много лет спустя, как дорогое воспоминание юности, сохранит прядь волос декабриста. 17 апреля 1836 г. сестра сообщила Лунину, что его дела «на устах у всех, от гвардейского полка до салонов и даже дворца... Материалов больше чем достаточно для нескольких томов мемуаров» (Павлюченко, с. 117). Все это как будто признаки исключительной натуры, резко отличающейся от своего окружения. Однако сам факт увлечения многих современников яркой личностью — признак сродства; доказательство того, что поклонники находят в ней предельное выражение собственного идеала. Подобно другим тогдашним кумирам (Денис Давыдов, Якубович, Ермолов), Лунин прежде всего храбр, остроумен, дерзок с высшим начальством (большая часть «лунинских анекдотов» выявляет как раз эти черты). Куда менее заметны и понятны современникам другие выдающиеся свойства декабриста. Лишь узкому кругу друзей и единомышленников импонируют серьезные занятия, глубокие нравственные поиски — то, что, например, восхитило Сен-Симона в его молодом собеседнике. Понятно, сотни юных гусар, гвардейцев не столько думали, сколько пили, дрались, волочились «по-лунински». Интеллектуальные достоинства Лунина получали широкое признание в той степени, в какой они реализовывались необыкновенным поведением, поступками знаменитого офицера. Своеобразный поступок определяет социальную репутацию Лунина, так же, например, как Пушкин на долгие годы будет человеком дерзких «умственных поступков», прежде всего — своих запрещенных стихов. Продолжением сложившейся биографии-легенды Лунина станут его дела в крепости и Сибири после 1825 г. Легенда при особых обстоятельствах реализуется ив выдающихся лунинских «сочинениях-поступках», его самоубийственных работах, созданных в сибирской ссылке.

По вычислениям современного исследователя, «офицеры — участники тайных обществ 1825 г., а также офицеры, не входившие в общества, но принимавшие активное участие в вооруженных выступлениях, составляют // С 303 всего около 0,6% от всех офицеров и генералов русской армии того времени (169 декабристов на 26 424 офицера и генерала)» 4.

Если же исходить из известного Алфавита декабристов, включающего около 600 имен, и принять во внимание десятикратное число «сочувствующих» (о чем не раз толковали и декабристы и их враги) — тогда получится, что в движении была замешана заметная доля взрослого мужского дворянского населения страны.

Ю. М. Лотман в ряде работ справедливо отмечает, что главным итогом русской культуры XVIII — начала XIX в. было именно формирование нового просвещенного, прогрессивного человеческого типа. Именно эти люди двигают вперед, живят российское просвещение, учат и учатся в первых университетах, лицеях. Это они — «дети 1812 года», разделившие с солдатами все тяготы двухлетней кампании, увидевшие на Западе многое (по мнению начальства, слишком многое) и ожидающие перемен в собственной стране. Это они — активные читатели Истории Карамзина, ранних стихов Пушкина.

Общественное значение мыслящего меньшинства умножалось разнообразными формами дружеских, литературных, политических объединений, в которых они участвовали (Арзамас, Зеленая лампа, Вольные литературные общества, лицейские, полковые содружества, «артели», масонские ложи, наконец, первые тайные общества). Это были люди той эпохи, о которой Чаадаев позже скажет «время надежд».

Появление на исторической сцене такого яркого, энергичного слоя и для многих современников и для позднейших наблюдателей-исследователей казалось неожиданным, отчасти загадочным.

«Богатыри не вы!» — восклицает лермонтовский герой, противопоставляя сегодняшних — вчерашним; и сам Лермонтов, понятно, согласен, что к людям 1812—1825 гг. не применимо его «толпой угрюмою...». Все, что угодно, только не угрюмость. Девиз той эпохи — в пушкинских строчках:

Пусть остылой жизни чашу

Тянет медленно другой;

Мы ж утратим юность нашу

Вместе с жизнью дорогой...

Большинство декабристов не бралось оценить феномен своего поколения. И. Д. Якушкин, например, пишет о предшественниках, «старичках»: «Мы ушли от них на сто лет вперед»,— и объяснит это тем, что «в продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбу народов» (Якушкин, с. 9). Предпосылок, исторических причин, отчего новое поколение стало таким,— он не разбирает, считая их понятными: великие события мировой и русской истории.

Пестель также называл первопричиной «происшествия 1812, 1813, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен».

// С 304

Пушкин восклицал в неоконченном послании 1836 г., обращенном к лицейским друзьям —

Чему, чему свидетели мы были!

На великие события разные народы, однако, откликнулись по-разному, и вопрос — откуда вдруг взялись декабристы, Пушкин, удивительная дворянская молодежь начала XIX в.— требовал дальнейших размышлений. Герцен позже прямо провозглашает загадку столь бурного, внезапного явления новых людей «на этих грядах между Аракчеевыми и Маниловыми»: «А именно между ними развились люди 14 декабря, фаланга героев ... Но кто же их-то душу выжег огнем очищения, что за непочатая сила отреклась в них-то самих от своей грязи, от наносного гноя и сделала их мучениками будущего?» (Герцен, XVI, с. 171).

Для полного объяснения, как сформировалось это поколение, пришлось бы представить главные направления российской истории, общественной мысли, литературы начиная с Петра I. Не претендуя на решение подобных задач, отметим лишь несколько главных особенностей дворянского просвещенного быта и мышления, которые формировали такие характеры, как Лунин.

Первым, «от младых ногтей», опытом Лунина можно считать опыт родительский, клановый: отсюда будущий декабрист получит и усвоит дворянские добродетели — понятие о военной храбрости, определенном кодексе чести, собственном достоинстве. Разумеется, распространялись и дворянские «аксиомы» насчет своих крепостнических прав и высшего авторитета самодержавия.

В российской жизни второй половины XVIII в. в той или иной степени происходило разделение дворянства на три основных группы — пересекающиеся, взаимопроникающие, но все же достаточно заметные. Первую из них можно условно назвать просветителями: широкий круг образованного дворянства, в той или иной степени веривший в российский прогресс на путях просвещения.

Вторая группа, которую мы условно назовем «цинической», включала в себя значительную часть правящего слоя. Это люди, стремившиеся совместить несовместимое — успехи просвещения с крепостничеством и неограниченным абсолютизмом (что и вело в конце концов к определенному уровню цинизма).

Третья группа, представлявшая патриархально-консервативное начало, уповала на возвращение к старинным отношениям, институтам, желала известных «контрреформ» против петровского просветительства.

В роду Луниных, как и во многих других, крепостническая верноподданническая тенденция (отец декабриста С. М. Лунин, обладатель 1200 крепостных душ 5, дядя А. М. Лунин, один из активных подавителей пугачевского бунта) соседствует с возвышенно-просвещенными понятиями матери Ф. Н. Луниной, ее брата M. H. Муравьева и других лиц; старшие // С 305 Лунины дружили с Г. Р. Державиным, родственник и друг младших — К. Н. Батюшков.

Михаил Лунин был отделен уже целой исторической эпохой, четвертью века, от закона о вольности дворянской; за два года до его рождения дворянские вольности были подтверждены «Жалованной грамотой», закрепившей за благородным сословием вместе с правом на крепостных крестьян разнообразные личные права.

Естественно, что без Луниных, Муравьевых, которые просвещаются, никогда бы не явились Лунины, Муравьевы, «которых вешают». Прямо из времен Бирона никогда бы не явились Пушкин и декабристы.

Таков исторический, социальный, «сословный» контекст лунинской личности.

Вторым же существенным элементом декабристского воспитания было знание народа. Это отчасти связано с «прозрачной», относительно простой социально-политической структурой российской жизни: в стране слабо развитого «третьего сословия» верхи и низы неприкрыто, более резко, чем на Западе, противостоят друг другу. Обнаженность противоречий помогает ясному, трезвому мышлению, в будущем скажется на политическом и художественном сознании. «Прозрачность» российского воздуха помогала дворянину-душевладельцу хорошо видеть народ. Удаленность дворянских революционеров, дворянского просвещения от народа надо понимать как отсутствие реальных идейных, политических связей между помещиками и крестьянами. Однако это обстоятельство нельзя смешивать с тем, что просвещенный российский дворянин в среднем знал народ не хуже, чем более поздняя демократическая разночинная интеллигенция: помещик в деревне, офицер в армии постоянно имеют дело с крестьянином-землепашцем или крестьянином в военной форме. Разумеется, от знания народного быта до понимания народных идеалов — дистанция немалая, но можно смело сказать, что прогрессивное лунинское поколение иногда прямо, чаще косвенно, незаметно для себя, питалось народной стихией; эта же стихия многое определит и в развитии великой русской литературы — при естественном знании народной жизни Пушкиным, Гоголем и другими великими мастерами.

Самосознание прогрессивного дворянства, понимание народной жизни будет необыкновенно усилено опытом 1812 г. Формула М. И. Муравьева-Апостола «мы дети 1812 года» часто понимается односторонне — только в связи с предысторией 14 декабря. Между тем недавно разработанная статистика русских мемуаров показывает, что многие грамотные жители России, дворяне и даже разночинцы, прежде и не мыслившие о ценности своих воспоминаний, о соотнесении своей личности с историей страны, с общенародными судьбами,— начинают писать, печатать, «мыслить вслух» именно после 1812 г.6 Эти данные, как и ряд других наблюдений, обрисовывают тот факт, что определенная часть русского дворянства и других сословий как бы проснулась для исторической жизни: они открыли самих себя, по-новому увидели народ, развили национальное чувство, // С 306 причем этот процесс не угасает с победой в войне. Он еще более усиливает прежде начавшуюся напряженную внутреннюю работу, происходившую среди тех, кого Кюхельбекер назовет «лицейские, ермоловцы, поэты».

Пушкинское «чему, чему свидетели мы были» кратко определяет исторический опыт, уроки, преподанные образованному человечеству с 1789 по 1820-е годы: Великая французская революция и ее судьба, победы Наполеона, Тильзитский мир, эпопея 1812 г., поход в Европу, «русский царь — глава царей», военные поселения и европейская реакция, новый тур европейских революций... Любопытно, что ряд молодых декабристов, отвечая на следствии об источниках своих идей, часто приводили названия книг, стихов; более же зрелые (например В. И. Штейнгейль) ссылались на такой «художественный» элемент, как ход мировой истории за последние десятилетия. Необыкновенно ускорившаяся мировая история демонстрировала в течение жизни одного-двух поколений богатейшую смену политических форм, крушение тысячелетних устоев, зарождение новых, неслыханных, головокружительных идей. Все это была существенным элементом мировой культуры, Лунин же и его поколение воспринимали эту культуру непосредственно, событиями, и косвенно — чтением.

Здесь уместно обратиться к важному культурному опыту, сильно повлиявшему на формирование личности будущего автора «Писем из Сибири»: знание языков, европейский уровень просвещения снимали препятствия для высокого культурного обмена. Мы видим Лунина в беседе с социалистом Сен-Симоном и реакционером Жозефом де Местром; он знакомится с польской католической мыслью и европейскими карбонариями; кроме французского языка достаточно знает английский, польский, латинский, греческий.

Все это необыкновенно расширяет, разнообразит палитру российского просвещения и определяет характерную черту русского освободительного движения — богатство международных связей.

Одновременное воздействие крепостничества и просвещения имело результатом появление в российском дворянстве конца XVIII — начала XIX в. противоречивых, парадоксальных характеров. У многих духовный мир по существу и сводился к причудливости, чудачеству. «В России,— писал Герцен,— люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного веяния, не вышли историческими людьми, а людьми оригинальными. Иностранцы дома, иностранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме» (Герцен, VIII, с. 87).

Знаменитые проделки, чудачества Лунина, конечно, связаны с отмеченными обстоятельствами. Однако он и его друзья нашли силы и способы сделаться не только «людьми оригинальными», но и «людьми историческими».

Важнейшей школой для подобного превращения стал опыт тайных обществ, реальная десятилетняя практика участия в русских тайных // С 307 союзах, знакомство с освободительной борьбой в Польше, Италии, Франции: здесь подтвердилась мысль, позже не раз сформулированная К. Марксом и В. И. Лениным, о том, что революционное движение учит само себя; что несколько лет сражений стоят десятилетий мирного воспитания.

Сам акт вступления Лунина и его товарищей в революционный противоправительственный союз был явлением, прежде совершенно немыслимым: перевороты и заговоры XVIII в. в основном не выходили за рамки сохранения господствующей системы и отнюдь не свидетельствовали о враждебности заговорщиков существующему строю. Между тем именно в 1812—1825 гг. обозначается крутой поворот в российском прогрессивном мышлении. Речь идет о ситуации, описанной Герценом: «Революционных идей почти <до 1812 года> не встречалось ... Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен» (Герцен, VII, с. 122).

Российский «ренессансный» оптимизм начала XIX в. был порожден немалой еще степенью общности, незавершенным идейным размежеванием образованного дворянства. Разумеется, смешно сводить сложный поворот общественной мысли к узким хронологическим рамкам: и до 1812 г. звучал голос Радищева, нарастала оппозиционность поступков и мыслей Лунина, его друзей; также и после 1812 г. далеко не все представители прогрессивной российской мысли и культуры решительно противопоставляют себя власти. Историческая верность герценовского тезиса, однако, несомненна: просвещенное дворянство XVIII — начала XIX в. в общем было на стороне власти, и в этом единстве — важнейшая причина российских успехов и побед той поры.

Пройдет два-три десятилетия, и тот же исторический тип, который активно действовал в армии и управлении около 1800 г., окажется в опале, ссылке (как Лунин), под домашним арестом (как Чаадаев), в подозрении (как Пушкин).

В конце XVIII — начале XIX в. тип «лишнего человека» неизвестен: не было лишних (хотя мы можем угадывать их зарождение, например в уходе Лунина Со службы в 1816 г.). В те же годы, когда Лунин пишет свои сибирские сочинения, этот тип уже существует и в своем художественно-литературном воплощении (Онегин, Печорин), и в реально-человеческом: после объявления Чаадаева сумасшедшим, замечает Герцен, он «сделался праздным человеком», после гонений на Ивана Киреевского тот «сделался лишним человеком» (Герцен, XIV, с. 325).

Реформы Петра породили уникальный просвещенный тип — фигуру нераздвоенную, достаточно цельную, при всех жизненных тяготах оптимистически верящую в некий положительный исход. Выработка положительного, прогрессивного сознания в какой-то момент подводила к вопросу о соотношении слов и дела. Умудренному, зрелому деятелю тайного союза в этом случае не удавалось уйти от необходимой критики и контркритики. Умственное, душевное состояние Лунина (и, конечно, не его одного) требует для 1820-х годов особого разбора.

// С 308

В сильно упрощенном виде главное противоречие в сознании декабриста было следующим: с одной стороны, он понимал или чувствовал неслучайность, органичность российской социально-политической системы; понимал — и с годами все более,— что перемена этой системы неимоверно трудная задача, не решаемая «гусарским наскоком». Но при том весь накопленный нравственный опыт — честь, достоинство, свобода, нераздельность слова и дела — требовал борьбы с этой системой, освобождения страны и себя самих от крепостного права, самодержавия, рекрутчины, военных поселений, зловещей судебной системы и т. п.

Мыслитель лунинского типа довольно рано осознает два рода опасности: с одной стороны, эпикурейское слияние с сущим, надежда на грядущие перемены и получение максимальных радостей в настоящем; с другой — чрезмерное упование на быстрые насильственные перемены, связанные с пугающими признаками якобинского террора и бонапартистской диктатуры.

Иначе говоря, требовалось найти наиболее естественный, органичный путь для ликвидации неестественностей русской жизни.

Отсюда и ряд внешне противоречивых, а внутренне совершенно закономерных коллизий в отношениях Лунина с тайными обществами.

Лунин — один из основателей Союза спасения, Союза благоденствия, пытающийся расширить деятельность тайного общества путем литографирования его материалов и документов 7; в последние же годы перед восстанием он сравнительно пассивен.

Пестель, очевидно, предназначал Лунину место во главе «обреченной когорты», которая должна обезвредить или убить царя и великого князя Константина, а затем взять вину на себя (тайное общество же, имея в виду еще не изжитые монархические иллюзии у большинства населения, должно отмежеваться от «цареубийц»). У нас нет, однако, убедительных данных, будто Лунин знал об этом плане или соглашался с ним.

Назревает русско-польский революционный союз; Лунин, находящийся в Варшаве,— важная для подобных контактов фигура. По отдельным, косвенным, данным, по тем суждениям о Польше, которые будут высказаны позже в сибирских работах декабриста, можно осторожно определить характер общественной деятельности Лунина в Варшаве. Он свободно владеет польским языком, близок к наиболее просвещенным кругам страны; в любом случае, сам образ мыслей Лунина, его особый взгляд на Польшу объективно способствовали революционному сближению двух славянских народов. Вспоминая в «Письмах из Сибири» H. H. Новосильцева, Лунин сообщал: «Когда он был главою дел в Варшаве, я противодействовал принятой им системе, от которой возникали также скорбные результаты для королевства <Польского> и империи». Из того же текста видно, что систему Новосильцева отличала «пламенная ревность к исключительным пользам России». Понятно, Лунин отстаивал «ревность» также и к «пользам» польского народа; по всей видимости, надежды, иллюзии // С 309 Лунина насчет улучшения дел в Польше, нового ее сближения с Россией связывались с фигурой великого князя Константина Павловича (см. наст. изд., с. 285). В то же время декабрист (как можно судить по его позднейшим откликам) предостерегал поляков против неподготовленных бунтов.

В 1826 г. Лунина осудят в основном за план цареубийства 1816 г.: ни одной «крамолы» позже 1822 г. власти не нашли; но он сам не откажется от декабризма — и на следствии ведет себя как активнейший член тайного общества, не желающий никаких послаблений, если за них надо платить покаянием, унижением.

Противоречивость лунинского самосознания (надо выступить — нельзя так выступать) является фоном религиозных настроений декабриста: с годами он все больше склонялся к тому, что противоречия духа могут быть преодолены на религиозно-этическом уровне. Обширные религиозные рассуждения в «Записной книжке» относятся к позднейшему периоду и могут быть лишь с должными коррективами использованы при объяснении лунинской веры вообще, его католичества, в частности. Эта сторона лунинского мышления, где причудливо сочетаются общественно-политические, религиозные и личные мотивы, к сожалению, почти не разработана. Между тем именно здесь — важный ключ к пониманию личности декабриста. Противоречивы даже данные о времени обращения Лунина к католичеству. Позже, в Сибири, он в догматах католицизма ищет обоснование своему решению — встать на путь жертвенности; в начале же 1820-х годов с помощью веры искал выход из тупика политических размышлений (Трубецкой, с. 303; Эйдельман, с. 94—103).

КРЕПОСТЬ, КАТОРГА, ССЫЛКА

1826 г. навсегда разделил биографию Лунина на период до и после. До был гвардейский подполковник, воин, бреттер, светский лев, кумир и предмет подражания дворянской молодежи. После — «лишенный прав состояния» узник нескольких крепостей, затем — каторжник, ссыльный, переведенный из столиц в чудовищно удаленный мир дикости и гибели, навсегда исключенный из привычного гвардейского, светского, элитарного быта. Столичные салоны, военные товарищества, широкое общение с культурным слоем России, Польши, Западной Европы — все это отныне заменено кругом товарищей по несчастью, казалось бы, обреченных на затухание без связи с «большой Россией».

Однако внешняя канва лунинской биографии представляется на удивление неизменившейся. Снова каждому этапу жизни (тюрьмы 1826— 1828 гг., каторга — 1828—1835 гг., ссылка — 1836—1841 гг., последняя тюрьма — 1841 —1845 гг.) соответствуют резкие, экстравагантные поступки, которые со временем станут легендарными. В этот период задумываются и создаются сибирские сочинения декабриста.

Впоследствии он запишет: «Мир, которого никто отнять не может, следовал за мною на эшафот, в казематы, в ссылку…»

// С 310

Между тем в 1826—1845 гг. изменился не только общественный статус Лунина: менялась эпоха. На воле — николаевские «заморозки», гонения, сужение и прежде достаточно малой сферы личных свобод.

«При Екатерине,— писал Пушкин,— караульный офицер ехал за своим взводом в возке и в лисьей шубе. В начале царствования Александра офицеры были своевольны, заносчивы, неисправны — а гвардия была в своем цветущем состоянии» (Пушкин, XII, с. 315).

Упадок достоинства великий поэт-историк отмечал как в Дневнике, так и в знаменитом последнем письме к П. Я. Чаадаеву, сочиненном примерно тогда же, когда Лунин начинал свои наступательные действия.

«Действительно,— писал Пушкин Чаадаеву 19 октября 1836 г.,— нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко» (Пушкин, XVI, с. 172, 173 подл. на франц. яз.).

П. А. Вяземский в 1830 г. находил, что «народ омелел и спал с голоса»; «мы не вовремя родились, желал бы я родиться шестьдесят лет ранее или сто лет позже» 8.

Изменения, происшедшие в военной, гвардейской среде, констатировал позже и Герцен: «Прозаическому, осеннему царствованию Николая нужны были агенты, а не помощники, исполнители, а не воины».

Те проделки, что более или менее сходили Лунину при Александре I, теперь оканчивались тюрьмой или другими формами гибельной опалы, и все это на фоне куда более запуганного, пассивного общества, нежели в преддекабрьскую эпоху.

Еще более «неуместными», несоответствующими времени и обстоятельствам могли показаться подобные эскапады в замкнутом, поднадзорном мире сибирской ссылки.

Если в 1800—1820-х годах Лунину подражают, толкуют его поступки восторженно или доброжелательно, то теперь на воле хоть и вспоминают, рассказывают легенды, но обычно как о приметах иного мира, иного века. Многие «благонамеренные люди» считают Лунина и ему подобных безнадежно пропавшими: мало отличают смерть политическую от смерти физической; в ссыльно-каторжном же мире близ Байкала лунинское поведение даже некоторым товарищам по заключению представляется неуместным, «не ко времени».

По мнению И. Д. Якушкина, Лунин, «государственный преступник в 50 лет, позволяет себе выходки, подобные тем, которые он позволял себе в 1800 году, будучи кавалергардом; конечно, это снова делается из тщеславия и для того, чтобы заставить говорить о себе. Он для меня всегда был и есть Копьев нашего поколения» (Якушкин, с. 286).

Копьев, известный офицер-шутник, наказанный Павлом I за пародирование тогдашней формы путем доведения ее до уродливо-смешного // С 311 предела (коса до икр, треуголка огромной ширины, перчатки до локтей).

В устах серьезного декабриста «Копьев» — это формула осуждения: неуместная бравада при несоответствующих ей условиях.

Якушкин не одинок в своей критике: «Лунин лих, забавен и весел и больше ничего»,— писал Ф. Ф. Вадковский 9.

И. И. Пущин, С. П. Трубецкой видели в Лунине добровольного мученика, полагая, что «в поступках его много участвует тщеславия, но им одним нельзя объяснить важнейших его действий, тут побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве» (Трубецкой, с. 303).

Итак, ряд поступков Лунина, которые очевидно представлялись ему самому как продолжение «старого»,— теперь нередко оценивается как анахронизм, архаизм.

Рассудить это противоречие должен был суд исторический: если в самоубийственной «игре» Лунина действительно преобладает копьевщина — тогда ей суждено забвение, которому подвергся в конце концов насмешник над павловской формой. Если же оригинальность, парадоксальность лунинской позиции есть величие духа, движение вперед — тогда все это будет оценено в будущем, найдет свой круг читателей и последователей.

Интерес нескольких следующих поколений к личности и сочинениям Лунина, необходимость издания его работ означает, что слово и дело декабриста признаны историей.

СОЧИНЕНИЯ ЛУНИНА

Когда же в голове «государственного преступника», каторжника и ссыльного, возникла идея наступательных действий («Я опять начал...»)? Когда рождается замысел сочинений о своем деле и в своем духе? С. Б. Окунь находил, что это произошло одновременно с выходом декабриста на поселение — в 1836—1837 гг. (Окунь, с. 140). Первые стимулы к будущим действиям должны быть, однако, отнесены к более раннему периоду. Сам Лунин заметил, что, «заключенный в казематах, десять лет не преставал ... размышлять о выгодах родины».

Потаенный мир духовной жизни на каторге, в Чите, в Петровском заводе, нам известен еще недостаточно, несмотря на авторитетные свидетельства (Бестужевы, Басаргин, Розен и др.). Запрет писать близким (под диктовку Лунина писала обычно M. H. Волконская), достаточно строгий тюремный режим (при всех послаблениях коменданта Лепарского), постоянная угроза обыска — все это крайне затрудняло возможность составления сколько-нибудь значительных рукописей до перехода на поселение. В то же время коллективное общение в течение нескольких лет, «каторжная академия», где происходил постоянный обмен мнениями и воспоминаниями, достаточное время для активного чтения и обдумывания // С 312 (множество книг и газет, присылаемых из столиц, регулярные письма родных), несомненное существование конспиративных путей связей, возможность разнообразных оказий благоприятствовали зарождению и созреванию лунинского замысла. И. Д. Якушкин помнил, что на каторге «все более и более пояснялось значение нашего общества, существовавшего девять лет вопреки всем препятствиям, встретившимся при его действиях; пояснялось также и значение 14 декабря» (Якушкин, с. 109). Эти строки определяют основные темы будущих лунинских трудов.

Крайне важно и интересно, что в далеком сибирском декабристском мире потребность в теории, теоретическом осмыслении эпохи возникла одновременно с подобным же явлением в европейской мысли, где 1830-е годы — время Гегеля, утопических социалистов, сложнейших философских и религиозных исканий.

В России освободительное движение 1830—1840-х годов, развивающееся преимущественно в русле новой мысли, литературы, философии, представлено кружками Станкевича, Герцена, последними трудами Пушкина, стихами Лермонтова, статьями Белинского, Чаадаева. Мысль-поступок — вот одна из возможных формул общественного движения этой эпохи. Лунинские мысли-поступки внутренне родственны, обращены к тем же проблемам.

Непросто говорить о влиянии московских и петербургских духовных исканий на мир уриковской ссылки. На каторге, естественно, горячо воспринимались, постоянно обсуждались вести, почерпнутые из писем родственников. Лунин не знал, конечно, что его имя, как и друзей, единомышленников, попало в зашифрованные строфы X главы «Евгения Онегина» («Там Л<унин> дерзко предлагал...»); однако он имел впечатляющую информацию от Е. С. Уваровой, как Пушкин, признавшись (в 1835 г.), что хранит прядь волос Лунина, воскликнул: «Михаил Лунин — человек поистине замечательный!» 10.

Подобные известия вызывали у декабристов представления (пусть порою и преувеличенные), которые позже сам Лунин сформулирует в финале своего «Взгляда на русское Тайное общество»: «Желание нового поколения стремится к сибирским пустыням, где знаменитые изгнанники светят во мраке ... не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих».

С другой стороны, Лунин постоянно пишет о «всеобщей апатии» в стране; совершенно независимо от него Вяземский в 1829 г. говорит об «общем оцепенении умственной деятельности»11, Пушкин констатирует «отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной...».

// С 313

Противоречие оптимистических формул («любовь народная... благоговение») и пессимистических приговоров было мнимым, ибо заключало в себе стимул к активной деятельности.

Отмечая (в «Записной книжке»), что «общество в России являет собою однообразное зрелище мелких людей, мелочных интриг и ничтожных результатов», Лунин тут же поясняет, что в нравах «не было или почти не было гражданских и политических предрассудков». Иначе говоря, рабство, деспотизм нравами не овладели, и значит по-прежнему существует обширное поле деятельности для мыслителя, революционера.

Понятно, речь шла о пропаганде своих идей среди образованного меньшинства: в одной из первых записей, после выхода на поселение, в заслугу тайному обществу ставится то, что оно «никогда не помышляло о сомнительном и опасном опыте обращения к страстям и буйству народа».

Поиски формы для наилучшего действия привели вскоре после выхода на поселение к идее сочетания «полулегальных» писем к сестре с рядом чисто конспиративных работ.

Хотя и план «действий наступательных» и его исполнение в основном были делом чисто лунинским, однако в каждом из его трудов можно, с большей или меньшей вероятностью, найти факты, обобщения, почерпнутые из бесед с другими каторжанами и ссыльными: то, чему сам Лунин не был свидетелем.

Казематские рассказы послужили, как известно, основой для многих воспоминаний деятелей тайных обществ, записанных позже, когда тот или иной повествователь уже не был рядом с мемуаристом. Особо здесь следует выделить работы, сходные по замыслу с лунинскими: речь идет о фиксировании, обсуждении таких декабристских тем, как история Общества соединенных славян, восстание Черниговского полка; все это было позже соединено в известных записках И. И. Горбачевского, тоже в значительной степени составленных в стенах «каторжной академии». Начинали собирать материалы в каземате, даже набрасывали мемуарные фрагменты А. Е. Розен, Н. А. Бестужев, H. M. Муравьев, И. И. Пущин, М. А. Фонвизин.

Михаил Бестужев отмечал, что в определенную эпоху на каторге «у нас многое писалось» (Бестужевы, с. 286). Завалишин находил, что «в каземате Петровского завода наступил уже период мышления: там писались уже ученые, философские, исторические, а преимущественно экономические трактаты» 12.

Портретная галерея декабристов, созданная Бестужевым на каторге, была также без сомнения важным видом мемуарного, исторического, художественного закрепления их дела.

Наконец, имеются сведения, хотя и очень скудные, о первых мемуарных опытах самого Лунина. Среди записей племянника Лунина С. Ф. Уварова, сделанных в 1858—1859 гг. со слов декабриста Нарышкина и его жены, находится следующая: «В тюрьме — как слышали Нарышкины...— // С 314 Мишель был очень занят своими мемуарами. Что с ними сталось — никто не знает». Возможно, от С. Ф. Уварова попало в герценовский «Колокол» (15 февраля 1359 г., № 36) сообщение о мемуарах Лунина, которые велись на каторге. Д. И. Завалишин утверждал, что Лунин сам ему говорил: «Вести правдивые записки есть обязанность всякого общественного деятеля» 13; тот же мемуарист, как известно, сообщал о коллективном замысле, родившемся в Чите,— писать историю 14 декабря 14. Публикуемые впервые в настоящем издании лунинские заметки о мемуарах констатируют факт сожжения каких-то записок и Дневника декабриста 15 марта и 29 апреля 1838 г. Следом лунинского замысла вероятно являются датированные (1836 и 1837 гг.), имеющие дневниковый характер строки в «Запасной книжке». Нельзя исключить, что столь активная мемуарная деятельность сразу по выходе на поселение имела предысторию в период тюрьмы и каторги. К сожалению, архив Лунина содержит очень мало материалов, которые отражали бы время до 1836 г.: кроме писем Е. С. Уваровой следует выделить три басни, переписанные рукою Лунина; первые две, «Брага», «Дитя и пятно», известны как сочинение декабриста П. С. Бобрищева-Пушкина15. Третья басня «Кляча, дрова и дровни» очевидно того же автора. Текст их вероятно скопирован Луниным в период совместного пребывания с Бобрищевым-Пушкиным в Чите и Петровском заводе (автор басен переведен на поселение 8 ноября 1832 г.). В басне «Брага» хмельной напиток разрывает бочку, в которую его заключили; этого не произошло, «... если бы крестьянин был умней/И сколько надобно дал браге бы свободы». «Дитя и пятно» — призыв не пятнать совесть хотя бы единожды; после же первого пятна — легко дальше грязниться «об столы, об стулья, печки и полы». Наконец, в басне «Кляча, дрова и дровни» лошадь и дровни завидуют праздным пассажирам, дровам; те же отвечают: «Вы верно горя не видали,/Вы знаете ль зачем везут нас?.. Жечь!» Лунина вероятно привлекло аллегорическое сходство его положения и мыслей с мотивами басен. Не исключено также, что он думал о возможности агитационного распространения подобных текстов. Давние планы литографирования материалов Союза благоденствия, конечно, не были забыты, но требовали трансформации в новых сибирских условиях.

Кроме дискуссий о былом, первых мемуарных попыток, на каторге кипели и постоянные споры о тех проблемах, которые узники должны решать в связи с появляющейся свободой выбора, жизнью на поселении.

Ряд сохранившихся высказываний Лунина, записанных вскоре после отъезда из Петровского завода, звучит полемически: сквозь них без труда угадываются голоса оппонентов; доносятся отзвуки казематских дискуссий.

// С 315

«Одни женятся, другие пойдут в монахи, третьи сопьются».

«Политика такая же специальность... как медицина. Бесполезно предаваться ей без призвания... После роли лекаря поневоле самая смешная: политик поневоле. Есть такие между нами... Непонятно, как могли или — для чего хотели ошибиться насчет их. Это — избиение младенцев — политиков».

«Политические ссыльные составляют среду, находящуюся вне общества. Следовательно они могут быть выше или ниже его. Дабы быть выше, им необходимо объединение и хотя бы видимость полного между ними согласия.

Это личности сильные и славные...

Не следует смешивать их с честолюбиями, стремлениями, порывами, политическими течениями (это благородные, но мгновенные порывы) ... бурлящими на поверхности общества...» и т. д.

Лунин полагает, что его товарищам было «трудно удерживаться на высоте своего призвания», так как они взращены «в дремотной гражданственности, основанной на бездействии ума»; он решительно осуждает тех, кто просится на Кавказ «замаливать грехи».

Число участников коллективных обсуждений постепенно уменьшалось, одни за другими оканчивали свой каторжный срок декабристы четвертого, третьего, наконец, второго разряда. К концу 1835 — началу 1836 г. в Петровской каторжной тюрьме останется только 23 заключенных по I разряду. Объединенные тюремной стеной, общим правительственным приговором, единством судеб, декабристы уходили на поселение в разном умонастроении. Попытаемся определить несколько наиболее заметных групп по типу жизни в ссылке.

Путь служебный (по лунинской терминологии «раскаяние»): С. М. Семенов, А. Н. Муравьев и некоторые другие, осужденные по сравнительно невысоким разрядам.

Путь кавказский — А. А. Бестужев, А. И. Одоевский, M. M. Нарышкин, Н. И. Лорер, М. А. Назимов, В. Н. Лихарев и некоторые другие декабристы, прежде побывавшие в Сибири; наконец, друг и родственник Артамон Муравьев, безуспешно просивший в эти годы о переводе в Кавказский корпус.

Путь «земледельческий» — юридически приравнивавший декабристов к государственным крестьянам (Волконский, В. Раевский). Здесь, действительно, многие женились, но, вопреки лунинскому предсказанию, почти никто не спился.

Путь культурнической, легальной активности (иногда связанный с сочинительством): Михаил и Николай Бестужевы, Пущин, Якушкин, М. Фонвизин.

Путь религиозного смирения («пойдут в монахи»), который с немалыми оговорками относится, например, к биографиям П. Бобрищева-Пушкина, Оболенского.

Это были разные варианты «жизни в обороне», иногда близкой, порою далекой от прежних идеалов, но — за редчайшими исключениями — жизни чистой, честной.

// С 316

Наконец, путь активно-наступательный: ярчайший и трагический пример дал И. И. Сухинов, попытавшийся поднять восстание и погибший в Зерентуйском руднике в 1828 г. Другой, более обдуманный и соответствующий обстоятельствам, но не менее опасный способ наступления выбрал Лунин, опираясь на помощь и сочувствие некоторых друзей: создание ряда сочинений, в которых декабрист предельно выразился и этим обрек себя на мучение и гибель.

В июне 1836 г. Лунин был водворен на поселение в селе Урик близ Иркутска. В конце марта 1841 г. арестован там во второй раз и отправлен в Акатуй. За пять без малого лет были завершены и отделаны несколько работ и начато или задумано их распространение: «Письма из Сибири», «Взгляд на русское Тайное общество» (и вероятное приложение к этой работе — «Розыск исторический»), «Разбор Донесения тайной следственной комиссии», «Взгляд на польские дела», «Общественное движение в России в нынешнее царствование».

Сверх шести работ (если «Розыск» считать отдельным произведением) сохранились фрагменты, наброски, черновики, планы, часть которых относится к предыстории, «лаборатории» завершенных трудов, друг я же часть свидетельствует о незавершенных или только задуманных сочинениях.

«ПИСЬМА ИЗ СИБИРИ»  (1836-1840)

Основным сочинением, работа над которым шла в течение почти всего периода ссылки, были «Письма из Сибири». Перед вторым арестом Лунина сложилась поздняя редакция этого труда: авторское предисловие и 16 писем к сестре составили первую серию «Писем», письмо к шефу жандармов и 10 писем к сестре — вторую серию. Основные хронологические и текстологические проблемы, связанные с историей этой работы, будут рассмотрены ниже (см. наст. изд., с. 353). Здесь же ограничимся некоторыми общими соображениями.

С. Б. Окунь убедительно обосновал невозможность смешения всего комплекса писем, написанных Луниным в Сибири, и особого, глубоко продуманного труда «Письма из Сибири».

Располагая копиями писем к сестре, родственникам, властям, Лунин тщательно группировал их, меняя порядок расположения внутри каждой серии, наконец, редактировал тексты и явно вводил в свое сочинение «эпистолярные фикции», т. е. письма, которые на самом деле в отдельности никогда к сестре не отправлялись и были написаны специально для задуманного труда.

Работа над «Письмами» шла в направлении большей строгости, стройности сочинения за счет сокращения недостаточно типических, характеристических деталей (см. Окунь, с. 144—176).

Выбор Луниным эпистолярного жанра как формы действий наступательных определялся особой ролью переписки для ссыльных декабристов. Это был единственный канал (не считая нелегальных оказий), связывавший сибирское декабристское сообщество с привычными культурными // С 317 центрами и ценностями. Умение передать важную информацию на волю так, чтобы не подвергнуться новым репрессиям, выработало особый род эпистолярного искусства, к чему тонкий стилист Лунин имел несомненную склонность. Литературно-эпистолярная форма была привычна Лунину и его поколению по ряду известных образцов, таких, как «Новая Элоиза» Руссо, «Письма русского путешественника» Карамзина и многие другие. Разумеется, «литературные письма» узника, процеживаемые через жандармскую цензуру,— такой жанр как будто не имел прецедентов; но именно острота, новизна, так же, как и любимое ощущение опасности, риска стимулировали «государственного преступника, находящегося на поселении», попробовать свои силы в новом роде словесности. При этом автор опирается на внимательное чтение прессы, журналы Министерства народного просвещения, материалы новообразованного Министерства государственных имуществ; на лунинском рабочем столе постоянно — Свод законов, исторические и политические сочинения, выходящие в столицах. «Письма из Сибири» по существу затрагивают все темы, представленные в других сочинениях декабриста. Самым же постоянным, «растворенным» едва ли не во всех сюжетах, является мотив декабризма; исторической правоты носителей освободительной идеи. В то же время особенности эпистолярного жанра требовали хотя бы внешнего соблюдения «легальных рамок», учета почти абсолютного запрета, наложенного властями на историю 14 декабря. Это событие более прямо и подробно освещено в других сибирских трудах Лунина.

Первым завершенным конспиративным историческим сочинением Лунина С. Б. Окунь считал «Розыск исторический». Мы же находим, что это не самостоятельное сочинение, но род комментария к другому, несравненно более известному, законченному очерку.

«ВЗГЛЯД НА РУССКОЕ ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО С 1816 ДО 1826 ГОДА»

Первое сочинение Лунина об истории декабристов было завершено в сентябре 1838 г. под непосредственным впечатлением от запрещения переписки с сестрою на год (см. Окунь, с. 179). Ответы Лунина на допросах 1841 г., будто он составил этот труд еще в Петровском заводе, по просьбе покойного коменданта Лепарского, скорее всего имеют целью «замести следы» (Окунь, с. 178).

Лунинский «Взгляд на русское Тайное общество» — первая история декабризма; здесь ясно и определенно перечислено, чего действительно хотело Тайное общество (а не то, что ему приписывалось согласно официальной версии): «Оно,— пишет Лунин,— протестовало противу рабства и торга русскими, противных законам божиим и человеческим. Наконец, своим учреждением и совокупностию видов оно доказало, что система самодержавия уже не соответствовала настоящему состоянию России, что основанное на законах разума и справедливости правительство одно может доставить ей права на знаменитость среди народов просвещенных».

// С 318

Переход от полулегальных «Писем из Сибири» к определенно нелегальному «Взгляду» ознаменовался и переменой стиля, языка, появлением куда более ясных, резких определений того, на что в «Письмах» только намекалось. Быстрым, сжатым изложением, почти полным отсутствием отсылок к документам, горячим обличительным пафосом «Взгляд», задуманный как историко-политическое эссе, по сути приближается к революционной прокламации. Новое в декабристской мысли, даже терминологически — это явное усиление во «Взгляде» темы народа. Разумеется, и до восстания декабристы постоянно говорили о народности своей программы, но Лунин разбирает этот вопрос подробнее, многостороннее — и уже с учетом позднейшего исторического опыта. Задолго до народнического взгляда о «неоплатном долге» интеллигенции народу здесь сформулирована мысль об обязанности «высших сословий» — «платить за выгоды, которые доставляют им совокупные усилия низших сословий». Лунин изучает также вопрос о народном сочувствии, возможной поддержке движения. Он, отчасти искренне, отчасти агитационно, «завышает» осведомленность народа о 14 декабря, но в то же время надеется, что такие события «пробивают новые пути к совершенствованию настоящих поколений, направляют усилия народа к предметам общественным».

Народ представлен Луниным как некое единое, неразделимое множество людей, объединенное сходными условиями существования, культурой, типом мышления. Понимание того, что этот вопрос главнейший, было-связано с новостями, что шли из «большого мира»: все более усиливающееся обсуждение проблемы народа в русской литературе и печати, попытки правительства создать идеологию «официальной народности».

Понимая недовольство основной массы населения, декабрист видит перспективу не в освобождении еще спящего народа без участия самого народа (как надеялись тайные общества перед 14 декабря), а в постепенном пробуждении народного сознания: «на время могут затмить ум русских, но никогда их народное чувство».

Особый характер, предельная откровенность «Взгляда», возможно, связаны и с его предназначением заграничному читателю: «Письма из Сибири» были понятны образованному русскому; для Запада же следовало создавать произведения более последовательно излагающие факты. Вот почему, пересылая в сентябре 1839 г. сестре «Взгляд на Тайное общество» и часть «Писем из Сибири», Лунин настаивал, чтобы «Взгляд» она попыталась напечатать за границей, а распространение «Писем» ограничила размножением в рукописных копиях. В то же время «Взгляд» распространялся и переписывался в Прибайкалье, и перехват этого сочинения властями в 1841 г. сыграл роковую роль в судьбе декабриста.

«РОЗЫСК ИСТОРИЧЕСКИЙ»

В том, что эта работа задумана в связи со «Взглядом на русское Тайное общество» и является своеобразным расширенным комментарием, дополнением к нему, убеждают следующие соображения: // С 319 время создания «Взгляда» и «Розыска» совпадает: лето — осень 1838 г. (Окунь, с. 178-180);

«Розыск» сохранился в единственной рукописи, где он следует прямо за «Взглядом» — даже без перехода на другую страницу, что оттенило бы самостоятельное значение «Розыска»;

между главками «Розыска» нет ясной логической связи: первые две касаются первых веков русской истории — до конца династии Рюриковичей; третья — внезапно переходит к английской истории XIII в. (производится сравнение ее с русской историей XIX в.). Такая структура была бы странной для отдельного сочинения, но вполне логична для комментария-приложения;

мотивы, затронутые в «Розыске», являются как бы эхом некоторых строк «Взгляда».

В начале «Взгляда» объявляется, что «Тайное общество принадлежит истории... Общество озаряет наши летописи, как союз Рюнимедский бытописания Великобритании».

Как видим, летописное и недавнее прошлое России сопоставлено здесь с историей английских вольностей — точно так, как в «Розыске историческом». В то же время «Розыск», вместе с другими историческими материалами и рассуждениями Лунина, обозначал стремление декабриста дать свободный очерк не только истории, но и предыстории первого революционного движения в стране.

Задача работы «Розыск исторический» ясно сформулирована самим автором: «История должна служить не только для любопытства или умозрений, но путеводить нас в высокой области политики. Наши учреждения очевидно требуют преобразования».

Лунин, опираясь на «Историю государства Российского» Карамзина и другие исторические, официальные источники, защищает резко выраженную антикарамзинскую теорию русского исторического процесса. Споры декабристов с историком известны: основным возражением Никиты Муравьева на формулу Карамзина «История народа принадлежит царю» был афоризм — «История народа принадлежит народу». К этому ответу приходили и другие декабристы, независимо друг от друга (например Н. И. Тургенев).

Проходят годы, и в сибирской ссылке Лунин верен старой критике: отрицательный взгляд на князей, в частности, на Рюрика; скепсис по отношению к исторической миссии Москвы; интерес, порою сочувствие к литовскому распространению на Русь в XIII—XIV вв.

Общий вывод Карамзина о прогрессивной роли самодержавия резко оспорен формулой: «Корнем зла было самодержавие. Оно сбивает с толку, приписывая неограниченную способность человеку, который законами природы во всем ограничен».

Новым в «Розыске» (как и во «Взгляде») было усиление темы народа, народности; делался вывод, внешне сходный с карамзинским, но внутренне совершенно иной: только благодаря «народным свойствам русских и вере» самодержавие так долго держится в России; «народное мнение» трактуется очень сходно с тем глубочайшим взглядом, что выражен // С 320 Пушкиным в «Борисе Годунове»:

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою помогой,

А мнением; да! мнением народным.

«Взгляд» (вместе с «Розыском») был первой частью «декабристской истории», сочинявшейся Луниным в ссылке.

«РАЗБОР ДОНЕСЕНИЯ ТАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ»

«Разбор», завершенный Луниным и Никитой Муравьевым в ноябре 1839 г., содержал декабристский анализ итогов политического процесса над первыми революционерами.

Летом 1826 г., сначала в газетах, затем в виде отдельной книжки, по-русски и французски, было опубликовано «Донесение Следственной комиссии. Печатано по Высочайшему повелению. В военной типографии Главного штаба Его императорского величества». Автором-составителем «Донесения» был Д. Н. Блудов, человек из круга Жуковского и Карамзина, в прошлом арзамасец, в будущем — видный сановник, министр Николая I; главным же «редактором» документа был сам царь. В течение тридцати с лишним лет эта книжка была по существу единственным печатным документом о 14 декабря. Документ тенденциозный, направленный к принижению, очернению декабризма, умалчивавший о главных целях, идеях революционеров,— он при этом содержал известную информацию: «Донесение» включало большие извлечения из следственных дел и документов, что позволяло проницательным умам увидеть за официальной версией и нечто большее — то, о чем пытались умолчать.

Опираясь в немалой степени на «Донесение», Пушкин писал потаенную X главу «Евгения Онегина» 16.

Позже декабристы не раз обращались к этому документу, оспоривая его как официальную фальсификацию (Фонвизин, Розен, В. Толстой и др.). Однако первое по времени, главное выступление было лунинским.

Не случайно правительство, почувствовав, что даже «Донесение» документ опасный, позже не переиздавало его, предпочитая полное молчание о 14 декабря какому бы то ни было разговору, через 20—30 лет после 1825 г. этот официальный свод сделался библиографической редкостью.

В 1840-х годах появилось верноподданное, апологетическое сочинение М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I». Родственное по своему духу «Донесению Следственной комиссии», но дополнившее его рядом новых фактов, оно было дважды издано, в 1848 и 1849 г., но «не для публики», а только для императорской фамилии и других высокопоставленных лиц. Лишь в 1857 г. появилось третье издание и «первое // С 321 для публики». Опровергая Корфа, Герцен и Огарев в книге «14 декабря 1825 и император Николай» между прочим перепечатали и сочинения, заимствованные «во вражеском лагере» — блудовское «Донесение» 1826 г, и материалы Верховного уголовного суда над декабристами. Другими документами или мемуарами о 14 декабря Вольная печать в ту пору еще не располагала, Герцен же (в предисловии к первому изданию книги) заметил: «Донесение следственной комиссии приходит в забвение, его трудно достать в России, а протвердить его молодому поколению необходимо. Пусть оно посмотрит на эти сильные и могущественные личности, даже сквозь темное сердце их гонителей и судей — и подумает, что же они были, когда и такие живописцы при всем желании, не умели исказить их благородных черт?» (Герцен, XIII, с. 70).

За 20 лет до Герцена и Огарева определенную ценность «Донесения» как исторического источника ясно осознал и Лунин.

Декабрист как бы перехватывал камень, брошенный судьями, и отправлял его обратно: с хорошо заметной иронией Лунин хвалит Комиссию за «беспристрастие», когда она «умалчивает об освобождении крестьян, долженствовавшем возвратить гражданские права нескольким миллионам наших соотечественников. Она ничего не говорит о новом Уложении, об устройстве судной власти, об исправлении судопроизводства, о преобразовании войска, об уничтожении военных поселений, о свободе торговли и промышленности, об оказании помощи угнетенной Греции»; Лунин доказывает — пользуясь даже теми цитатами и характеристиками, что приведены в «Донесении»,— как благородны и сильны были Рылеев, Каховский, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол, Пестель. Опираясь на официальный текст, критик апеллирует ко многим образованным читателям, которые могли без особого риска перечитать «Донесение» и воспринять декабристский разбор.

Можно говорить о трех способах обращения декабриста к официальному тексту. Во-первых, только что продемонстрированное использование «во здравие» тех же фактов, что в «Донесении» приводятся «за упокой». Второй способ — опровержение, отрицание отдельных выводов «Донесения». Третий — дополнение односторонней или ложной информации другими, более объективными сведениями.

Сам Лунин, разумеется, опирается в своих рассуждениях не только на «Донесение»: в его «Разборе» имеются цитаты из документов Верховного уголовного суда (которые декабрист умело сталкивает с «Донесением» по делу декабристов, находя между ними очевидные противоречия); использована также известная варшавская речь Александра I в 1818 г., где сам царь провозглашал благодетельность конституционного строя.

Определяя одну из причин «заблуждений, вкравшихся в доклад», декабрист говорит о «недостатке письменных свидетельств, которые состояли только из Зеленой книги, из двух предначертаний Конституций, литературного отрывка под названием «Разговор любопытный», частных писем и песен». Здесь, полагаем, Лунин прозрачно намекал своим читателям на существование других источников, письменных и устных, в декабристской среде.

// С 322

В «Разборе» (как прежде во «Взгляде») воспоминания самого Лунина и его товарищей, можно сказать, присутствуют постоянно. Не всегда их можно выделить «в чистом виде» из разнообразных версий происшедшего, однако декабристские мемуары ощутимы в строках, посвященных междуцарствию, технике допросов в Следственном комитете, истории «шумных совещаний» Северного общества накануне 14 декабря.

«Донесение» скрывает имя «агента генерала графа Витта», но Лунин со слов товарищей (прежде всего Волконского) знает, что это был А. К. Бошняк; сведения о Соединенных славянах, высокая оценка их деятельности могли основываться, между прочим, на сообщениях участника конспиративной деятельности Лунина Петра Громницкого. Антикритика по поводу нападок «Донесения» на конституцию Никиты Муравьева,, понятно, была результатом постоянных консультаций с самим H. M. Муравьевым, кузеном Лунина, сосланным в то же село Урик. Традиция, приписывающая Муравьеву исторический комментарий к «Разбору»,— лишь одно из подтверждений этих связей.

Вопрос о совпадении и расхождении политической позиции двух выдающихся декабристов требует особого изучения. Представляется, во всяком случае, преувеличенной мысль H. M. Дружинина, поддержанная С. Б. Окунем, о «кардинальном различии» воззрений (см. Дружинин, с. 219—220; Окунь, с. 218). То, что известно об отношениях Лунина и Муравьева в 1830—1840-х годах, свидетельствует о постоянной дружбе, отсутствии сколько-нибудь заметных недомолвок, противоречий. Горестное восклицание Лунина, узнавшего о смерти H. M. Муравьева — «этот человек один стоил целой академии»,— ярчайший итог их совместной деятельности. Известные различия, по-видимому, относились только к внешним формам политической активности: Н. Муравьев, на руках у которого была единственная постоянно болевшая дочь, держался в тени, прямо не участвуя в вызывающих, самоубийственных акциях своего кузена.

В блудовском «Донесении» Лунин находил по меньшей мере четыре группы фактов, которые правительство не «сочинило», но выделило из куда более широкого контекста декабристских документов, показаний; выделило — с целью воздействия на неискушенное общественное мнение и создания искаженного образа первых революционеров.

Во-первых, это версия о произвольных действиях Тайного общества, будто бы незаконно взявшего на себя права и функции говорить от имени народа.

Во-вторых, многочисленные факты, тщательно и однозначно вычлененные из всех показаний о планах или даже мимолетных разговорах насчет цареубийства (сам Лунин был обвинен в 1826 г. в основном за давний разговор 1816 г. о возможном нападении на Александра I).

Третье обвинение такого же рода — о якобы изменнических сношениях декабристов с польскими заговорщиками.

Четвертое обвинение — планы, будто бы ведущие к децентрализации распаду страны, анархии.

// С 323

Спокойно, документированно Лунин разбирает одно обвинение за другим, показывая, что в каждом содержится доля правды, реальности, но — раздутая, искаженная и таким образом переходящая в свою противоположность .

С самого начала декабрист пишет не для защиты, но для утверждения; не оправдываясь, но наступая; не сводя дело к мелочной антикритике, но поднимая важнейшие, принципиальные проблемы.

Постоянно, неуклонно Лунин вместе с H. M. Муравьевым отстаивает мысль, что декабризм не случаен, но исторически обусловлен, естественен, закономерен и, стало быть, находится в «природе вещей». Это доказывается и ссылками на предысторию — древние традиции вольности, русские конституционные идеи XVIII в.: «Надлежит сознаться, что Тайный союз не отдельное явление и не новое для России. Он связуется с политическими сообществами, которые одно за другим, в продолжение более века, возникали с тем, чтобы изменить формы самодержавия; он отличается от своих предшественников только большим развитием конституционных начал. Он только вид того общественного преобразования, которое уже издавна совершается у нас и к торжеству которого все русские содействуют, как сподвижники, так и противники оного».

Необходимость гражданских преобразований, усиление прямого народного участия в управлении аргументируется и сходными событиями в разные периоды мировой истории (Древний Рим, современная Франция) и, наконец, практикой, признаниями самой верховной власти, которая (Александр I) прямо и не раз говорила о важности коренных реформ.

Идее естественной закономерности тайных обществ соответствует особый лунинский стиль, язык, которым написан «Разбор».

Он сочинен как бы «отстраненно»: прямых признаков авторства в тексте нет; только в последних строках говорится о «симпатиях народа» к сибирским узникам, но и здесь можно вообразить благожелательные толки о декабристах некоего «третьего лица». В этом одно из существенных отличий «Разбора» от более раннего «Взгляда», где образ автора-декабриста сомнений не вызывает.

Темы обоих сочинений Лунина сходны: тайное общество и его историческое значение. Тем интереснее две работы сравнить.

Можно сказать, что «Взгляд» левее, формально опаснее.

Одна из центральных идей «Разбора» — естественность, закономерность появления тайных обществ,— конечно, представлена и во «Взгляде», но там резче подчеркнута субъективная роль декабристов, их высокая историческая миссия. «Взгляд» рассчитан на более узкий, радикальный круг российских читателей, нежели «Разбор»: ведь «Донесение Следственной комиссии» формально имели право читать все, и поэтому «Разбор» имеет хотя бы призрачную легальность; «Взгляд» же представляет более прямую апологию тайных обществ.

Создавая «Разбор», Лунин, понятно, не думал отказываться от «Взгляда». Возможно, он рассматривал эти сочинения как обращение к разным группам читателей. Анонимность конспиративных рукописей Лунина легко позволяла автору как бы менять углы зрения и выступать то страстным, // С 324 резким обличителем зла, готовым к жертве, то сравнительно умеренным, объективным критиком «Донесения».

«Разбор» был рассчитан на достаточно широкий круг — пусть не разделяющий декабристскую идею, но обладающий здравым смыслом; как и «Взгляд», он предполагает читателей русских и заграничных: в отличие от других наступательных сочинений, представленных на одном или двух языках,— «Разбор» единственный был подготовлен Луниным на трех языках — французском, английском и русском.

Лунин справедливо обвинял суд 1826 г. в стремлении обратить умы вспять и «отвлечь общее внимание от откровений будущего». Напомнить откровение будущего, о котором декабристы говорили еще в 1820-х годах,— как раз главная задача лунинского «Разбора». Это был новый исторический этап освоения декабристского наследия; преодолевалась однозначность, сиюминутность прежнего горячего предреволюционного времени — и как бы предоставлялось место более широким, вечным категориям.

Расширяя критические завоевания, уриковский ссыльный осмысляет не только десятилетие тайных обществ и огромную предысторию той эпохи, но и общественное движение другого славянского народа.

«ВЗГЛЯД НА ПОЛЬСКИЕ ДЕЛА»

Наступательные работы декабриста несколько раз обращались к польскому вопросу. Воспоминания Лунина о его жизни и борьбе в Польше, размышления о событиях в этой стране, о судьбе польских ссыльных включены в «Письма из Сибири»; не обойдены эти проблемы и в работе «Общественное движение в России...». В 1840 г. была завершена и специальная работа «Взгляд на польские дела».

Сверх того в бумагах декабриста, изъятых во время второго ареста, сохранились рукописи на польском языке — согласно жандармской описи, «возмутительные о Польше стихи и молитвы» (см. Штрайх, I, с. 108). Вопрос о происхождении этих рукописей, их значении для формирования польской темы в сочинениях декабриста требует специального изучения. По всей видимости, эти тексты интересовали Лунина определенным созвучием с его положением и мыслями; не исключено, что некоторые документы, сохранившиеся в нескольких экземплярах, предназначались для распространения 17.

Среди польских стихотворений, записанных неизвестной рукой, находился «Гимн к богу», сочинение архиепископа Воронича, где, согласно жандармскому описанию, «вспоминая о прежнем величии и славе своего отечества, автор жалуется на настоящее его положение». Стихотворение «Кузнец» Станислава Старжинского и все следующие бумаги также пересказываются «экспертом» III отделения: «старик кузнец, поощряя детей своих к работе, говорит, что Польша была прежде молотом, судьба обратила ее в наковальню, но завтра враг ее должен испытать ту же участь».

// С 325

Ода «Юность» («К молодости») А. Мицкевича характеризуется как сочинение «возмутительного содержания»: «патриот, заключенный в оковы, жалуется в темнице на бедствия своего отечества и, ожидая казни, говорит, что он и в аду произведет возмущение». Песня «К ласточке» — «также патриота, вспоминающего об отечестве».

Кроме стихов среди польских бумаг Лунина сохранилась «Молитва на 3 мая о даровании мужества и терпения полякам»; на другом листе, рукою Лунина, по-польски переписана «Молитва царя иудейского Манассии об освобождении из плена вавилонского».

Лунин по своему положению, знанию, биографии был уникальной, исключительно важной фигурой в истории русско-польских культурных и общественных связей. Независимо от того, насколько глубоким было «го конспиративное сотрудничество с польскими тайными обществами 1820-х годов, декабрист без сомнения стоял за сближение, объединение в общей борьбе.

Другой вопрос — формы этого объединения, тактика и стратегия русских и польских освободительных обществ: известия о польском восстании 1830—1831 гг. и его подавлении пришли к Лунину и его друзьям в Петровском заводе. Позже в Забайкалье начали прибывать партии польских ссыльных: встречи, беседы с ними отразились в последующих сочинениях декабриста.

Реакция русского общества на польское восстание здесь не может быть рассмотрена подробно. Пушкин, Чаадаев, Жуковский, Лермонтов, Бакунин и многие другие художники, мыслители в силу очень сложных исторических причин заняли позицию, наиболее ярко выраженную в стихах Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»: неодобрение, отрицание «Варшавского мятежа» и сочувствие победам российского оружия. В то же время Вяземский, Александр Тургенев были недовольны «шинельными стихами», воспевающими победы Николая. «Наши действия в Польше,— писал Вяземский,— откинут нас на 50 лет от просвещения европейского... Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что ... у нас от мысли до мысли пять тысяч верст...» 18.

Наконец, в некоторых кругах образованного общества, особенно среди московской молодежи, преобладал дух сочувствия к подавляемой Польше.

Противоречивыми были и отклики декабристов на события в Варшаве. Сохранились сочувственные повстанцам стихи А. И. Одоевского («Еще, друзья, мы сердцем юны...») и противоположные высказывания А. А. Бестужева.

Спустя 30 лет (в связи с польским восстанием 1863—1864 гг.) Герцен вспомнит о 1830 г.: «Польский вопрос был смутно понимаем в то время. Передовые люди,— люди, шедшие на каторжную работу за намерение обуздать императорское самовластие, ошибались в нем и становились, не // С 326 замечая того, на узкую государственно-патриотическую точку зрения Карамзина. Стоит вспомнить факты, рассказанные Якушкиным, негодование М. Орлова, статью Лунина и пр. У них была своего рода ревность к Польше; они думали, что Александр I больше любил и уважал поляков, чем русских» (Герцен, XVII, с. 93).

Упоминаемая в приведенной цитате «статья Лунина» — «Взгляд на польские дела» — была получена около 1860 г. Вольной печатью Герцена, но не опубликована. Редакторам «Колокола», исповедовавшим лозунг: «Мы за Польшу, потому что мы за Россию»,— казалось недостаточным то, что писал по этому поводу Лунин; они боялись задеть польских друзей.

Между тем статья заслуживает особого, исторического подхода: она интересна как раз не сходством, а различием с другими декабристскими текстами о Польше. Кроме того требует особого изучения разница двух главных лунинских обращений к польской теме.

Письмо «Поляки», вошедшее в цикл «Писем из Сибири», было завершено в ноябре 1839 г.; «Взгляд на польские дела» содержит авторскую помету «1840 год».

Пафос первого документа — судьбы польских повстанцев 1830 г., резкое осуждение царских репрессий, которые — «потеря для Польши без малейшей пользы России». Высказана мысль, что именно политика Петербурга была главным стимулом к мятежу. Декабрист желает союза двух народов — «поляки — братья нам по происхождению, наша передовая стража по географическому положению и естественные союзники,, несмотря на домашние ссоры между нами».

Письмо «Поляки» в основном целит в российскую власть, хотя звучат и мотивы (позже усилившиеся в работе «Взгляд на польские дела») о слабостях, ошибках польских мятежников, о том, что в Варшаве восстало меньшинство, «увлекая массы, неспособные рассуждать».

Статья «Взгляд на польские дела» внешне кажется куда более критической по отношению к польским повстанцам: Лунин приводит многочисленные примеры из недавнего прошлого, когда неудачная, близорукая политика польских лидеров в одних случаях поощряла, в других давала повод для агрессивных действий соседних держав. В 1830-х годах эмигрантский национальный комитет («Отель Ламбер»), по мнению декабриста, стремится «возбуждать умы, вызывая меры строгости, и разжигать семейные раздоры в угоду западным державам, скорее враждебным, чем равнодушным к славянским народам, объединения которых они страшатся». Именно полемикой с этой организацией, возглавлявшейся А. Чарторыйским, С. Б. Окунь объяснял особый тон лунинской статьи (см. Окунь, с. 223—226).

Соглашаясь с этим, добавим, что, по всей видимости, предполагаемым адресатом «Взгляда на польские дела» была общественность Западной Европы. Если в «Письмах из Сибири», предназначенных для «внутреннего хождения», естественной была защита побежденных, то во «Взгляде» требовалась более широкая, общая оценка: поэтому «Взгляд» начинается не с 1830 г., а разбирает предысторию восстания, в частности — события // С 327 в Царстве Польском, свидетелем которых был Лунин. Односторонней защите польской позиции декабрист противопоставляет довольно объективный анализ ошибочности, авантюрности многих повстанческих действий.

Размышляя о восстании, Лунин пытается встать над схваткой, взглянуть шире: «Дело поляков, как и дело русского правительства, находит до сего времени одних лишь адвокатов. Обоим недостает искреннего друга, способного рассеять их общие заблуждения и указать на происхождение гибельных раздоров».

Попытка вырваться из плена односторонних сочувствий ощущалась в то время и у некоторых других мыслителей, русских и польских: Хомяков, Тютчев, Мицкевич проклинали вражду и кровь, однако Лунин, кроме эмоций, представляет целую систему политических размышлений, подобную которой в тогдашней полемике почти невозможно отыскать.

Хорошо зная Польшу 1820-х годов, декабрист компетентно разбирает причины восстания и приходит к выводу смелому и спорному: Россия виновна, но Польше не следовало восставать. Понятно, с этим заключением не могли согласиться и те, кто не видел российской вины, и поляки, утверждавшие, что революции 1830 г. во Франции, Италии и других местах обнадеживали и что надо было восставать, только решительнее!

Лунин соглашался, что конституция 1815 г. все время нарушалась Александром I, Николаем I, Константином, Новосильцевым,— «но Конституция давала законные средства протестовать против незаконности этих актов, в то же время подчинялась им. Такой способ действий, пассивный, но действенный, был бы достаточен, чтобы доказать существование прав, а затем и заставить их уважать, дав им двойную опору — принципа и прецедента».

Даже урезанный конституционный сейм, по Лунину, был слишком важным завоеванием, чтобы азартно ставить его на карту. Одобряя англичан, не восставших против Тюдоров преждевременно и дороживших своим парламентом, он, разумеется, помнил, что позже английский парламент возглавил восстание против Стюартов, и король Карл I лишился головы. «Бывают эпохи,— замечал декабрист,— когда стечение благоприятных обстоятельств дает шансы на успех даже самым рискованным предприятиям». Однако 1830—1831 гг., по Лунину, не такая эпоха: Россия только что успешно закончила две войны (с персами и турками), в польском движении он находит больше «одушевления», чем твердой программы действий и т. п. «Взгляд на польские дела» констатирует, что «непосредственными результатами восстания были: потеря всех прав, разорение городов, опустошение селений, смерть многих тысяч людей, слезы вдов и сирот... Оно причинило еще большее зло, скомпрометировав принцип справедливого и законного сопротивления произволу власти. Именно с такой точки зрения на него будут указывать будущим поколениям как на соблазн, которого следует избегать, и как на печальное свидетельство духа нашего времени».

Кроме неподготовленности восстания Лунин, вероятно, подразумевал и повод, который правительство Николая I нашло в событиях 1830— // С 328 1831 гг. для усиления реакции, отказа от предполагавшихся реформ в России.

В конце статьи «Взгляд на польские дела» Лунин размышляет о выходе из кризиса. Между прочим, брошена очень интересная мысль: «Не связанные своим прошлым как другие европейские народы, они (русские и поляки.— Ред.) ничего не должны ломать и расчищать, прежде чем строить... Они точно предназначены начать новую социальную эру, освободив основные начала от повсюду их заслоняющих разнородных элементов; и одухотворить политическую жизнь, вернув вольности, права и гарантии к их истинному источнику».

В этих строках угадываются контуры будущих теорий Герцена и народников о «преимуществах отсталости», позволяющих миновать некоторые экономические и политические формы, свойственные западноевропейским народам. Лунин уверен, что «только дружески подав друг другу руки, смогут они <русские и поляки.— Ред.> овладеть ... средствами взаимного влияния, которое народы оказывают друг на друга для прогресса человечества». В то же время декабрист довольно трезво смотрит на чрезвычайную сложность, мучительность, медленность подобных исторических процессов: «Народы и правительства не так легко сходят с ложных путей, куда завлекают их интересы партии или собственные страсти. Впереди еще неравная борьба, пагубные действия и бесполезные жертвы. Меч насилия и меч правосудия будут снова обнажены в угоду заблуждениям и предрассудкам».

В конце 1820-х годов Пушкин и Мицкевич мечтали о времени, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся».

Лунин по-своему также постоянно ратует за этот союз: для того, собственно, пишет свою работу и начинает ее распространение.

«ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ В НЫНЕШНЕЕ ЦАРСТВОВАНИЕ. 1840»

 Вероятно, это последнее сочинение Лунина, завершенное в уриковской полуневоле и посвященное уже не предыстории или истории 14 декабря 1825 г., но исключительно последующему периоду.

Подводя итог полутора десяткам николаевских лет, Лунин одновременно отмечал пятнадцатилетие декабристских тюрем и ссылок, пятнадцатилетие казематских размышлений.

Один из самых беспощадных, резко обличительных лунинских памфлетов близко, «генетически» связан как с идеями лунинского «Взгляда на Тайное общество» и «Разбора», так и с «Заметками о тайном обществе» Никиты Муравьева (см. Дружинин, с. 216—220; Окунь, с. 207—219). Возможно, H. M. Муравьев был соавтором Лунина и при составлении «Общественного движения». Не исключено также, что в доме Никиты Муравьева в Урике списки или фрагменты «Общественного движения» были сожжены, когда пришла весть об аресте Лунина.

Статья Лунина является обзором едва ли не всех сторон русской жизни: крестьянского, польского дела, внешней политики, печати, // С 329 голода, пожаров, эпидемий, рекрутчины, финансов, армии, полиции, суда.

Поражает осведомленность декабриста, интенсивное использование важных сведений, добытых из русской и заграничной прессы, различных официальных документов, а также из рассказов, разговоров, слухов и других неофициальных источников.

Это была единственная бесцензурная история страны за 1825—1840 гг., написанная современником, находящимся в России, в Сибири. Отдельные публикации за границей (Кюстин, Шницлер и др.) были «взглядом со стороны», где ряд ценных фактов и соображений сочетался с неведением, тенденциозностью. Позже первым русским историком запретного николаевского царствования станет Герцен: гениальный свидетель былого, он, тем не менее, опишет 1820—1840-е годы с определенной исторической дистанции, 15—20 лет спустя. Лунин же писал как бы изнутри событий, находясь в самой гуще, подвергаясь лишениям и репрессиям.

Главные мысли последнего завершенного труда декабриста — историческая правота Тайного союза; непрерывное ухудшение экономического, политического, морального состояния страны: то, что современная историография определяет как кризис социально-политической системы. Признавая отдельные «полезные распоряжения» правительства, Лунин четко, логически неумолимо предсказывает крушение этого строя.

К сожалению, из ссыльно-каторжной дали он почти не видит общественных сил, которые в будущем успешно могут противостоять режиму; оптимистическая беспощадность лунинской оценки соединяется с трагическим пессимизмом изгнания: так, сознавая, что в стране идет невидимая умственная работа, декабрист полагает в то же время, что с 1825 по 1840 г. «не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного или научного произведения ... периодические издания выражают лишь ложь или лесть».

Между тем за эти годы были созданы «Медный Всадник», «Герой нашего времени», «Ревизор»; журнал «Телескоп» был закрыт за «Философическое письмо» Чаадаева; пушкинский «Современник» и «Отечественные записки» печатали отнюдь не «ложь и лесть».

«Общественное движение» Лунина — историко-художественный труд, создававшийся по памфлетным законам; ошибаясь в частностях, декабрист был прав в целом. Его вопрос — «что сделали вы для блага народа за эти пятнадцать лет?» — был приговором.

Лестные надежды на личность царя, вдруг выраженные в конце статьи, как уже отмечалось исследователями, совершенно противоречат общему ее ходу. С. Б. Окунь видел здесь обычную иронию Лунина (Окунь, с. 219).

Полагаем, что, креме полускрытой насмешки, была и определенная тактика.

Подобно тому, как «Разбор» имел в виду достаточно широкий круг читателей, отнюдь не обязательно разделяющих декабристские воззрения,— так и «Общественное движение» предполагало завоевание, убеждение тех, кто честен, смутно сознает неустройство, но еще не может сформулировать основное обвинение.

// С 330

Поскольку Лунин в приписке к рукописи велит сестре «поступить с этим согласно предыдущим указаниям», можно заключить, что речь идет о распространении текста в кругу петербургских знакомых и за границей. Хорошо зная, как часто критика российской системы замирала пред необходимостью «задеть» монарха, Лунин идет «навстречу читателю»; ведь и без того, императорской фамилии брошены обвинения в обращении с народом как «с семейной собственностью»; сказано — «мы исповедовали культ закона, вы же исповедуете культ личности». Возможно также, что «смягчающие строки» тактически введены в финал под влиянием Никиты Муравьева, несколько более, чем Лунин, полагавшегося на «естественный ход вещей».

Важным дополнением к завершенным, предназначенным для распространения шести лунинским работам являются незаконченные или фрагментарные сочинения, заметки, а также записная книжка и письма, не вошедшие в цикл «Писем из Сибири». Они помогают представить замысел наступательных действий Лунина во всей его целостности.

Многообразие начинаний декабриста в период его ссылки — примечательный признак активности, поиска разных форм действенной пропаганды.

«ПЛАН НАЧАЛЬНЫХ ЗАНЯТИЙ ...»

Впервые публикуемый в настоящем издании план обучения Миши Волконского (сына близких друзей, С. Г. и M. H. Волконских) прекрасно воплощает несколько генеральных идей декабриста, заметных и в ряде других сочинений. Вместе с педагогическими советами, позже постоянно приходившими к Волконским от Лунина, заточенного в Акатуе, «План» представляет глубоко продуманные принципы воспитания, формирования гармонической, свободной личности в нелегких, несвободных условиях. Прежде всего по советам, которые дает Лунин, восстанавливаются некоторые автобиографические подробности (круг чтения, учителя, изучение иностранных языков, физические упражнения). Легкость, «обыкновенность» перехода от самых общих проблем к личным и обратно, столь характерная для «Писем из Сибири», присутствует и в педагогических мыслях Лунина. Образ Марии Волконской и ее сына «рафаэлевской красоты», столь мастерски обрисованный в «Письмах», как бы дополняется рассуждениями о воспитании этого сына. Программа чтения для разных лет обучения поражает огромной осведомленностью, эрудицией декабриста. Кроме ряда русских и иностранных авторов, с которыми Лунин очевидно познакомился еще на свободе, в его список включены имена и книги, получившие известность уже тогда, когда декабрист находился в тюрьмах, на каторге, в ссылке. Таков труд Г. Брума «Удовольствия и выгоды от наук», сочинения сестер Тейлор, Ж. Буйи и других авторов; в период пребывания Лунина на каторге впервые было полностью издано и упоминаемое им «Сказание князя Курбского» (1833).

В то же время отбор литературы для сына Волконских свидетельствует о своеобразии, порою — тенденциозности литературных установок Лунина. // С 331 Внеся в список рекомендуемых русских авторов князя Курбского, он также вписал, но затем вычеркнул Крылова; отсутствует имя Карамзина и других современников декабриста.

«ИСТОРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ»

При издании собрания сочинений и писем Лунина в 1923 г. приводился лишь финал этого сочинения и сообщалось, что оно представляет «ряд выписок» из древних авторов (Штрайх, I, с. 139—140).

Написанные примерно в 1840—1841 гг. «Этюды», очевидно, рассматривались Луниным как часть более обширного исторического труда, о чем свидетельствует «№ 4», выставленный декабристом возле заглавия; несомненна типологическая близость этой работы с «Розыском историческим», рядом исторических фрагментов в «Записной книжке». В то же время беловой, внешне завершенный характер рукописи, запись в лунинском перечне сибирских работ (составленном около 15 октября 1839 г.) «История Греции» — все это позволяет рассматривать «Этюды» как сочинение достаточно автономное и вероятно в будущем предназначавшееся для распространения наряду с другими «наступательными» работами. Действительно, «Исторические этюды» не простой конспект, а своеобразный, яркий лунинский труд. Уже первый «рецензент», начальник III отделения Дубельт, охарактеризовал его как «историческое сочинение о древней Греции с описанием гонений, понесенных великими ее мужьями за любовь их к отечеству» (Штрайх, I, с. 107).

Ссылаясь на 15 древних авторов, Лунин представляет более 10 знаменитых, хорошо известных его читателям исторических деятелей, группируя выписки и свои краткие комментарии таким образом, что возникает эмоциональное ощущение единства судеб, трагической «нормальности» изгнания, непризнания,— удела выдающихся деятелей, патриотов как древней Греции так и самодержавной России.

Продолжая старую освободительную традицию — обращение к античным образцам,— Лунин возвращается к истории древних героев при совершенно особых обстоятельствах, в ссылке, борьбе, накануне гибели. В «Письмах из Сибири» декабрист прямо сопоставляет свою биографию с судьбой Алкивиада и Фемистокла; в «Этюдах» подобных прямых сопоставлений нет, и очень вероятно, что здесь вырабатывалась еще одна форма легальной активности — собрание цитат, выписок из древних авторов; то, что в случае обыска, допроса формально можно трактовать как «безобидное конспектирование».

Вполне вероятно, что в Акатуе, занимаясь «религиозными верованиями у Гомера» и опасаясь, что «греческая мазня» попадет в руки властей, Лунин продолжал разрабатывать древние мотивы применительно к современности и своему положению.

«ЗАПИСНАЯ КНИЖКА»

«Записная книжка» — обширный комплекс разнообразных записей, делавшихся в течение всего уриковского периода. Значительная их часть — вероятные черновые фрагменты сожженного в 1838 г. дневника. В конце // С 332 1836 и в 1837 г. подобные записи постоянны: 1, 2, 3, 7, 10, 14 и 25 декабря 1836 г.; в 1837 г. —1, 20, 25, 30 января; 1, 10, 15, 20, 25, 26, 27 февраля; 1, 7, 15 марта; 9, 15, 16, 18 апреля; 1, 7, 15, 16, 17 июня; 1, 17 июля; 1, 27 августа; 1, 29 сентября; 14 октября, 1 ноября. Затем постоянная датировка почти исчезает: среди записей 1838 г. имеется лишь текст, помеченный 4 февраля, а также три-четыре датированных черновика писем к сестре; в 1839 г.— записи 18 июля, 16 октября; в 1840 г. 25 мая, 26 августа и 10 октября.

«Записная книжка» является особым, бесценным документом, связанным в той или иной степени со всеми трудами Лунина, помогающим проникнуть в неповторимый внутренний мир декабриста.

Предпринятая в 1923 г. публикация фрагментов из «Записной книжки», чередуемых краткой аннотацией ряда разделов, явно недостаточна (см. Штрайх, I, с. 12—28): даже простые выписки из летописей, священного писания, исторических трудов выполняют у Лунина определенную историко-литературную функцию. В самом интимном, предназначенном лишь для самого себя документе невозможность разделения текстов на существенные и второстепенные особенно очевидна. На первом же листе «Записной книжки» Лунин поместил три эпиграфа, два латинских и один русский, скрепляющие, подчеркивающие единство всего, что за тем следует: после латинского изречения «Я возлюбил справедливость и возненавидел несправедливость, поэтому я в изгнании» следует латинский текст из первого послания апостола Павла евреям: «Посему и мы, имея вокруг себя такое облако свидетелей, свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще».

И все это замыкается русской поговоркой, резко переводящей высокий пафос латинских строк на уровень «низкого быта», тюрьмы, насмешки над тюремщиками: «В России два проводника: язык до Киева, а перо до Шлиссельбурга».

При всем огромном разнообразии записей можно условно выделить несколько наиболее заметных пластов, где легко обнаруживаются мотивы первых двух латинских эпиграфов и «проза» третьего, русского.

Важнейшим постоянным элементом «Записной книжки» являются черновики, фрагменты лунинских сочинений. Таковы отдельные письма, вошедшие в комплекс «Писем из Сибири», другие письма к сестре, к иркутскому исправнику, английские строки эпистолярных обращений к неизвестному лицу. В «Записной книжке» сохранился ряд набросков к работе «Общественное движение...» и довольно много исторических рассуждений, выписок, относящихся к русской, английской, античной истории; там легко угадываются идеи, фрагменты «Розыска исторического», «Исторических этюдов» и других эссе, по-видимому, связанных единством замысла с завершенными историческими работами декабриста. Особое место среди творческих черновиков и планов занимают «темы для разработки» и роспись второй серии «Писем из Сибири».

Несмотря на стремление декабриста уничтожить свои дневниковые записи, ряд страниц заполнен автобиографической прозой, родственной // С 333 лучшим текстам «Писем из Сибири». Таковы записи о пении Марии Волконской, воспоминания о жизни в Польше; особый интерес имеют суждения Лунина об изучении иностранных языков. Важнейшей автобиографической характеристикой является запись от 14 октября 1837 г.: «Не будем смешивать смирение и самоуничижение. Первое возвышает нас, второе принижает. Когда речь зайдет о добродетелях, займем последнее место; когда коснется ума, займем то, которое назначило нам провидение».

Неоднократно в книжке упоминается Тайное общество и его деятели, Лунин разрабатывает несколько мыслей, представленных в его завершенных трудах: о фактической виновности властей, правящих кругов, вызвавших возмущение своей политикой и близорукостью; о благородной естественности декабристских идей («через несколько лет те мысли, за которые приговорили меня к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни»). В «Записной книжке» присутствуют характеристики ссыльных как «личностей сильных и славных», которые «кровью своей скрепили дело свободы». Не забывая об ошибках и слабостях декабристов, Лунин замечает, что «природа предпринятого ими дела позволяет относиться к ним без той бережности, какую, казалось бы на первый взгляд, требует их положение ссыльных». В то же время в «Записной книжке» резче, чем в какой-либо другой работе, отразилось характерное декабристское неприятие активной массы как возможного союзника, отказ от вовлечения в революцию «черни». Постоянные размышления о роли народа, о необходимости учитывать народное мнение и критика декабристов за явную его недооценку — все это отнюдь не означало перехода Лунина на позиции народной революции. Одним из путей для успеха, овладения общим мнением декабрист считал путь религиозный.

АПОСТОЛЫ СВОБОДЫ

Обращение Лунина к религии вообще, к католичеству в частности, проанализировано нами в другой работе (см. Эйдельман, с. 94—102). Среди причин этого явления был назван распространившийся после Великой французской революции и наполеоновских войн «кризис разума», известное разочарование мыслящих кругов в материалистической философии; принятие же Луниным именно католичества связано прежде всего с определенным типом воспитания (влияние в детстве католического аббата Вовилье, пребывание во Франции и Польше, беседы с видными теоретиками католицизма, в том числе с политическим антиподом, но талантливым проповедником Жозефом де Местром). Эти отношения развили у Лунина склонность к католической эстетике, убежденность в связи определенных форм изящного с высшей истиной.

Другая причина лунинского католицизма — подчиненное положение православной церкви по отношению к самодержавию («служители церкви в то же время прислужники государя»). Наконец, для Лунина католицизм был одним из элементов освобождающего просвещения. Деятельная // С 334 сторона этой церкви (создание монашеских орденов, постоянное участив в политике), очевидно, соответствовала общественному темпераменту декабриста.

Значительная часть «Записной книжки» наполнена рассуждениями о догматах, богословских доводах в пользу католицизма. С этим, однако, постоянно, причудливо сочетается мысль о связи истинной веры с истинным освобождением. Лунин страстно, тенденциозно старается показать,; что политическая, гражданская, личная свобода утверждалась именно на основе католического мировоззрения. Любопытно, что из этого религиозного тезиса выводится мысль о благе для России, заключающемся в отсутствии связей между православием и освободительным движением («лучше спотыкаться на верном пути, нежели бежать по ложному»).

Для Лунина высокая нравственность, жертвенность декабристов есть духовный акт, родственный религиозному подвигу, который рано или поздно приведет и к обретению истинных, по его мнению, форм веры и церкви. Лунин не торопит этот процесс, который ему представляется естественным: в его завершенных, предназначенных к распространению трудах нет почти никаких признаков религиозной, католической агитации; лишь в некоторых рассуждениях о красоте, природе, непостижимости можно угадать мотивы, постоянные в сочинении только для самого себя — «Записной книжке».

Древние тексты, религиозные формы в книжке постоянно сплетаются здесь со злободневным, современным. Таковы, например, рассуждения Лунина о неточности русского перевода фрагмента из «Деяний апостолов», где апостол Павел говорит римскому прокуратору Феликсу: «как я знаю, что ты многие годы справедливо судишь сей народ, то тем свободнее могу я говорить в защищение себя». Лунин уверен (и в этой уверенности отчетливо проявляется личность декабриста), что апостол, зная Феликса,; не мог одобрить его управления и сказать: ты судишь справедливо. Это была бы малодушная лесть со стороны подсудимого. Говоривший всегда свободно, иногда слишком свободно не мог сказать: «Тем свободнее могу я говорить».

Религиозная проблематика «Записной книжки» завершается примечательным выводом о декабристах: «Можно говорить о заблуждениях и проступках этих апостолов свободы, как Писание говорит о дани, которую отдавали людским слабостям апостолы веры».

Апостолы свободы — лунинская автохарактеристика и определение движения в целом. В этих словах скрыто и стремление к жертве, страданию — то, чего Лунин добьется, создавая и распространяя свои сочинения.

ЭПИСТОЛЯРНОЕ НАСЛЕДИЕ

 Сохранившиеся письма Лунина, не вошедшие в цикл «Писем из Сибири», отнесены в настоящем издании к основному корпусу текстов прежде всего из-за близости, порою неразделимости частных и общественно-политических посланий декабриста. Двадцать шесть писем, составивших // С 335 позднюю редакцию «Писем из Сибири», создавались в одно время, в одном историческом контексте с двадцатью семью сохранившимися сибирскими письмами Лунина к разным адресатам. Эти послания, а также несколько додекабрьских писем выявляют роль эпистолярной традиции, эпистолярного мастерства в жизни и творчестве Лунина. Ряд посланий к Е. С. Уваровой, имеющих самое непосредственное отношение к судьбе, распространению сибирских сочинений, объективно, независимо от воли декабриста, также являются своеобразным потаенным циклом.

Особое значение имеет последний, акатуйский, цикл.

Лишенный с весны 1841 г. права переписки, оторванный от сибирских друзей, декабрист в течение почти пяти лет делит заключение в самой страшной каторжной тюрьме Сибири с группой польских повстанцев и множеством уголовников-рецидивистов. Однако в Акатуе, в наихудших за всю жизнь условиях, на грани гибели Лунин продолжает прежнюю борьбу, хотя и в иных формах. Кроме нескольких смутных легенд, скупых данных Нерчинского архива (в основном расписки за полученные от сестры посылки) 19, сохранился уникальный источник о жизни Лунина в акатуйском аду, замечательный исторический и человеческий документ — двенадцать писем 1841—1845 гг. к С. Г., М. Н. и М. С. Волконским, впервые соединяемые воедино в настоящем издании.

Написанные вопреки строжайшему запрету, они сегодня производят сильнейшее впечатление одним своим внешним видом. Величие и сила этих писем заставляет признать в них один из самых примечательных российских эпистолярных памятников. Хорошо понимающий свое назначение, Лунин мог увидеть и в этих листках цельный, единый цикл, хотя никаких указаний к его распространению, естественно, не давал.

Двенадцать акатуйских писем являются эпилогом, завершающим замечательный сибирский комплекс лунинских сочинений.

СИБИРСКИЕ СОЧИНЕНИЯ ЛУНИНА КАК ИСТОРИКО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ПАМЯТНИК

Краткий разбор отдельных элементов лунинского наследия необходимо заключить общими соображениями об историко-публицистическом значении лунинских сибирских трудов в целом.

В середине николаевского царствования близ Иркутска складывается один из центров российского вольнодумства. В течение четырех с половиною лет Лунин, с помощью нескольких друзей и сочувствователей, завершает и готовит ряд художественно-публицистических сочинений. На огромном расстоянии от привычного столичного общества, журналистики, на втором десятилетии насильственной изоляции он не только сохраняет лучшие традиции декабристского мышления и поведения, но и движется вперед, значительно расширяя и обогащая прежние идеи. // С 336 При всем разнообразии сибирских трудов Лунина, они, как отмечалось, представляют целостное единство. Вряд ли в самом начале наступательных действий у Лунина был уже четкий, сложившийся план определенной серии работ, но, когда с течением времени рождались и осуществлялись новые замыслы,— их связь, взаимодействие, естественно, осознавались автором. Позднейший список (1839 г.), озаглавленный Луниным «Темы для разработки», охватывал восемь мотивов, в основном осуществленных в ряде работ. Настоящее издание, где впервые собраны воедино практически все законченные, неоконченные, черновые, едва намеченные тексты Лунина, в полной мере помогает ощутить всю значительность, величие общего замысла.

В основе его лежало постоянно и широко толкуемое декабристом понятие традиции, «Предания». В «Записной книжке» этому посвящены несколько важных текстов. Таковы рассуждения декабриста о «мертвых языках» как особом носителе Предания; о поэмах Гомера, значение которых не в «поэтических красотах», но в сохранении, передаче существенной, глубинной истины, составляющей основу истории и человеческого существования. Понятие Предания, как видим, применено в последнем случае к художественному произведению, сочиненному за много лет до появления христианства.

Во всем многообразии исторических событий Лунин видит некоторые незыблемые идеи, которые обнаруживают и передают человечеству носители Предания. Не сомневаясь в божественном происхождении естественных идей, Лунин видит и в своей деятельности стремление к отысканию, воплощению Предания. «Итак, братия, стойте и держите Предания» — эти строки из священного писания Лунин поместил сразу вслед за планом «Писем из Сибири». Выбрав за образец Гомера, Тацита, он находит реализацию Предания и в событиях последующих веков, тысячелетий; старается проследить генеральную идею исторически.

Наиболее древние исторические темы лунинских работ связаны с античностью: в Акатуе писался недошедший к нам труд о Гомере; древности посвящены «Исторические этюды», а также наброски этюдов о Риме I—II вв. в «Записной книжке».

В ряде лунинских работ рассматривается история средних веков: «Розыск исторический» сравнивал принципиально отличающиеся, по понятиям декабриста, естественные и неестественные исторические условия Англии и России. Великая хартия вольностей, рождение английского парламента и т. п. представлены как естественные, соответствующие Преданию формы движения человеческой истории, завоеванные в нелегкой борьбе с противниками свободы. Российская же история трактуется как отклонение, искажение, длительная победа самодержавия и деспотизма над первоначальной вольностью.

Для 1830—1840-х годов, когда уже существовала французская историческая школа и дух историзма все больше утверждался в науке и литературе (в России одним из ярчайших его носителей был Пушкин), подобный взгляд на ход истории был довольно архаичным и соответствовал нормам XVIII — начала XIX в. В ту пору в трудах западных историков // С 337 эпохи Просвещения, в «Истории государства Российского» Карамзина, в декабристской историографии (Никита Муравьев и др.),— в этих сочинениях, написанных с разных общественно-политических позиций (декабристы, например, противостояли Карамзину), об исторических, нравственных законах говорилось обычно как о неизменных в течение тысячелетий. В то же время некоторые историки старой школы в своей практической деятельности постоянно «оспаривали» сами себя, прибегая к стихийному историзму. Это вполне относится и к Лунину, который отнюдь не догматичен: он тонко и верно оценивает смену исторических обстоятельств, историко-политический контекст разных событий, удаленных на века. Более того, столкновение в трудах Лунина общих, «вечных» принципов Предания, а также реальных лиц, страстей и событий создает особый художественный фон, диалектику «высокого» и «низкого», вечного и повседневного: как в трех эпиграфах к «Записной книжке»...

Следует признать, что устаревшие принципы исторического подхода не устаревали для Лунина и его друзей как гибкая форма аккумуляции прогрессивных, освободительных идей. Это особенно видно в лунинских работах, посвященных более близким временам.

Ближайшей предысторией декабрьских событий были обширные примечания Н. Муравьева к лунинскому «Разбору» — по существу первая краткая история освободительного, «конституционного» движения в России XVI—XIX вв. Здесь, на русской почве, демонстрировалась борьба свободы с деспотизмом: регулярное возрождение первой и временные успехи последней. Само возобновление подавленного свободолюбия было для декабристов признаком естественности, неодолимости прогрессивной идеи.

Центром, сердцевиной лунинского замысла были, конечно, работы о тайных обществах.

Интерес к истории вызывал у декабристов и их современников обостренное чувство возможной потери, исчезновения важнейших свидетельств. Вообще усилившееся в общественной мысли 20—40-х годов историческое самосознание вызвало известное определение И. В. Киреевского: «История в наше время есть центр всех познаний, наука наук, единственное условие всякого развития: направление историческое объясняет все»20.

Касаясь материалов о Народной войне 1770-х годов, Пушкин замечал: «Дело о Пугачеве, доныне не распечатанное, находилось в государственном санкт-петербургском архиве вместе с другими важными бумагами, некогда тайнами государственными, ныне превращенными в исторические материалы. Государь император по своем восшествии на престол приказал привести их в порядок. Сии сокровища вынесены были из подвалов, где несколько наводнений посетило их и едва не уничтожило» (Пушкин, IX, с. 1).

20 лет спустя Герцен, только что создавший Вольную типографию, взывал к соотечественникам: «Мы в третий раз обращаемся с просьбой // С 338 ко всем грамотным в России доставлять нам списки Пушкина, Лермонтова и др., ходящие по рукам известные всем ...

Рукописи погибнут наконец — их надобно закрепить печатью» (Герцен, XII, с. 270).

Во «Взгляде», «Разборе», «Письмах из Сибири» развита декабристская версия десятилетней истории тайных обществ, восстания, расправы над восставшими. Из писем Лунина к сестре (1839—1840) видно, что декабрист задумал вслед за «Взглядом» и «Разбором» третью специальную работу о 14 декабря — подробную историю следствия и суда 1825— 1826 гг., но написать не успел.

Экскурсы Лунина в древность, средневековье, декабристскую эпоху были для 1840-х годов современны «как вчерашняя газета» (этими словами Пушкин оценивал «Историю» Карамзина); часть же лунинских работ была непосредственно посвящена недавним событиям, развернувшимся уже в период декабристской каторги и ссылки. Таковы «Письма из Сибири», «Взгляд на польские дела», «Общественное движение в России в нынешнее царствование» — первый свободный исторический обзор новейшей эпохи, 1825-1840 гг.

В целом историко-художественный замысел Лунина, даже не осуществленный полностью, является сам по себе значительным достижением российской культуры, свободной мысли. Внутри этой огромной конструкции — множество живых, актуальных мыслей, наблюдений: первая история декабризма; своеобразная историко-политическая теория развития русского освободительного движения; оригинальная концепция польского вопроса, поднявшаяся над характерной односторонностью и предрассудками века; новый взгляд брошен на проблему народа, народного мнения, народных потребностей. Наконец, все сочинения Лунина пронизаны высокой идеей свободной личности — бесстрашной, ироничной, всегда внутренне свободной, объективной к врагам и друзьям, готовой к жертве, лишенной страха. В отличие от прежней, рылеевской, жертвенности, Лунин не предлагает конкретных коллективных действий. Концепция свободы направлена более внутрь, чем вовне, он демонстрирует готовность умереть ради сохранения личного достоинства и исповедания того, что считает истиной.

Ярчайшее личностное начало и важнейшие историко-политические задачи — все это соединилось и воплотилось в особых художественных формах лунинской публицистики.

ЛУНИН — ХУДОЖНИК

Лунин писал в разных жанрах: «Письма из Сибири» — художественно-публицистический, эпистолярный комплекс; «Исторические этюды» — можно сказать художественно-публицистический конспект. Количественно преобладают историко-публицистические трактаты, но рядом — фрагменты мемуарно-дневникового типа.

В поисках наилучшего способа «пробуждения апатии» декабрист идет несколькими путями. Его общественный темперамент реализуется то в // С 339 научных по форме попытках взглянуть на горячие общественные явления отстраненно, то в предельно опасных оценках современности вкупе с ясно представленной личной программой.

Во всем этом многообразии условно можно выделить два основных типа лунинских трудов: одни, как бы «в первом лице», с прямым авторским участием; другие — более объективные по форме — «в третьем лице».

К первой группе относятся «Письма из Сибири» вместе с другими сибирскими письмами составляющими их фон, а также дневниковые фрагменты «Записной книжки».

Вторая группа включает большую часть сибирских сочинений: личность автора и здесь проявляется ярко, постоянно, но более замаскированно.

Судя по сохранившимся рассказам современников, декабрист был с юности склонен к литературным занятиям. И. Оже рассказал о романе «Лже-Дмитрий», над которым работал Лунин; в семье Уваровых знали о польских стихах Лунина, сочиняя которые, он будто бы соперничал с Мицкевичем.

Регулярное общение с русскими литераторами, прекрасное знание европейской словесности, постоянное чтение в Сибири вырабатывали определенный оригинальный лунинский взгляд на роль литературы и разных литературных течений. 7 июня 1837 г. в «Записную книжку» внесено: «Литература во Франции пережила своего рода революцию, коей придают излишнюю важность. Перемена свойственна заблуждению. Новую школу, названную романтической, поносят столь же неосновательно, как и восхваляют прежнюю, или классическую... Классическая школа имела целью изобразить совершенного человека, который не существует, ибо природа наша греховна. Мысль эта унаследована от язычества. Отсюда рабское подражание древним, преувеличения, сухость, педантизм и все недостатки, за которые упрекают эту школу».

Продолжая свои размышления, Лунин характеризует романтиков, очевидно имея в виду под этим наименованием набирающее силу реалистическое направление в западной литературе (о русской словесности речи как будто нет): «Наконец наступает пресыщение воображаемым совершенством. Принимаются изображать столь же лживо, в формах и красках самых ярких, несовершенство человеческой природы. Искусственную красоту заменило искусственное уродство. Таково происхождение романтической школы. Она погружается в грязь, как предшественница ее терялась в облаках. Результат остается тот же; но влияние ее, вероятно, будет менее длительным и менее вредным, ибо дьявол скорее внушает отвращение, если видны его рога, чем представая в образе светлого ангела».

Таким образом, обе литературные школы не устраивают Лунина, хотя первая «менее вредна».

Сатира, особенно литературно-сатирическое использование священного писания, декабристом не приемлется решительно, и он обрушивается на «Потерянный рай» Мильтона.

Каков же его литературный идеал?

// С 340

«Одна страница Тацита,— записывает Лунин,— лучше знакомит с римлянами, нежели вся история Роллена или мечтания Гиббона. Читать и изучать сочинения древних следует не для того, чтобы открыть в них идеал красоты, как утверждают риторы, но чтобы уловить гармонию целого вместе с диссонансами, добро и зло, свет и тени».

Итак, Тацит, гармония целого со всеми противоречиями — вот один из образцов для Лунина. В «Плане начальных занятий» среди авторов, которых рекомендует декабрист, сравнительно немного «чистых» прозаиков, поэтов, драматургов: преобладают художественные публицисты, эссеисты, мастера эпистолярного жанра (Севинье, Честерфилд, Брум, Руссо, древнеримские и английские историки). Художественная публицистика, история — те жанры, в которых Лунин и выступал,— очевидно представляются ему самым действенным путем открытия и осмысления Предания. Можно сказать, что Лунин хотел стать Тацитом своей эпохи: следуя манере великого римлянина, представить окружающий мир, осветить его своим взглядом, присутствием своей личности и в конце концов рассказать потомкам то, чего «не сможет» (по его мнению) заметить ни классик, ни романтик.

Подобные претензии могли бы при других обстоятельствах показаться наивными. Однако во глубине Восточной Сибири ссыльный без прав, оригинальный и талантливый мыслитель историческими параллелями самого себя вдохновляет, подвигает на деятельность и жертву.

Латинская и греческая традиции — то, что Лунин сам сознавал и не уставал подчеркивать,— действительно, один из источников его творчества. Многое в его писаниях — краткость, сдержанность, афористичность, стиль, который Пушкин назвал бы «важным»,— роднит с творениями Тацита, Фукидида и других историков-писателей древности. Старая декабристская свободолюбивая традиция, обращенная к античным героям (Аристид, Катон, Брут) находит в Лунине достойное завершение. Его сочинения, поступки, подвиги, гибель были во многом сознательно ориентированы на древние образцы.

Античные мастера были, конечно, не единственными предшественниками Лунина. Разрабатывая важнейшие проблемы своего века, декабрист и в решении чисто литературных задач совпадает с рядом своих современников. У Лунина оригинальны, глубоко индивидуальны особые формы соединения личного с общим; динамика «Писем из Сибири» и других сочинений отличается неожиданными, поражающими читателя быстрыми переходами из области абстрактной мысли к проблемам любви, и вдруг, как бы между прочим, к проблемам общественным. Воспоминания о далеких годах, проведенных в Польше, дополняются «сибирским дневником» (встречи с Марией Волконской, замечательный эпистолярный портрет слуги Василича). Параллельно вводятся цитаты из прессы, официальных документов — и снова личность, личные обстоятельства автора.

Подобное свободное смешение было хорошо знакомо Лунину и его читателям по многим образцам. Таковы, между прочим, «Мои темницы» Сильвио Пеллико (1832); таковы разнообразные произведения европейской и русской критики, публицистики 1830—1840-х годов. Быстрота, // С 341 легкость, ирония, свободная плавность лунинского изложения позволяют видеть в «Письмах из Сибири» один из подступов к тому жанру, который через 15—20 лет блистательно осуществится в «Былом и думах» Герцена.

Нельзя, конечно, отрицать прямого или косвенного литературного влияния на Лунина русской, европейской публицистики, но не менее важны идейные, стилистические совпадения у Лунина и неизвестных ему современных авторов: подобное явление порождалось общностью времени, общностью мыслей и тревог.

Очень интересно в этой связи хотя бы кратко сопоставить сочинения Лунина и Чаадаева. Вполне вероятно, что декабрист знал «Философическое письмо», но никаких откликов в его рукописях не имеется.

Налицо как черты сходства, так и любопытнейшие отличия многих элементов в «Письмах из Сибири» и «Философических письмах».

Оба автора, Лунин и Чаадаев, принадлежат одному, декабристскому, поколению; в 1826 г. Лунин попал в тюрьму, затем на каторгу, в ссылку, Чаадаев — в опале, под надзором.

Каждый написал религиозно-философские сочинения, посвященные главнейшим проблемам современности. Дата публикации «Философического письма» (1836) совпадает с началом лунинских наступательных действий.

Оба мыслителя поплатились за свою смелость: Лунина второй раз арестовали и отправили в тюрьму, Чаадаев подвергнут домашнему аресту, объявлен сумасшедшим.

Первое «Философическое письмо» было опубликовано, остальные сочинения Чаадаева многие десятилетия оставались под спудом. Лунину при жизни опубликовать ничего не удалось, его рукописи также надолго исчезают.

Оба публициста писали по-французски. При этом Лунин сам и перевел большинство своих трудов на русский язык, в результате чего складывался его оригинальный «двуязычный» слог. Чаадаев сам не переводил свои труды, но постоянно размышлял о языковой стихии, призывая, между прочим, Пушкина писать к нему по-русски («Вы должны говорить на языке своего призвания») (Пушкин, XIV, с. 176 21).

Оба мыслителя обладают блестящим литературным дарованием. Манера Чаадаева более объективна, абстрактна. Лунин — более свободен в вариациях формы, более конкретен, историчен.

Наконец, идеи: у обоих ощутимо предчувствие новой эпохи, огромных переворотов; у Чаадаева профетический мотив пожалуй сильнее, Лунин — более рационален.

И Лунин и Чаадаев, размышляя о России, придают большое значение религиозному сознанию, связывают достижения Европы с благотворным, по их мнению, влиянием католицизма; Чаадаев, однако, беспощадно отрицает античную культуру, мешающую познать «тайну века», Лунин же придерживается противоположного мнения, и в этом с ним солидарен Пушкин, который в письме к Чаадаеву (6 июля 1831 г.), в частности, заступался за Гомера (см. Пушкин, XIV, с. 188).

// С 342

Чаадаев (как видно по его письмам И. Д. Якушкину и некоторым другим материалам) отрицает необходимость, закономерность 14 декабря, рассматривает это событие как случайность, как эпизод в стороне от генерального движения к «тайне века». Лунин, неоднократно досадуя на ошибки восставших, в отличие от Чаадаева, находит в самом факте декабристского движения важнейший исторический симптом.

Общий взгляд Лунина и Н. Муравьева на русскую историю в целом оптимистичнее чаадаевского. Философ, живший на свободе, порою приходил в отчаяние, отрицая прошлое, настоящее и будущее своей страны, Лунин после многих лет тюрьмы и Сибири не хуже Чаадаева видит темные, умирающие формы российской жизни, «всеобщую апатию» — однако верит в неоспоримость Предания, в прогресс, пусть медленный и незримый. Он сам и его товарищи, «апостолы свободы»,— живое предсказание будущего.

Исторические судьбы чаадаевских и лунинских идей различны. Заслугой этих и других современных им российских мыслителей был страстный, ценой свободы и жизни, поиск освобождающей истины. Именно с 1840-х годов, со времени этих поисков, В. И. Ленин отсчитывал период, когда «передовая мысль в России, под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории, следя с удивительным усердием и тщательностью за всяким и каждым «последним словом» Европы и Америки в этой области» 22 .

СУДЬБА ЛУНИНА

Лунин стремился распространить свои труды, его помощники (Н. Муравьев, Громницкий, Волконские) знакомят с текстами других декабристов, сохраняют копии ряда сочинений. Позже лунинские тексты оказались в распоряжении и декабристов, находившихся в Западной Сибири (Пущин, Якушкин, Муравьев-Апостол, Фонвизин). Этот сравнительно узкий круг читателей сыграет первостепенную роль в последующей судьбе лунинских сочинений.

Другая возможность для распространения была реализована в определенном кругу сибирской интеллигенции. Как выяснило следствие 1841 г., работы Лунина переписывали, хранили и читали его духовник ксендз Гатицкий, учитель иркутской гимназии Журавлев и его жена, казачий офицер Черепанов, кяхтинский учитель Крюков, кяхтинский священник Добросердов, полицмейстер иркутского солеваренного завода Василевский; вероятно также смотритель училищ Голубцов, священник Горяинов, учитель Яблонский. Сверх того, существовал круг полуосведомленных, любопытствующих лиц вроде чиновника-ревизора Л. Ф. Львова, свидетеля второго ареста Лунина.

Стремясь ознакомить со своими сочинениями не только единомышленников, декабрист в конце концов стал жертвою доноса, поданного П. Н. Успенским, чиновником особых поручений при иркутском генерал-губернаторе. // С 343 Надо думать, что еще несколько тайных помощников Лунина ускользнуло от следствия. Не была раскрыта и система конспиративных связей декабриста с Петербургом и Москвой, те «оказии» (торговые каналы нескольких влиятельных иркутских купцов), с помощью которых работы и письма Лунина доставлялись Е. С. Уваровой.

В посреднической деятельности сестры Лунин видел третий важнейший путь распространения своих текстов.

Овладев необходимой конспирацией, декабрист требовал и от Уваровой подобных действий, желая приобщения к своей миссии новых адептов, столичных и заграничных. Существовала версия о пересылке лунинских сочинений за границу (во Францию или Англию), сохранилось прямое указание Лунина на будто бы существующее парижское издание «Разбора»; в разное время о том были опубликованы смутные свидетельства. Теперь, однако, вопрос можно считать решенным: усилиями С. Я. Гессена и С. Б. Окуня показана недостоверность всех сведений о заграничных публикациях. К тому же во втором лунинском деле отсутствуют какие бы то ни было намеки на подобную возможность (см. Окунь, с. 230—237).

Оспоривая факт зарубежных лунинских изданий начала 1840-х годов, нужно, тем не менее, отнестись к этому слуху как к важной, тревожной для властей и ободряющей друзей молве, возможно распускаемой Луниным сознательно — в ожидании действительных заграничных публикаций в недалеком будущем. Это преувеличение некоторых желаемых мотивов вообще один из лунинских приемов: таковы, например, строки в ряде его работ о «всеобщем сочувствии» к декабристам и их семьям.

Сестра декабриста Е. С. Уварова, по всей видимости, не выполнила указаний насчет конспиративной рассылки рукописей: во-первых, она боялась ухудшить участь брата; во-вторых, была оторвана от живых общественных сил, которые могли бы оценить, впитать лунинские идеи, подвинуть их к новым читателям.

Уварова не прибегла к бесцензурным изданиям, но все же не уничтожила опаснейшие письма и статьи брата. Лунин требовал их показать Александру и Николаю Тургеневым, распространять «среди знакомых, начиная с министров». Уварова пробует — и Александр Тургенев (в дневнике) ее бранит:

31 марта 1840 г.: «Обедал с Чаадаевым у Катерины Федоровны Муравьевой. Дружеская беседа, главным образом о Лунине. Тараторка-сестра вредит ему, а он — другим, ибо и их почитает того же мнения».

18 июня 1840 г.: «С Уваровой — выговаривал ей болтовню ее» 23.

Из «министров» откликнулась «кавалерственная дама» Екатерина Захаровна Канкрина. Троюродная сестра Лунина и родная сестра декабриста Артамона Муравьева была женою министра финансов Е. Ф. Канкрина; прочитав одно или несколько сибирских писем, она отправила в Урик ободряющее послание, а свой ответ Канкриной Лунин (не называя адресата по имени) включил в раннюю редакцию «Писем из Сибири»: «Я счастлив был узнать, что мои письма к сестре вас интересуют. В них // С 344 изложены мысли, приведшие меня на эшафот, в каземат и в ссылку... Гласность, какую приобретают мои письма благодаря усердному их переписыванию, обращает их в политическое оружие, коим я должен пользоваться для защиты дела свободы. Мысль о вашем ко мне расположении, сударыня, будет мне мощной поддержкой в этой опасной борьбе».

В архиве Канкрина лунинские бумаги, однако, не сохранились; А. И. Тургенев не уничтожил переданную ему рукопись лунинского «Взгляда на Тайное общество», но автографический список был похоронен в его бумагах. Надежды Лунина, что его труд будет отправлен на Запад, декабристу-эмигранту Николаю Тургеневу, не осуществились.

Хождение в 1840-х годах «Писем из Сибири», «Разбора», «Взгляда» как за границей, так и в столицах маловероятно.

«Людям 40-х годов» — Герцену, Огареву, Грановскому, Белинскому, Ивану Тургеневу, Анненкову, Кетчеру, Коршу, Кавелину, Аксаковым, Хомякову, Киреевским, а также сотням читателей, единомышленникам этих людей очень не хватало декабристского голоса с Востока: сочинения Лунина, можно сказать, ходили «поблизости» — ведь А. И. Тургенев был знаком с Герценом и многими другими передовыми мыслителями; герценовским приятелем был и кузен Лунина А. П. Полуденский. Сходство взглядов у многих столичных свободолюбцев и уриковского ссыльного было велико, разница вызвала бы важные споры.

Личность Лунина, его положение, мысли, древняя важность слога, живые переходы от общего к личному, твердая уверенность в необходимом пробуждении от апатии — все это вошло бы в культуру и мысль 1840-х годов. «Письма из Сибири», «Разбор Донесения», «Взгляд на Тайное общество», «Взгляд на польские дела», «Общественное движение в России» так или иначе отразились бы в десятках серьезных книг, статей, лекций — как это случилось с «Философическим письмом» Чаадаева.

Однако «люди 40-х годов» Лунина, по всей видимости, не прочитали. Точнее, получили его сочинения 20 лет спустя, в 1860-х годах.

В столицах наиболее ранние списки лунинских сочинений, обнаруженные в архивах С. Д. Полторацкого и П. И. Бартенева, относятся к 1850-м годам (ПЗ, IX, с. 107).

Тяжелые условия ссылки, постоянная опасность, апатия и страх, сковавшие многих,— все это свело круг прижизненных читателей Лунина в лучшем случае к нескольким десяткам вольных и подневольных жителей Сибири. Следует отметить и продуманную тактику властей, отыскавших два способа изоляции Лунина от его потенциальных читателей. Первый способ—карательный: Лунина, Громницкого, нескольких читателей-сибиряков арестовали; их запугивали и в большинстве случаев добились нужных признаний (сам Лунин, конечно, не в счет). Рукописи декабриста были захвачены, отвезены в Петербург и упрятаны в архиве III отделения.

Другой же правительственный путь — умаление значения лунинского дела. Понимая, что крупные репрессии могут усилить интерес у многих, не слыхавших о тайной деятельности декабриста, Николай I, Бенкендорф // С 345 и Дубельт в условиях сравнительно спокойного, внешне стабильного внутреннего положения в начале 1840-х годов пришли к выводу о пользе максимального умалчивания, создания впечатления о незначительности происшедшего.

Лунин справедливо допускал, что за продолжение противоправительственных действий в Сибири его может постигнуть любая кара, вплоть до смертной казни (как это было с И. И. Сухиновым); однако его отправили в Акатуй без приговора и огласки, административным порядком, до новых распоряжений из Петербурга. Громницкий, уличенный в сотрудничестве с Луниным, был оставлен на прежнем месте ссылки под надзором. С другими арестантами-сибиряками обошлись сравнительно мягко; имея сведения о вероятном соучастии Н. Муравьева, о помощи Лунину со стороны Волконского и других ссыльных декабристов, власть не сочла нужным привлекать их к делу. Более того, она как бы не желала замечать, сколь разнообразные тексты конфискованы у Лунина. Дубельт и его «эксперты», разобрав захваченные бумаги, хорошо поняли (как это видно из соответствующих документов), что в их руках — несколько сочинений: «Письма из Сибири», «Взгляд», «Розыск исторический», «Разбор», «Исторические этюды», «Записная книжка» и сверх того разные «возмутительные тексты» других авторов. Многие из захваченных работ к тому же были представлены в нескольких экземплярах. Однако по пути от экспертизы тайной полиции до решения по делу Лунина и его помощников первоначальные сведения Дубельта удивительно трансформировались. В последующих официальных бумагах везде фигурирует лишь одно лунинское сочинение — «Взгляд на Тайное общество»; других — как будто и не бывало. Именно ко «Взгляду» относился донос Успенского, и власть следует исключительно этому доносу, не желая выходить за его пределы.

Год спустя, 27 февраля 1842 г., в кратком резюме об итогах всего дела Бенкендорф передавал военному министру А. И. Чернышеву без всяких комментариев вымышленную версию Лунина, будто «сочинение «Взгляд на Тайное общество» было написано им без участия других, во время нахождения его в Петровском заводе в угодность уже умершего коменданта сего завода Лепарского, желавшего иметь ближайшее понятие о существовавшем тайном обществе, и сочинения сего кроме Лепарского и государственного преступника Иванова, также уже умершего, никому он не показывал».

Далее Бенкендорф перечислил нескольких сибиряков, замешанных в этом деле, и «благодушно» заметил: «Ничего более для пояснения сего дела не открыто и, кроме отобранных у означенных лиц и доставленных ко мне экземпляров сочинений Лунина, других по Восточной Сибири вновь не обнаружено, и вообще не представилось повода заключить, чтобы в настоящем деле существовало какое-либо сообщничество» 24.

3 декабря 1845 г. декабрист «скоропостижно скончался» в Акатуе, немного не дожив до своего 58-летия.

// С 346

Распространение легенд и рассказов о его убийстве (по тайному приказу свыше или по инициативе «акатуевских стражей»), подозрительная неясность официальных документов — все это в высшей степени характерное завершение необыкновенной биографии необыкновенного человека, где реальность и легенда порою трудно различаются, а иногда и совершенно неотделимы (см. Эйдельман, с. 335—344). Началась сложная посмертная судьба лунинского наследия. Лунинские сочинения навсегда остались одним из лучших образцов сибирской декабристской публицистики, созданном и (пусть в очень узком кругу) распространенном. Это было первое активное декабристское выступление после сухиновского дела.

Без сомнения сам факт этого выступления и содержание лунинских работ имели значительное влияние на эволюцию декабристской мысли в Сибири.

Первые впечатления многих товарищей по ссылке были скептическими, даже негативными. Расправа с Луниным, согласно декабристским письмам и воспоминаниям, вызвала у ссыльных ожидание широких репрессий: некоторые мемуарные замыслы были отложены, кое-какие опасные бумаги уничтожены 25; но мысли, поступки Лунина теперь навсегда существовали в сознании его товарищей, так или иначе воздействуя на их новые замыслы. Позже, в 1850—1870-х годах, основной формой деятельности для декабристов станут воспоминания (Якушкин, Пущин, Бестужевы, Розен, Оболенский, Лорер, Горбачевский и многие другие). Историческое же обозрение, теоретическое осмысление первого русского революционного движения в основном возьмут на себя Герцен и Огарев, затем деятели следующих революционных поколений.

Однако до того, как начался период мемуаров, т. е. в 1830—1840-х годах, самими декабристами были сделаны важнейшие попытки теоретических обобщений. Два начинания особенно значительны. Первое, раннее — это письма и статьи Лунина с участием Никиты Муравьева; второе — недавно открывшаяся в полном объеме (благодаря исследованиям С. В. Житомирской и С. В. Мироненко) литературная деятельность М. А. Фонвизина. Главные труды Фонвизина, при всех отличиях от лунинских, также имели преимущественно историко-публицистический характер; декабрист без сомнения знал труды предшественников, между прочим, опирался на краткую историю русского освободительного движения, приложенную Н. Муравьевым к лунинскому «Разбору».

Следующий этап в истории лунинского наследия связан с публикациями Вольной русской типографии. В конце 1850-х и в 1860-х годах в «Полярной звезде», «Колоколе», сборниках «Записки декабристов» впервые публикуются «Разбор Донесения», «Взгляд на Тайное общество», «Письма из Сибири», а также некоторые воспоминания о Лунине и его деятельности; основными источниками вольных публикаций явились списки лунинских трудов и воспоминания, сохраненные в декабристском кругу.

// С 347

Значение Герцена и его печати как продолжения, развития декабристских традиций общеизвестно. Герцен и Огарев постоянно говорили о первых революционерах как о «фаланге героев», «богатырях, кованных из чистой стали с головы до ног». Касаясь ошибок, слабостей движения, в первую очередь его удаленности от народа, Герцен не расширял эту тему, представляя своим читателям правду о декабризме с элементом известной идеализации, легенды. Одним из главных стимулов для подобного подхода, полагаем, было то обстоятельство, что первый пласт декабристских материалов, попавший в Вольную типографию, был связан с Луниным.

15 февраля 1859 г. в 36-м листе «Колокола» появилась анонимная публикация «Из воспоминаний о Лунине», где впервые была обрисована неповторимая личность декабриста. Ряд подлинных историй, вперемежку с полулегендарными и недостоверными версиями, явно восходил к информации лунинских друзей. С. Я. Штрайх полагал, что статья прислана Д. И. Завалишиным, но этот факт был позже оспорен в комментариях к герценовскому собранию сочинений (см. Герцен, XIV, с. 591). Не исключено авторство племянника Лунина С. Ф. Уварова.

Герцен проявил исключительный интерес к атому материалу и, редактируя, очевидно ввел в текст несколько фраз, прибавил знаменательную концовку: «Да, славен и велик был наш авангард! Такие личности не вырабатываются у народа даром...» 26. Отозвался Герцен и в редакционном примечании к публикации: «Бесконечно благодарим мы приславшего нам эту статью» (Герцен, XIV, с. 362). В этом же примечании издатель «Колокола» сообщал, что располагает рядом лунинских работ, которые и были вскоре опубликованы в «Полярной звезде».

Первая встреча с Луниным, по-видимому, многое определила в декабристской концепции Герцена. Позже доставленные в Лондон материалы Якушкина, Пущина, Бестужевых, Штейнгейля, Трубецкого и других декабристов обогатили, расширили взгляды Герцена и Огарева на дворянских революционеров, создали основу для многостороннего исторического подхода; и все же то обстоятельство, что именно Лунин «явился» к Герцену и Огареву первым, было сильнейшим впечатлением издателей «Колокола» и «Полярной звезды», действительно встретившихся с «героем, богатырем из кованой стали». Герцен после того не раз отзовется о Лунине и его поколении: «гордая, непреклонная, подавляющая отвага Лунина»; «Лунин — один из тончайших умов и деликатнейших»; «<«Разбор»)> — превосходная статья»; наконец: «Что это было за удивительное поколение, из которого вышли Пестели, Якушкины, Фонвизины, Муравьевы, Пущины».

Так началась вторая жизнь лунинских сочинений — при почти не осуществленной первой жизни.

В течение полувека лондонские публикации были несколько раз переизданы за границей; только 1905 год снял запрет с лунинского слова в России: через 60 лет после смерти декабриста его сочинения, по тексту герценовских изданий, были несколько раз напечатаны на родине.

// С 348

Первые лунинские публикации в советское время также основывались на текстах Вольной русской типографии, и только с 1923 г. вводятся в оборот рукописи декабриста.

Неполные, не всегда точные издания лунинского наследия — с опозданием на несколько десятилетий — ввели труды необыкновенного декабриста в русло российской прогрессивной мысли и культуры» Параллельно на страницах исторических журналов прорывалась декабристская тематика, где заметное место занимали мемуары о Лунине. В 1860— 1900-х годах были напечатаны рассказы М. Бестужева, Завалишина, Свистунова, Басаргина, Лорера, Гангеблова, Волконского, Розена, H. H. Муравьева, И. Оже, других авторитетных свидетелей 27. Новые сведения о личности, «анекдоты» о Лунине выходили на свет интенсивнее, чем новые тексты декабриста. Тем не менее после 1860-х годов прежде почти забытый образ этого человека постоянно привлекает внимание писателей, мыслителей.

Ф. М. Достоевский, рассуждая о герое «Бесов» Николае Всеволодовиче Ставрогине, использовал фигуру Лунина для важных, острых характеристик и размышлений 28.

Сохранились разнообразные свидетельства об интересе Л. Н. Толстого к фигуре декабриста. В 1878 г. писатель спрашивал о Лунине у П. Н. Свистунова 29, записывал (очевидно для повести «Декабристы») «приметы» Лунина — «рыжий, высокий»30; согласно свидетельству С. А. Берса, «декабрист Лунин удивлял Льва Николаевича Толстого своей несокрушимой энергией и сарказмом».

Для полного обозрения дореволюционной литературы о Лунине необходимо было бы проанализировать всю полемику вокруг декабристов. Любопытно, что парадоксальная личность Лунина привлекала публицистов, писателей, историков разных направлений, от революционеров до Мережковского 31, представители враждующих течений в лунинских противоречиях часто искали и находили свое. Так, издатель «Русского архива» и замечательный собиратель исторических материалов П. И. Бартенев, к 1863 г. человек уже довольно умеренных славянофильских воззрений, отделял Лунина и еще немногих декабристов от других, по его мнению, «слепых» противников власти. Заметив в «Полярной звезде» слова Огарева — «юридически — рациональный протест Лунина» (ПЗ, VI, с. 347),— Бартенев пишет на полях собственного экземпляра VI книги альманаха: «Из этого конгломерата протестов только протест Лунина можно назвать трезвым и совершенно выдержанным. Лунин займет высокое место в истории революционных обществ в России, слишком бедных такими личностями, как его, Пестеля, Муравьева и Рылеева; впрочем, людей, подобных им, никогда не считают десятками» 32.

// С 349

Злободневность декабристской, лунинской темы сказывалась, между прочим, в том, что одновременно с упоминаниями о декабристе в серьезных исторических трудах (А. Н. Пыпин, В. И. Семевский) — его рукописи оставались под запретом; рассказы о Лунине множились в печати — но очерк о нем и некоторых других декабристах, подготовленный С. А. Панчулидзевым для «Сборника биографий кавалергардов», не появился в печати даже в 1906 г.

В конце XIX — начале XX столетия вышли работы В. И. Ленина и Г. В. Плеханова, посвященные проблемам революционного наследия. Страницы Ленина о трех поколениях русского освободительного движения, об исторической роли декабристов отдавали должное и всему движению в целом, и каждому из первых революционеров, в частности33. В статье «Памяти Герцена» Ленин с одобрением и признанием процитировал высокие слова Герцена о декабристах, как «фаланге героев»34; выше уже отмечалось, что подобная точка зрения Герцена на предшественников в немалой степени сложилась под влиянием первой встречи с декабристской мыслью, с произведениями и личностью Лунина.

Новый этап посмертной судьбы декабриста, естественно, начинается в 1917 г.

В 1920—1930-х годах, благодаря возможности использовать прежде недоступные комплексы лунинских бумаг, выходит ряд новых статей и книг о нем: это был форменный переворот в освоении наследия замечательного декабриста-писателя. Одновременно с обнародованием сочинений и следственных документов открывались интересные материалы и в Сибири, вводились в оборот неизвестные прежде биографические материалы, ценные воспоминания других декабристов о Лунине.

Вот хронологический перечень наиболее важных публикаций.

1923 г. Выход книги «Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма». Редакция и примечания С. Я. Штрайха.

Это издание — основное для последующих нескольких десятилетий; несмотря на его немалые недостатки, здесь впервые напечатаны, по автографам, тексты четырех лунинских работ («Письма из Сибири», «Разбор», «Взгляд», «Розыск»), а также большие извлечения из «Записной книжки» декабриста и важные документальные приложения.

1925 г. В книге Б. Г. Кубалова «Декабристы в Восточной Сибири» публикуются письма Лунина, фрагменты его второго следственного дела (1841).

1926 г. Выход второго сборника работ Лунина под редакцией и с примечаниями С. Я. Штрайха — «Общественное движение в России. Письма из Сибири».

1926 г. В III книге сб. «Атеней», а также книге С. Я. Гессена и М. С. Когана «Декабрист Лунин и его время» печатаются письма Лунина из Акатуя и другие материалы.

// С 350

1926 г. В сб. «Декабристы на каторге и в ссылке» М. Муравьев впервые публикует лунинскую статью «Взгляд на польские дела».

1927 г. В III томе документальной серии «Восстание декабристов» напечатано следственное дело Лунина (1825—1826).

1930 г. В. С. Манассеин публикует опись сибирской библиотеки Лунина и статью о книжном собрании декабриста (в журнале «Библиотековедение и библиография», 1930, № 1—2).

В 1934 г. подготавливалось, но, к сожалению, не осуществилось новое издание сочинений декабриста (в серии «классики революционной мысли домарксового периода»)35.

Крупным событием в освоении лунинского наследия было появление в те годы интереснейшей темы Лунин и Пушкин — в связи с расшифровкой потаенной X главы «Евгения Онегина» и другими материалами 36.

Достижения 1920—1930-х годов создавали возможности, стимулировали необходимость монографического исследования жизни и творчества Лунина. Задача была исключительно сложна ввиду специфических особенностей биографии, трудностей многостороннего охвата лунинского наследия. С. Я. Штрайх, С. Я. Гессен, Б. Г. Кубалов и другие декабристоведы, публикуя важнейшие лунинские документы, сопроводили их очерками личности декабриста, его идейной жизни.

В последующие десятилетия выходят монографические исследования (С. Б. Окунь, Н. Я. Эйдельман), обобщаются накопленные материалы и вводится ряд новых, осуществляются повторные публикации ряда сочинений декабриста по текстам, напечатанным С. Я. Штрайхом в 1923— 1926 гг.37

Общественный интерес к движению декабристов, особенно возросший в связи со 150-летним юбилеем 14 декабря, сопровождался усилением интереса к личности и борьбе Лунина: о нем выходят новые исследования, пишутся романы, повести, пьесы, стихотворения. В эту же пору лунинские труды переиздаются и изучаются на Западе 38.

Как это часто бывает, новый этап освоения прошлого, опираясь на уже сделанное, в то же время выявляет слабости, пробелы прежнего изучения и настоятельно требует новых публикаций, исследований. Недостатки ранее напечатанного о Лунине очевидны: во-первых, рассеянность статей и документов по разным, в основном редким, труднодоступным книгам и журналам. Достаточно сказать, что для ознакомления с 12 письмами из Акатуя нужно, например, соединить четыре разновременных издания.

Второй пробел — отсутствие должным образом апробированного текста лунинских работ — сначала на языке подлинника (чаще всего французском), // С 351 потом — в переводе. Многоязычная культура замечательного писателя, мыслителя, революционера может быть достаточно полно представлена только соединением в одном издании как русских, так и иностранных текстов Лунина.

По этому поводу сам декабрист тонко заметил, что «помощь перевода недостаточна. Он передает только мысль, никогда [не передавая] чувства во всей его свежести и полноте».

Исследователи творчества Лунина не раз отмечали то прискорбное обстоятельство, что вследствие ограниченного объема прежних изданий его работы воспроизводились только по-русски. Авторитетными специалистами критиковались и недостатки имеющихся переводов. Так, М. К. Азадовский писал 30. IX 1931 г. С. Я. Гессену: «Когда будете издавать Лунина, позаботьтесь о переводах. Настойте пред издательством, чтобы был приглашен для перевода какой-нибудь крупный художник. Я даже не знаю, кто сможет по-настоящему передать обаяние стиля Лунина». Относительно имеющихся переводов автор письма находил, что «в них нет того шарма, который всегда отличает лунинские писания».

Третьим существенным минусом прежней «лунинианы» является отсутствие или недостаточность текстологических и реальных комментариев к сочинениям декабриста.

Издание, предпринятое в серии «Литературных памятников», должно, насколько это возможно, преодолеть пробелы предыдущих публикаций.

Тексты Лунина печатаются по автографам на языке подлинника, с заново выверенными переводами. Лунинское наследие впервые объединено в одной книге. Научный комментарий к изданию составлен с учетом того, что достигнуто за последние десятилетия при изучении биографии и творчества декабриста.

Разумеется, составители-комментаторы отдают себе отчет — как много белых пятен в изучении Лунина останется и после настоящего издания.

Неизвестна судьба некоторых сочинений декабриста, требуются специальные розыски, связанные с его библиотекой, много загадок едва ли не в каждом периоде его биографии; место лунинской деятельности в истории русского освободительного движения — многосложная проблема, которая, несомненно, в будущем может быть уточнена.

При всем при том составители-комментаторы настоящего издания надеются, что современный читатель найдет в нем богатые материалы о России 1830—1840-х годов, уникальные сводки о Сибири и сибирских ссыльных, большой пласт декабристской публицистики, истории, мемуаристики, важные проблемы российской историографии, тему польско-русских отношений и связей.

Наконец, сам образ Лунина — величественное проявление человеческого духа, высокий полет вольной, прекрасной мысли.

// С 352

М.С. Лунин. Письма из Сибири. М., Наука. 1988. В настоящей интернерт-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/

Здесь читайте:

Лунин Михаил Сергеевич (1787-1845), участник войны, декабрист.

Эйдельман Натан Яковлевич (1929-1989). Историк, писатель.

Декабристы (биографический справочник).

Участники наполеоновских войн (биографический справочник).

Нечкина М.В. Декабристы. 

Движение декабристов (Список литературы).

Румянцев В.Б. И вышли на площадь...  (Взгляд из XXI века).

"Русская Правда" П. И. Пестеля.

Белоголовый Н.А. Из воспоминаний сибиряка о декабристах. Русские мемуары. Избанные страницы. 1826-1856 гг. М., 1990.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА