Родственные проекты:
|
ОПЫТ О НЕРАВЕНСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС
Фото с сайта
http://www.xpomo.com/
КНИГА ПЕРВАЯ
Предварительные соображения; определения; изложение
естественных законов, управляющих общественным порядком
ГЛАВА IX
Продолжение определения слова «цивилизация»; различные
характеры человеческих обществ; наша цивилизация ни в чем не превосходит
другие, которые существовали до нее
Когда какая-нибудь нация, принадлежащая к женскому или мужскому типу,
обладает достаточно сильным цивилизаторским инстинктом, чтобы навязать свой
закон другим народам, и особенно способная учитывать их потребности и
чувства и воспринимать их убеждения, с этого момента начинает существовать
новая культура, сформировавшаяся в результате смешения. Именно в этом
заключается самое важное и практическое достоинство этого инстинкта, и это
делает его полезным и обеспечивает ему жизнь, т. к. индивидуальные интересы
по своей природе стремятся к самоизоляции. Объединение всегда в чем-то
ущемляет их, поэтому, чтобы какое-либо убеждение стало плодотворным, оно
должно отвечать логике и чувствам народа, в котором оно созревает.
Когда массы начинают понимать и принимать общий закон своей нации, тогда это
понимание переходит на основные потребности. «Мужские» нации тянутся к
благополучию и накоплению богатства, «женские» больше озабочены миром
воображения, но повторяю еще раз: как только масса людей становится под
единое знамя, или, что в данном случае точнее, как только определенная
система жизни становится общепринятой, рождается цивилизация.
Вторым фактором, связанным с этим состоянием, является потребность в
стабильности, которая непосредственно вытекает из вышеизложенного; дело в
том, что когда люди сообща принимают объединяющий их принцип и соглашаются
на отдельные жертвы, чтобы осуществить этот принцип, у них появляется
потребность уважать его независимо от того, что он дает им лично, и объявить
его незыблемым. Чем чище раса, тем меньше уязвима ее социальная база,
поскольку расовая логика не меняется. Однако необходимо, чтобы потребность в
стабильности находила удовлетворение. Смешение крови приводит к изменениям
национальных идей, в результате начинается заболевание, которое требует
изменений в системе. Иногда такие системные перемены действительно ускоряют
прогресс, особенно на заре общества, когда конститутивный принцип является
абсолютным и сильным по причине явного преобладания одной расы. Затем, когда
множатся различия за счет увеличения числа гетерогенных элементов,
преобразования перестают отвечать общему интересу. Тем не менее, до тех пор,
пока объединенная группа людей остается под влиянием прежних идей и
впечатлений, она продолжает питать химерическую веру в свою стабильность
благодаря, быть может, желанию улучшить свое благосостояние. Несмотря на
постоянное ослабление скрепляющего элемента, она считает себя вечной и
устремленной к некоему земному раю. Она продолжает придерживаться веры в то,
что Бог благосклонен к цивилизации и радеет за интересы людей, хотя сами
люди ежечасно убивают эту веру своими поступками; пусть внешне это и не
проявляется, но внутренне общество уверяет и утешает себя тем, что
завтрашний день будет для него светлым.
Рядом со стабильностью и мирным сосуществованием отдельных интересов следует
поставить еще два признака цивилизации — неприятие насилия и социабельность.
В конечном счете социабельность и потребность отстаивать свои интересы
головой, а не кулаками, обеспечивают прогресс в менталитете, который, в свою
очередь, приводит к материальным улучшениям. Именно по этим двум признакам
можно определить социальное состояние нации 1).
Мое представление о цивилизации можно сформулировать следующим образом:
«Состояние относительной стабильности, в котором индивидуумы стараются
удовлетворить свои потребности без ущерба для других, совершенствуют свой
менталитет и свои нравы».
Эта формула охватывает все народы, о которых я говорил как о цивилизованных.
Теперь поставим вопрос так: можно ли считать все цивилизации равными даже
при наличии указанных признаков? Вот в этом я сомневаюсь. Дело в том, что
потребности и социабельность даже развитых наций отличаются как по размаху,
так и по тенденции, поэтому их менталитет и нравы также различны. Что нужно
индусу в материальном плане? Рис и масло, чтобы кормиться, и кусок ткани,
чтобы одеться Конечно, такую непритязательность можно отнести за счет
климатических условий. Но вот тибетцы живут в суровом климате, однако и они
непритязательны в этом смысле. В той и другом народе доминирует философский
и религиозный менталитет, отсюда их специфическая потребность в пище для
души и тела. Здесь мы не видим никакого равновесия между мужским и женским
принципами, предпочтение отдается ментальной стороне жизни, вот почему все
усилия этой цивилизации направлены на достижение одного результата в ущерб
другому Огромные памятники, настоящие горы из камня, сооружаются там ценой
усилий и лишений, которые потрясают воображение. Гигантские сооружения скоро
покроют всю страну, но для чего? Для того, чтобы славить богов; но ничего не
делается для человека — разве что могилы. Рядом с прекрасными творениями
скульптуры стоят не менее совершенные литературные произведения. В области
теологии и метафизики они настолько же изобретательны и утонченны, насколько
многогранны, и человеческая мысль радостно и спокойно погружается в их
непостижимые глубины.
Что же до лирической поэзии, «женская» цивилизация составляет гордость всего
человечества.
Но если из сферы идеалистических мечтаний мы спустимся на почву полезных
достижений и наук, которые представляют собой генерирующую энергию
материального прогресса, яркий день сменится глухой ночью. Практические
изобретения редки, незначительны, неплодотворны, талант наблюдения
отсутствует начисто. Если китайцы много занимались этим, то индусы почти не
обращали на это внимания, греки также оставили нам в наследство знания,
зачастую недостойные их гения, а римляне, дойдя до кульминационной точки
своей истории, не ушли далеко от греков, т. к. азиатская примесь, которая
проникала в них с невероятной быстротой, отнимала в них качества,
необходимые для терпеливого изучения действительности. Хотя можно отметить,
что их административный гений, их законы и сооружения в достаточной степени
указывают на позитивный характер, который их общественная мысль принимала в
определенные моменты, и доказывают тот факт, что если бы Южная Европа не
подвергалась постоянной колонизации со стороны Азии и Африки, позитивная
наука от этого бы выиграла, а на долю германской предприимчивости досталось
бы меньше славы.
Завоеватели V столетия принесли в Европу дух, напоминающий китайский, но с
другим оттенком. Он в большей мере был пропитан женскими качествами. Он же
обеспечил более надежное согласие между двумя движущими принципами. Всюду,
где властвовали эти народы, мы видим облагороженный прагматизм. В Англии,
Северной Америке, Голландии, Ганновере такие качества преобладают над
остальными национальными инстинктами. То же самое имеет место в Бельгии, а
также на севере Франции, где все, что имеет позитивное применение, находило
плодородную почву. По мере продвижения к югу эти предпосылки ослабляются.
Причем это объясняется не более жарким солнцем, хотя, разумеется, каталонцы
и пьемонтцы живут в более теплом климате, чем жители Прованса и нижнего
Лангедока. Это есть воздействие крови.
На земле преобладает группа «женских» или «феминизированных» рас; это
замечание особенно верно в отношении Европы. Если исключить тевтонское
семейство и часть славян, на нашем континенте останутся только группы,
скудно наделенные прагматическим чувством, которые уже сыграли свою роль в
предыдущие эпохи, и повторить это им больше не дано. Массы людей во всем их
разнообразии — от галлов до кельтов, от кельтов до безымянной смеси
итальянских и романских наций — представляют собой нисходящую лестницу не в
смысле развития их «мужского» принципа, а в смысле хотя бы общих
способностей.
Наша цивилизация сформировалась в результате смешения германских племен с
расами древности, это был союз преимущественно «мужских» групп с расами и
остатками рас, вовлеченными в поток древних идей; богатство,
разносторонность, плодовитость — качества, делающие честь нашим обществам —
суть естественный результат самых разных элементов, которые были перемешаны,
видоизменены и использованы нашими предками.
Всюду, куда простирается наш культурный мир, он несет в себе два общих
признака, во-первых, германское влияние, во-вторых, христианство. Но, хочу
напомнить еще раз, второй признак, хотя он более очевиден и бросается в
глаза, поскольку привнесен извне, не является в данном случае определяющим:
на земле много христианских наций и еще больше тех, которые могут стать
таковыми, однако они не составляют часть нашей цивилизации. Напротив,
позитивным и решающим мне представляется первый признак. Там, куда не проник
германский элемент, не может быть цивилизации, похожей на нашу.
Правомерен вопрос: можно ли утверждать, что европейские общества целиком и
полностью цивилизованы? Что идеи и действия, которые формируются на
поверхности этих наций, имеют предпосылки, глубоко укоренившиеся в массах, и
что следствия этих идей и этих принципов отвечают инстинктам большинства? Из
этого следует еще один неизбежный вопрос по поводу низших классов наших
народов: мыслят ли они и действуют ли они сообразно тому, что именуется
европейской цивилизацией?
Мы с полным основанием восхищаемся исключительной однородностью идей и
взглядов, которая в греческих государствах великой эпохи античности
определяла всю жизнь их граждан. По каждому существенному вопросу мнения
были часто противоречивы, но сводились к чему-то общему: в политике людям
хотелось больше или меньше демократии, больше или меньше олигархии; в сфере
религии предпочтение отдавали либо Элевсинской Церере, либо Парфенонской
Минерве; что касается литературного вкуса, они могли колебаться между
Эсхилом и Софоклом, между Алкеем и Пиндаром; в сущности спор велся вокруг
идей, которые можно назвать национальными. В Риме перед пуническими войнами
ситуация была такая же, а цивилизация страны была однородной и неоспоримой.
Она охватывала всех — и господ и рабов; все участвовали в ней, пусть и в
разной степени.
Со времен пунических войн у наследников Ромула и у всех греков, начиная с
Перикла и особенно Александра, эта однородность все больше и больше
претерпевала изменения. Все большее смешение наций приводило к смешению
цивилизаций, в результате появился весьма многогранный продукт, очень
сложный и гораздо более утонченный, чем античная культура, который, как в
Италии, так и на земле Эллады, отличался тем важным недостатком, что
существовал лишь для высших классов, а низшие слои населения оставались в
неведении относительно его природы, его преимуществ и перспектив. После
великих азиатских войн римская цивилизация, без сомнения, была ярким
проявлением человеческого гения; однако за исключением греческих риториков,
составляющих ее трансцендентальную часть, сирийских знатоков юриспруденции,
представлявших атеистическую систему законодательства, эгалитарную и
монархическую по духу, богатых людей, участвовавших в управлении
государством или в финансовых делах и, наконец, праздных бездельников, эта
цивилизация имела несчастье почти не восприниматься массами, поскольку
народы Европы ничего не смыслили в ее азиатских и африканских элементах. Они
не сознавали, что египтяне не более их понимали, что цивилизация им приносит
из Галлии и Испании, что нумидийцы не могли оценить то, что давал им
остальной мир. Таким образом, ниже слоя, называемого социальными классами,
существовало великое множество людей, цивилизованных иначе, чем официальный
слой, или вообще не знавших цивилизации. Следовательно, только меньшинство
римского народа, которое осознавало тайну и суть цивилизации, придавало ей
какое-то значение. Вот вам пример цивилизации, несомненно выдающийся, но уже
не общими идеями народов, входящих в нее, а скорее истощением, слабостью и
отстранением этих народов.
В Китае имеет место совершенно иная картина. Здесь мы видим огромную
территорию, но на всем этом пространстве основная раса (других я сознательно
не беру во внимание) проникнута одним общим духом, общим пониманием своей
цивилизации. Независимо от принципов, независимо от того, одобряют или не
одобряют люди порядок вещей, надо признать, что массы принимают в нем
активное участие. И дело не в том, что страна свободна в общепринятом смысле
этого слова и что каждому гарантировано то место, какое он заслуживает. Я
далек от того, чтобы рисовать такую идеальную картину. В Срединной Империи и
крестьяне, и горожане вряд ли могут рассчитывать только на свои силы и
таланты, чтобы пробиться наверх. На этом конце земли, несмотря на
официальные обещания учредить систему экзаменов на право занятия должностей,
никто не сомневается в том, что лучшие места займут дети чиновников или их
близкие и что занятие наукой не всем по карману, но дело в том, что
угнетенные и обделенные, страдая от злоупотреблений, не представляют себе
лучшей доли, и существующая цивилизация служит предметом неизменного
уважения для всего народа.
И еще один удивительный факт, образование в Китае является почти всеобщим, и
нам трудно представить, насколько высок его уровень. Дешевые книги, большое
число школ и недорогое обучение в них обеспечивают довольно значительные
возможности для тех, кто хочет учиться. Законы, их суть и их тонкости хорошо
известны населению, и правительство даже поощряет изучение юриспруденции как
полезной науки. Люди, объединенные общим инстинктом, испытывают ужас перед
политическими потрясениями. Один большой знаток в таких вопросах, который не
только жил в Кантоне, но и изучал тамошние дела, господин Джон Фрэнсис
Дэвис, комиссар Ее Величества в Китае, утверждает, что он увидел нацию, в
истории которой не было ни одной попытки осуществить социальную революцию
или изменить форму правления. По его мнению, китайскую нацию лучше всего
назвать народом, состоящим из убежденных консерваторов.
В этом заключается ее кардинальное отличие от цивилизации римского мира, в
лоне которого правительственные перевороты происходили с невероятной
быстротой вплоть до нашествия северных народов. Во всех уголках этой
огромной империи всегда находились народы, недовольные существующим порядком
и готовые на самые безумные действия. За многовековой период не осталось
ничего в этом смысле неиспробованного и ни одного принципа, уважаемого
всеми. Собственность, религия, семья вызывали большие сомнения в их
легитимности, и внушительные массы людей, то на севере, то на юге, часто
пытались силой реализовать новаторские теории. Ничто в греко-римском мире не
имело под собой прочного основания, даже имперское единство, жизненно
необходимое для общего блага, и не только армия с многочисленными
Августами-самозванцами постоянно делала попытки сокрушить этот столп, этот
палладиум общества, но и сами императоры, начиная с Диоклетиана, так мало
верили в монархию, что сознательно вводили двойное правление, а затем
управляли даже вчетвером. Повторяю: ни один институт, ни один принцип не был
устойчив в этом несчастном обществе, которое не имело лучшего мотива
целостности, чем физическая невозможность рухнуть, вплоть до того момента,
когда нагрянули мощные силы, расшатали его и превратили в более стабильное
целое.
Итак, мы рассмотрели два совершенно отличных друг от друга социальных
организма — Поднебесную Империю и римский мир. К цивилизации Восточной Азии
я бы прибавил брахманскую цивилизацию, которая заслуживает восхищения своей
силой и своей глубиной проникновения. Если в Китае все или почти все
население обладает определенным уровнем знаний, то же самое можно сказать и
об индусах, каждый из них пропитан духом древности и четко знает, что он
должен выучить, как мыслить и во что верить; среди буддистов Тибета и других
районов горной Азии редко встретишь крестьянина, не умеющего читать. Там все
имеют близкие взгляды на самые важные вопросы.
Существует ли такая же однородность у европейских наций? Этот вопрос
совершенно излишний. Вряд ли в греко-римской империи можно увидеть такое
разнообразие и многоцветье — я имею в виду не между разными народами, а
внутри одной национальности Я позже коснусь России и австрийских государств.
А теперь посмотрим, как обстоит дело в Германии или Италии, особенно южной
ее части, в Испании, хотя и в меньшей мере, ситуация почти такая же, то же
самое относится и к Франции.
Итак, Франция: начнем с того, что различие в манерах поражает даже
поверхностного наблюдателя; давно замечено, что между Парижем и остальной
территорией существует пропасть, а у самых ворот города начинается нация,
совершенно отличная от той, что живет за его стенами Те, кто верит в
политическое единство в стране и отсюда делает вывод о единстве идей и
слиянии крови, глубоко заблуждаются.
Нет ни одного социального закона, ни одного формирующего принципа
цивилизации, который воспринимался бы одинаково во всех наших департаментах.
Нет смысла проводить сравнение между Нормандией, Бретанью, Анжевеном,
Лиму-зеном, Гасконью, Провансом — все знают, как мало похожи друг на друга
жители этих мест и как различнь1 их взгляды. Отметим только, что если в
Китае, на Тибете и в Индии самые важные понятия относительно сохранения
цивилизации известны всем классам, у нас дело обстоит совсем наоборот. Самые
первостепенные, самые элементарные наши знания остаются тайной для
подавляющего большинства сельского населения, как правило, люди там не умеют
ни читать, ни писать и нисколько не озабочены тем, чтобы научиться, потому
что не видят в этом никакой пользы и применения. В этом отношении я мало
верю в обещания законотворцев, в наши псевдоинституты, зато доверяю своим
глазам и фактам, зарегистрированным проницательными наблюдателями.
Правительство исчерпало все возможности, чтобы вытащить крестьян из сетей
невежества; не только дети могут учиться в деревнях, но и взрослые в
возрасте двадцати лет, записанные на военную службу, попадают в полковые
школы, где есть прекрасные условия для получения самых необходимых знаний.
Несмотря на эти усилия, несмотря на отеческую заботу со стороны органов
управления, сельские жители ничему не учатся. Я видел — и все, кто жил в
провинции, тоже видели, — как родители посылают своих детей в школу с
нескрываемой неохотой и считают потерянным время, которое они там проводят;
они забирают их оттуда под малейшим предлогом и разрешают учиться только в
первых классах, а после школы юноша старается как можно скорее забыть то,
чему он научился. Некоторые даже бравируют своим невежеством: например,
демобилизованные солдаты не только не желают больше читать и писать, но
делают вид, будто забыли французский язык, и часто это им удается. Я бы
приветствовал с большой радостью столько усилий, впустую потраченных на
обучение сельского населения, если бы не был убежден, что наука, которой их
обучают, нашим крестьянам не подходит и что за их кажущимся безразличием
скрывается неистребимая враждебность к нашей цивилизации. Я вижу
доказательство моим словам в пассивном, молчаливом сопротивлении, но есть
еще одно обстоятельство: там, где удается сломить это упорство, появляется
другой, более убедительный фактор, приводящий меня в замешательство. Кое в
чем попытки обучения бывают успешны. В наших восточных департаментах и
крупных промышленных городах насчитывается большое число рабочих, которые
охотно учатся читать и писать. Они живут в среде, которая демонстрирует им
пользу образования. Но после того, как эти люди овладевают элементарными
знаниями, как они ими распоряжаются? Они используют их для того, чтобы
приобрести более глубокие враждебные чувства к социальному порядку — и на
сей раз уже не инстинктивные, а активно осмысленные. Исключение можно
сделать только для сельских жителей и рабочих северо-запада, где
элементарные знания распространены больше, чем в других местах, где они
лучше закрепляются и дают, как правило, хорошие плоды. Очевидно, это
обусловлено тем, что жители тех районов стоят ближе к германской расе.
Добавлю, что все, сказанное в отношении северо-западных департаментов,
относится и к Бельгии и Нидерландам.
Итак, мы констатировали определенную неприязнь к нашей цивилизации, а теперь
заглянем в глубину религиозных чувств и взглядов. Что касается веры, надо
отдать должное христианской религии в том, что она не является категоричной
и не втискивает людей в узкие рамки. В противном случае она столкнулась бы с
опасными рифами. Епископам и священникам приходится бороться сегодня, как и
век, и пять, и пятнадцать веков назад, против предубеждений и привычек,
передаваемых по наследству и тем более угрожающих, что люди почти никогда в
них не сознаются, поэтому переубедить их невозможно. Нет ни одного
просвещенного священника, служащего в деревне, который бы не знал, с каким
непробиваемым упрямством даже набожный крестьянин продолжает прятать и
лелеять в себе какую-нибудь первобытную идею, выходящую на поверхность
помимо его воли и только в редких случаях. Если заговорить с ним на эту
тему, он будет все отрицать и никогда не поддержит разговор, оставаясь
непоколебимо убежденным в своей правоте. Он всецело доверяет своему пастору,
но тайно исповедует свою религию; отсюда молчаливость, которая во всех
провинциях страны является самой характерной чертой крестьянина при встрече
с городским жителем, называемым в деревне не иначе, как буржуа; отсюда
непроходимая демаркационная линия между ним и самыми уважаемыми людьми его
кантона. Это и есть отношение большинства народа к цивилизации, того самого
народа, который слывет наиболее приверженным к ней; если бы мне сказали,
что, согласно статистике, во Франции живет 10 миллионов душ, включенных в
сферу социальных отношений, а 26 миллионов остаются за ее пределами, я бы
решил, что первая цифра занижена.
Кроме того, если бы наши сельские жители были только грубыми и
невежественными, можно было бы не тревожиться по поводу такого разделения и
тешить себя надеждой на то, что постепенно их можно переделать и ввести в
круг людей, уже просвещенных. Но в этой массе встречаются настоящие дикари:
на первый взгляд их можно принять просто за неучей, из которых можно
что-нибудь вылепить, потому что у них отстраненные и ничего не выражающие
лица, но если чуть глубже проникнуть в их мысли, в их частную жизнь,
становится ясно, что, оставаясь в добровольном самозаточении, они вовсе не
слабы и не беззащитны. Их симпатия и антипатия вырываются наружу очень
редко, и вся их натура заключена в логичный круг глубоко укорененных идей.
Коснувшись религии, я также должен отметить, какая огромная дистанция
разделяет наши моральные доктрины и взгляды крестьян, насколько то, что они
назвали бы «деликатностью», отличается от того смысла, какой мы придаем
этому слову! Наконец, с какой настороженностью они смотрят на того, кто не
является, подобно им, крестьянами — так наши очень далекие предки смотрели
на чужеземцев! Конечно, они не станут его убивать из страха, пусть даже
мистического, который внушают им законы, не принимаемые, кстати, ими; но они
его искренне ненавидят, опасаются его, а если есть возможность поглумиться
над ним безнаказанно, они сделают это с превеликим удовольствием. Выходит,
они злые? Судя по их отношению друг к другу, этого не скажешь: они
обмениваются шутками и даже любезностями. Но дело в том, что они считают
себя совсем другим человеческим видом — угнетенным, обиженным, слабым,
имеющим право на хитрости, и в то же время сохраняющим гордость, граничащую
с упрямством, и с презрением относящимся к чужакам.
В некоторых провинциях Франции крестьянин считает, что у него благороднее
кровь и древнее род, чем у его сеньора. У крестьян семейная гордость сегодня
соблюдается строже, чем когда-то в среде средневековой знати.
Однако не стоит заблуждаться: французское население по своей внутренней сути
не имеет ничего общего с его внешним обликом — это пропасть, над которой
висит цивилизация, а в глубине дремлют неподвижные воды, которые время от
времени свирепо вспениваются. Самые трагические события заливали страну
кровью, и в этих событиях земледельцы обычно занимали навязанную им позицию.
Если речь не шла об их непосредственных и личных интересах, они вообще не
вмешивались, даже не выражали никаких чувств. Многие наши деятели,
напуганные и шокированные этим, высказывались в том смысле, что крестьяне
развращены до глубины души, однако это совсем не так. Крестьяне смотрят на
нас почти как на врагов. Они ничего не ожидают от нашей цивилизации и
участвуют в ней только по принуждению, а по возможности считают себя вправе
извлекать выгоду из ее потрясений. Если же мы будем рассматривать их вне
этого антагонизма, порой активного, чаще всего инертного, нельзя не признать
высокие моральные качества, пусть и выраженные весьма своеобразно, этих
людей.
Все, сказанное мною о Франции, можно отнести ко всей Европе, и я исхожу из
того, что современный мир охватывает бесконечно больше, чем он в состоянии
объять, и в этом он похож на римскую империю. Следовательно, нельзя особенно
доверять долговечности нашего социального состояния, а та малая толика
уважения, которое оно внушает даже слоям, стоящим выше крестьян, кажется мне
временным явлением. Нашу цивилизацию можно сравнить с недолговечными
островками, которые вытолкнуты на поверхность моря подводными вулканами. Под
действием разрушительных течений, лишенные силы, которая первоначально их
поддерживала, они когда-нибудь развалятся, и торжествующие волны поглотят их
обломки. Печальный конец, который до нас пережили многие благородные расы!
Нет возможности избежать такой участи. Мудрость может лишь предвидеть, но не
более того. Самая расчетливая осторожность не в силах поколебать незыблемые
законы истории.
Таким образом, непонятная, презираемая или ненавидимая людьми, собравшимися
под ее сенью, наша цивилизация, тем не менее, являет собой один из
величайших памятников, созданных человеческим гением. По правде говоря, она
проявляет себя не изобретательностью. Оставим в стороне это качество и
признаем, что она возвеличила творческий дух и славу завоеваний как
следствие этого духа. Понять все — значит все принять. Если она не создала
точных наук, то она, по меньшей мере, придала им точность и избавила их от
тумана, который, как ни странно, окутывал эти науки больше, чем любые
другие. Благодаря выдающимся открытиям она больше знает о материальном мире,
чем прежние общества. Она разгадала часть главных законов природы, она
сумела их сформулировать, описать и извлечь из них поистине волшебные силы,
чтобы во сто крат увеличить силы человека. Постепенно, используя индуктивные
инструменты, она ре конструировала гигантские фрагменты истории, о которых
древние даже не догадывались, и чем дальше она отходит от первобытных эпох,
тем яснее она их видит и проникает в их тайны. В этом заключаются ее
достоинства, и оспаривать их нет смысла.
Приняв этот аргумент, вправе ли мы сделать вывод о том, что наша цивилизация
превосходит все существовавшие и существующие на земле? И да и нет. Да —
потому что она, благодаря разнообразию составляющих ее элементов, опирается
на мощный фундамент сравнения и анализа, который позволяет ей впитывать в
себя почти все; да — потому что этот эклектизм способствует ее развитию в
самых разных направлениях; еще раз да — потому что, благодаря германскому
гению, слишком практичному, чтобы быть разрушительным, она создала моральный
кодекс, мудрые положения которого были неизвестны до нее. Но я говорю «нет»,
когда эти заслуги доводят до объявления ее абсолютного и безоговорочного
превосходства; я говорю «нет», ибо такого превосходства не вижу почти ни в
чем.
В искусстве правления она рабски следует за бесконечными колебаниями,
вызванными потребностями различных рас, которые ее составляют. В Англии,
Голландии, Неаполе, России принципы еще достаточно устойчивы, потому что
население указанных стран более однородно или, по крайней мере, принадлежит
к группам одной категории, имеющим похожие инстинкты. Но в других местах,
особенно во Франции, в Центральной Италии, в Германии, где царит этническое
многообразие, теории власти никогда не поднимаются до истины, а политическая
наука постоянно экспериментирует. Нашей цивилизации, неспособной внушить в
себя веру, недостает той устойчивости, которая является одним из главных
признаков, включаемых мною в определение цивилизации. Поскольку это роковое
бессилие не знакомо буддистскому и брахманистскому обществам, поскольку его
не знает и Поднебесная Империя, в этом смысле упомянутые цивилизации
превосходят нашу. Там все согласны в своих политических взглядах. Там можно
благополучно жить, если будет мудрая власть, т. к. в этом случае вековые
институты приносят добрые плоды.
Когда, оказавшись в плохих или неумелых руках, она вредит общественному
благу, люди на нее жалуются и жалеют самих себя. Но никогда они не теряют
уважения к своим институтам. Иногда они их исправляют, но никогда не
ниспровергают и не заменяют. Надо быть слепцом, чтобы не видеть в этом
гарантию долговечности, коей не отличается наша цивилизация.
Что касается искусств, наша отсталость по сравнению с Индией несомненна, как
и по сравнению с Египтом, Грецией и Америкой. Ни в грандиозном, ни в
прекрасном у нас нечего сравнить с шедеврами древних рас; когда дни наши
будут сочтены, когда развалины наших памятников и наших городов покроют нашу
землю, будущий путешественник, оказавшись в лесах и болотах на берегах
Темзы, Сены и Рейна, не найдет ничего, что могло бы соперничать с
величественными руинами Филы, Ниневии, Парфенона, Салсетты или долины
Теночтит-лан. Если в области позитивных наук у будущих эпох будет чему у нас
поучиться, этого нельзя сказать о поэзии. Отчаянное восхищение, которое мы
испытываем — и не без основания — к интеллектуальным достижениям чужих
цивилизаций, еще одно тому свидетельство.
Поговорим теперь об утонченности нравов. Несомненно, в этом отношении равных
нам нет. Наши вкусы — утонченные за счет нашего прошлого, в котором были
моменты, когда роскошь, тонкость привычек и великолепие жизни воспринимались
гораздо глубже и шире, чем в наши дни. По правде говоря, наслаждения были
доступны не всем. То, что называется «благополучием», принадлежало немногим.
Я с этим согласен, но надо признать как неопровержимый факт, что благородные
нравы не только облагораживают быт избранных, но и возвышают дух масс,
созерцающих, но не участвующих в празднике жизни. Кроме того, утонченность
накладывает на всю страну отпечаток величия и красоты и превращается в общее
достояние. В этом смысле наша цивилизация, исключительно скрупулезная во
внешних атрибутах, не имеет соперниц.
В заключение сказанного замечу: организующий характер любой цивилизации
определяется самым очевидным признаком доминирующей расы; цивилизация
изменяется, трансформируется по мере того, как эта раса сама подвергается
изменениям; именно в рамках цивилизации в течение более или менее
продолжительного периода продолжает действовать импульс, который когда-то
дала ей исчезнувшая раса, и, следовательно, система, сформировавшаяся в
обществе, представляет собой факт, который ярче всего свидетельствует о
конкретных способностях и уровне народа — это лучшее зеркало, в котором
народ отражает свою индивидуальность.
Мне кажется, мои рассуждения охватили слишком широкий круг вопросов. Между
тем пора вернуться в русло моих прямых намерений.
Прежде всего я выдвинул следующее положение: жизнь и смерть обществ
происходит в силу внутренних причин. Я назвал эти причины. Я обратился к их
скрытой от глаз природе, чтобы сделать их более выпуклыми, и показал
абсурдность тех предпосылок, которые обыкновенно им приписывают. В поисках
признака, который мог бы обозначать их во всех случаях, я остановился на
способности создать цивилизацию. Это и будет служить отправной точкой нашего
дальнейшего путешествия. Итак, с чего мы начнем? Мы признали такую
способность скрытой причиной жизни и смерти обществ и назвали ее
естественным и постоянным признаком. Теперь перейдем к изучению интимной
природы этой причины. Я отметил, что она заключается в достоинствах той или
иной расы. Логика требует уточнить сразу, что я имею в виду под словом
«раса». Это и будет служить предметом следующей главы.
Примечания
1) Как раз в этом состоит главный источник ложных суждений
относительно чужих народов. Если внешне их цивилизация не похожа на нашу, мы
иногда делаем поспешный вывод о том, что они либо варвары, либо стоят ниже
нас.
Далее читайте:
Гобино, Жозеф
Артур де (биография).
Чемберлен Х.С.
Арийское миросозерцание.
Чемберлен Х.С.
Славяногерманцы.
Чемберлен, Хьюстон
Стюарт (Chamberlain), (1855-1927), биографические материалы.
Н. Мальчевский.
От История и метаистория
(о книге Х.С.Чемберлена "Основания 19-века").
|
