Константин Симонов

1944 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

“Записал Константин Симонов”

24 июня 1941 года, получив назначение в газету “Боевое знамя” 3-й армии, дислоцировавшейся в Белоруссии, в районе Гродно, Константин Симонов выехал на фронт. Это была его первая военная командировка. Последняя привела его 10 мая 1945 года в только что освобожденную танкистами 1-го Украинского фронта Прагу. За четыре года войны Симонов, один из самых храбрых и легких на подъем фронтовых журналистов, повидал очень много. Едва ли среди тогдашних журналистов и писателей был кто-нибудь, кто больше исколесил фронтовых дорог, видел больше.

Симонов был в июле сорок первого в частях, которые под Могилевом отразили свирепый удар гитлеровских танковых колонн, после этого он чудом выбрался из окружения. Затем в Крыму, на Арабатской стрелке, Симонов ходил в атаку с пехотинцами. За Полярным кругом высаживался вместе с отрядом моряков-разведчиков в тыл врага. Переправлялся через Волгу в пылающий Сталинград, где шли невиданно ожесточенные уличные бои. Писал из осажденной Одессы и с Курской дуги. Участвовал в походе подводной лодки, минировавшей румынские порты, и летал к югославским партизанам. Видел только что освобожденный лагерь смерти в Освенциме и присутствовал при подписании Кейтелем в Карлхорсте безоговорочной капитуляции Германии. Симонов встречался в те годы с командующими фронтами и армиями, чьи имена стали достоянием истории, и безвестными рядовыми солдатами, беседовал с артиллеристами и разведчиками, танкистами и моряками, летчиками и саперами.

Однако, как ни велик был запас впечатлений, накопленный писателем в те годы, он, работая над книгами о войне, которая стала главной темой его творчества, понял, что ограничиться лишь собственными воспоминаниями не может, и стал со свойственным ему упорством пополнять свои знания фронтовой жизни. “Конечно, я сейчас гораздо шире знаю войну, чем тогда,— писал он через двадцать лет после Победы одному из литературоведов.— То, что я тогда знал и помнил, я и сейчас помню, но я не разговаривал тогда так подробно, как сейчас, с десятками и сотнями людей, которые провели войну на других должностях, в другой шкуре, чем я. А сейчас я это делаю уже много лет подряд”. И так эти встречи и беседы расширили его представления о войне, что в одном письме он даже шутил по этому поводу: “...Иногда в последние годы начинало казаться, что с этими своими представлениями о войне я становлюсь похожим на старый мешок, в который уже невозможно больше даже ничего впихнуть — так он под завязку набит”.

Далеко не все из этих бесед было использовано — да и то не впрямую — Симоновым в его произведениях. Все яснее становилось, что эти беседы представляют собой самостоятельный и немалый исторический интерес. В писательском архиве накапливались многие сотни страниц записей и стенограмм бесед с самыми разными участниками Великой Отечественной войны на самые разные темы. Что-то с этими материалами надо было делать, как-то обнародовать, подготовить для печати заслуживающие внимания воспоминания — эта мысль не оставляла Симонова в последние годы жизни. Незадолго до смерти в одном из последних интервью он рассказывал: “Я написал около пяти листов, связанных со встречами с Георгием Константиновичем Жуковым, с разговорами с ним. Напечатал кусок из этого в “Халхингольской странице”, остальное лежит у меня еще не готовое для печати. Просто сделал это, чтобы не ушло из памяти. Я довольно много встречался с Александром Михайловичем Василевским. Думаю написать некоторые впечатления, связанные с этим человеком, с моими представлениями о нем, о его жизни, о его книге, замечательной во многих отношениях. Есть материал для такой же работы, скажем, о Коневе — большое количество записей встреч с ним и стенограмм. С адмиралом Иваном Степановичем Исаковым я тоже часто встречался, много интересного записано.

И вообще много записей. Вот эти два ящика — послевоенные записи, послевоенные беседы. Это кроме солдатских. Это генеральские и офицерские беседы. С другой стороны, мне хочется продолжить работу над солдатскими беседами. А иногда появляется дерзкая мысль: может быть, соединить маршалов и солдат в одной книге? Как вспоминают войну маршалы, генералы, как вспоминают ее солдаты. В чем они сходятся, в чем расходятся, где точки соприкосновения, где различия”.

У Симонова было даже для этого замысла, для будущей книги несколько рабочих названий. Одно из них — “Записал Константин Симонов” — использовано для настоящей публикации.

Симонову не удалось осуществить свой замысел не только потому, что постоянно не хватало времени, какие-то другие работы отвлекали его. Не то что не доходили — опускались руки. В ту пору и думать нельзя было о том, чтобы опубликовать эти откровенные, полные горькой правды рассказы о войне. Только в наши “перестроечные” времена, совсем недавно, удалось напечатать записи бесед Симонова с Г. К. Жуковым, А. М. Василевским, И. С. Коневым, И. С. Исаковым. Все это свидетельства уникальные, огромной исторической ценности. Для постижения прошлого они нужны как воздух. Одна из главных задач, стоящих нынче перед нами, без решения которой мы не сможем двинуться вперед в осмыслении истории,— ликвидировать создавшийся в последние десятилетия опасный дефицит точных фактов и правдивых, достоверных свидетельств.

В журнале “Октябрь” публикуется запись беседы Константина Симонова с генерал-полковником А. П. Покровским (1898—1979), в которой ход войны, ее события и люди раскрываются с неведомой большинству читателей, в том числе и участникам войны, стороны. Нет нужды рассказывать фронтовую биографию А. П. Покровского — самое важное читатель узнает из его беседы с Симоновым. Хочу лишь заметить, что, по отзывам многих военачальников, сталкивавшихся по службе с Александром Петровичем в годы войны, это был один из самых сильных руководителей больших — армейских и фронтовых — штабов. Приведу лишь два такого рода отзыва, принадлежащих людям, знавшим А. П. Покровского еще задолго до войны, но имевшим потом возможность близко наблюдать его в деле на фронте. Маршал Советского Союза И. X. Баграмян писал: “Я знал его еще по совместной учебе в Академии Генерального штаба. Этот весьма эрудированный в военном деле человек держался всегда спокойно, говорил тихо, немногословно. И, может быть, поэтому казался несколько замкнутым, суховатым... Вскоре я убедился, что мой новый начальник — интеллигентный, умный, уравновешенный и отзывчивый человек. А кажущаяся на первый взгляд сухость объяснялась беспредельной увлеченностью работой. И днем и ночью можно было увидеть его склонившимся над картой”. В этой зарисовке А. П. Покровский запечатлен в трагическую пору — осенью сорок первого года, после киевского окружения. А вот он через три года, летом сорок четвертого, во время белорусской операции — глазами другого человека, генерала армии К. Н. Галицкого: “Еще в 20-х годах мы вместе с Александром Петровичем учились в Академии имени М. В. Фрунзе, затем много раз встречались на различных учениях и маневрах. Высокообразованный генерал, он отличался большой работоспособностью, с ювелирной точностью отшлифовывал планы каждой операции, тщательно взвешивая и рассчитывая все детали”. Все совпадает, хотя время другое и другой человек свидетельствует. Видно, во все времена и в отношениях с разными людьми А. П. Покровский был верен себе.

Запись беседы печатается по оригиналу, находящемуся в архиве К. М. Симонова, в его семье, с сохранением всех особенностей речи Александра Петровича.

Беседа с бывшим начальником штаба Западного и Третьего Белорусского фронтов генерал-полковником ПОКРОВСКИМ Александром Петровичем

Беседа была 25 мая 1968 г. Записана 26 мая 1968 г.

Запись согласована.

Я рассказал А.П. Покровскому о цели своей беседы с ним. О том, что работаю над заключительным романом, которому предшествовали “Живые и мертвые” и “Солдатами не рождаются”, о том, что действие этого романа происходит во время Белорусской операции июня—августа 1944 года. Объяснил, по каким причинам я беру именно этот период. А также сказал, что по моим предположениям та армия, которой будет командовать герой моей книги Серпилин, окажется примерно в положении (условно говоря, конечно) 33-й армии Третьего Белорусского фронта. Армии, которая сначала была в Третьем Белорусском фронте, потом, при разделении фронтов, перешла во Второй Белорусский, а потом, в разгар операции, 10 июля, была передана обратно из Второго Белорусского в Третий и в дальнейшем была во втором эшелоне Третьего Белорусского фронта и закончила эту операцию на рубежах Восточной Пруссии.

Движение этой армии отвечает моим намерениям показать вначале бои в районе Могилева, вернуть своих героев туда, где они начинали войну, а в дальнейшем вывести их к границе Восточной Пруссии. Хотя, конечно, не будет браться историография армии. Это будет условно.

В связи с этим я просил рассказать то, что связано с характером, со стилем работы штаба фронта, с характером взаимоотношений штаба фронта с армиями, с распорядком работы, а также и с взаимоотношениями штаба фронта со Ставкою.

Я предупредил, что беседа не носит характера документального, что я хочу просто иметь опорные материалы для того, чтобы в книге, не претендующей на документальность, тем не менее изобразить в той ее части, которая будет связана со штабной работой, изобразить эту штабную работу поближе к реальности, к фактам войны и к ее действительному характеру, сложившемуся со времени войны.

В ответ на это Александр Петрович Покровский сказал мне примерно следующее:

— То, что я буду вам рассказывать, и те характеристики, которые я вам буду давать по ходу рассказа, не есть какое-то суждение в окончательной своей форме. Многие вопросы дискуссионны, многие не разработаны еще в достаточной мере нашей историей. А характеристики людей, о которых я буду говорить, носят, естественно, субъективный характер; оценки этих людей в данном случае принадлежат мне и не претендуют на объективность. Я излагаю вам все это с целью дать вам общий материал для размышлений на эти темы, когда вы будете писать роман, а не для того, чтобы в какой-то мере использовать этот материал как материал документальный.

В период Великой Отечественной войны я работал с несколькими командующими фронтами. Перед войной в звании генерал-майора я был заместителем начальника штаба Московского военного округа. После того, как Ворошилов был освобожден от обязанностей наркома обороны и на его место был назначен Тимошенко, первым заместителем к Тимошенко был назначен Буденный. Вскоре после своего назначения он вызвал меня к себе и предложил работать у него. Сказал, что должности еще не установлены, но он хотел бы, чтобы я работал у него и вместе с ним и приступил к этому сразу же. И спросил, как я к этому отношусь.

Поблагодарив его, я сказал, что я чувствую себя на месте на той должности, на которой нахожусь в штабе Московского военного округа, и не думаю о том, чтобы менять ее на что-либо другое.

Буденный не посчитался с этим, настаивал на том, чтобы я пошел к нему. В итоге я сказал: “Слушаюсь”,— и на следующий день явился к нему в Наркомат. Он повторил, что должности еще не определились, а пока что попросил меня, чтобы я знакомился со всей текущей литературой, с текущим ТАССом по военным вопросам и докладывал ему, помогал быть в курсе всех текущих событий, с их отражением в литературе и в печати.

Этим делом я некоторое время занимался.

Одновременно со мной в Наркомат пришел работать генерал-лейтенант Злобин. Образованный, умнейший человек, который пошел к наркому обороны Тимошенко на ту же роль, что я пошел к Буденному. Встретившись, я спросил его, чем он сейчас занимается. Он сказал, что подрабатывает вопросы кадров, должностей и так далее. В этом разговоре он сказал, что намечаются должности “генерал-адъютантов”.

Через некоторое время такое решение состоялось. Он стал генерал-адъютантом у наркома, а я генерал-адъютантом у первого заместителя, у Буденного.

Следующие события начала войны показали, что мы не были подготовлены к организации полевого управления. Положение о полевом управлении армией в условиях войны не было выработано перед войной. Были записки, проекты, но такого Положения о полевом управлении армией, о Ставке и вообще о переходе армии на военное положение, если говорить о ее управлении,— Положения, которое перед первой мировой войной существовало,— такого разработанного и утвержденного Положения не было. Поэтому в начале войны все это утрясалось не сразу. Ставка организовывалась с рядом перемен и уточнений. И полевые управления направлений, которые были созданы вскоре после начала войны — трех направлений, объединявших фронты, тоже были организованы уже в ходе дела, наспех. А практически это выглядело так, что Буденный вызвал меня к себе и сказал, что мы едем, направляемся, чтобы я собирался. Куда, как направляемся, я еще этого не знал. И только в поезде, который двигался по направлению к Брянску,— в вагоне ехали Буденный, я и его адъютанты,— я спросил у Буденного, что же, так сказать, предполагается.

Предполагалось не более и не менее, что он должен был принять в свое подчинение четыре подходивших из глубины страны армии. И вот для того, чтобы принять эти четыре подходивших армии там, в районе Брянска, у Буденного не было ни управления, ни штаба. Практически был у него генерал-адъютант в моем лице и еще адъютанты, охрана, ополченцы. Все. Так что первые меры к тому, чтобы принять эти армии, к тому, чтобы что-то организовать, пришлось принимать в очень необычной, неудобной обстановке.

Правда, тем временем уже были организованы направления. Западный фронт стремительно отходил; эти армии, которые предназначались нам, пошли на Западный фронт, а Буденный был назначен командующим Юго-Западным направлением.

Куда ехать? Аппарата у Юго-Западного направления не было. Штаба не было. Куда ехать? Поехали в Полтаву. Так решили и поехали. Вот в таком же примерно составе.

Таким образом, там управление Юго-Западного направления, начальником штаба которого я стал по ходу дела, создавалось на ходу и из ничего. Не было аппарата. Не было готовых кадров. То есть кадры-то были, но даже наличие самых хороших кадров, знающих, опытных людей — это еще не создает само по себе работоспособного штаба. Штаб складывается в работе: он должен быть подготовлен. А у нас что получалось? Например, чтобы создать штаб Южного фронта, было направлено туда управление Московского военного округа. Но управление Московского военного округа было не в курсе дела. Оно не знало ни этого театра, ни этих войск, ни всего того, что связано с подготовительной работой, предшествовавшей войне в штабе тех соединений, которые должны развертываться именно на этом театре военных действий. Штаб Московского военного округа, прибывший туда, на юг, и ставший штабом Южного фронта, долго разбирался в обстановке и осваивался с нею.

Разумеется, это было неправильно. Мы могли иметь, предвидя военные действия, мы могли иметь там, на юге, заранее сформированное управление штаба Южного фронта. И это стоило бы не столь уже дорого в мирное время и могло быть создано не открыто, а закрыто, под другим названием. Это было бы крайне необходимо.

Итак, первый из командующих, с кем я работал во время войны, был Буденный.

В предшествующие дни на Юго-Западном фронте побывал Жуков, в самые первые дни, организовал там наступление с лозунгом: “Бить под корень!” На Люблин. Из этого наступления ничего не получилось. Погибло много войск, мы потерпели неудачу. Жуков уехал в Москву. Правда, потом он говорил, что это наступление было организовано по приказанию Сталина.

Буденный — человек очень своеобразный. Это настоящий самородок, человек с народным умом, со здравым смыслом. У него была способность быстро схватывать обстановку. Он сам не предлагал решений, сам не разбирался в обстановке так, чтобы предложить решение, но когда ему докладывали, предлагали те или иные решения, программу, ту или иную, действий, он, во-первых, быстро схватывал обстановку и, во-вторых, как правило, поддерживал наиболее рациональные решения. Причем делал это с достаточной решимостью.

В частности, надо отдать ему должное, что когда ему была доложена обстановка, сложившаяся в Киевском мешке, и когда он разобрался в ней, оценил ее, то предложение, которое было сделано ему штабом, чтобы поставить вопрос перед Ставкой об отходе из Киевского мешка, он принял сразу же и написал соответствующую телеграмму Сталину. Сделал это решительно, хотя последствия такого поступка могли быть опасными и грозными для него.

Так оно и вышло. Именно за эту телеграмму он был снят с командующего Юго-Западным направлением, и вместо него был назначен Тимошенко.

Тимошенко приехал настроенный на то, чтобы не отступать, продолжать сражаться на тех позициях, на которых находились войска, и с ощущением, что здесь, на Юго-Западном направлении, впали в панику и что телеграмма Буденного неправильно ориентировала Ставку.

Тимошенко — человек в военном отношении подготовленный, много работавший над собою, разбирающийся в вопросах тактики и оперативного искусства. В этом смысле нельзя его недооценивать. Но у него было очень своеобразное отношение к штабу. Он имел с собою — видимо, он выговорил себе такое право,— имел с собою так называемую группу Тимошенко. Он не доверял нам, людям, работавшим в штабе Юго-Западного направления. И в то же время он нас не снимал. Мы продолжали работать все на своих местах, но к каждому из нас был назначен своего роди дублер. То есть целая группа генералов, полковников, приехавшая с Тимошенко, докладывала ему. Находилась при соответствующих отделах штаба, при начальнике штаба, оперативном отделе, разведывательном и так далее и докладывала ему свое мнение, свою точку зрения на события. Получались двойные донесения, двойная информация. Это, разумеется, создавало ненормальную обстановку в работе. Чувствовалось, что Тимошенко доверяет людям из своей группы, хочет в каждом случае перепроверить те данные, которые дают работники штаба. Стремление знать в точности обстановку — стремление хорошее, но то, как это проводилось при помощи такого дублирования, создавало совершенно ненормальные условия для работы.

Вскоре я был освобожден от должности начальника штаба Юго-Западного направления. Я считаю, что это было сделано правильно. После всего того, что произошло на Юго-Западном направлении, после наших тяжелых неудач я сам находился в тяжелом состоянии, и мне было трудно исполнять свои обязанности.

Меня отозвали и назначили на Северо-Западный фронт начальником штаба в армии, которой командовал Пуркаев. А оттуда я был назначен начальником оперативного управления на Западный фронт. Здесь мне пришлось, на Западном фронте, впоследствии — на Третьем Белорусском, работать всю войну, до самого ее конца. Сначала в роли начальника оперативного управления, потом некоторое время в роли начальника штаба 33-й армии, а затем снова в оперативном управлении и заместителем начальника штаба фронта у Соколовского. А затем после снятия Конева, когда Соколовский стал командующим фронтом, я стал начальником штаба фронта и в этой должности уже оставался с зимы 43-го года до конца войны.

В качестве начальника оперативного управления мне много пришлось работать с Жуковым и с Коневым. Жуков мало выезжал, не выезжал, в сущности, на фронт, а с Коневым мне приходилось бывать и в ряде поездок в армии.

Многие черты стиля руководства Жукова и Конева были схожи. Но Конев среди всех командующих фронтами, с которыми приходилось работать, был человеком наиболее экспансивным, горячим. Правда, надо заметить и другое. Он был горяч, но отходчив. Мог очень возмутиться, раскипятиться, накричать, но быстро отходил. И вообще, вот вспоминая всех их, я должен сказать, что из всех командующих фронтами, с которыми я имел дело, Конев был, как бы это сказать, самым... Это был больше всего солдат, и в нем было больше всего человечности, в его характере, в натуре. А мне приходилось сопровождать его в поездках в армии. Как-то однажды целый день мы ходили с ним по траншеям переднего края — надо было послушать, как он разговаривал с солдатами. Это не был показной разговор: вот командующий поехал и поговорил с солдатами. Это был естественный разговор. За этим стояла его солдатская суть, солдатская натура. Он с солдатами говорил так, ибо иначе и не мог говорить, с абсолютным пониманием солдатской жизни, души, с абсолютной естественностью, с полным отсутствием чего-либо показного или нарочитого.

Потом, имея сведения с других фронтов, я слышал, что Жуков немало выезжал в армии, на передовые. Но во время Московской операции он никогда на моей памяти не выезжал на фронт, всегда находился на своем командном пункте. Смешно было бы тут говорить о мере храбрости; это вообще по отношению к Жукову вопрос недискуссионный. Но если говорить о причинах, почему он сидел на КП неотрывно, то причина одна — целесообразность. Слишком было опасное положение под Москвой. Слишком напряженное. На слишком многих и разных направлениях можно было каждый момент ждать удара, изменения обстановки, грозного для нас разворота событий. В этих условиях командующий фронтом, который бы уехал на один участок, а в это время произошли бы события на другом и его бы не оказалось на командном пункте для того, чтобы немедленно принять соответствующие меры,— поступил бы неправильно, неразумно. И, испытывая на себе огромную меру ответственности за Москву, находившуюся за спиной, Жуков не позволял себе поддаваться никаким порывам, никуда не выезжал. Он работал, сидя на командном пункте, всю Московскую битву. Я расцениваю это как целиком положительный факт в складывавшихся тогда обстоятельствах.

Жуков ценил штаб, понимал значение штаба в работе командующего, не мыслил свою работу в отрыве от работы штаба. И штаб при нем работал спокойно и регулярно. Подписав вечером итоговое донесение, он больше не дергал штаб. Подводились итоги вечером, во время составления итогового донесения, определялись задачи на следующий день, и с утра можно было спокойно работать в штабе, зная, что не будет дерготни, напоминаний, вопросов. Во всяком случае, первые несколько часов утренней работы.

Работникам штаба Жуков доверял. Доверял их донесениям, суждениям. И, пока он доверял, работать с ним было хорошо. Но с людьми, раз выходившими у него из доверия, он бывал крут, и если учесть огромные полномочия, которые он имел, огромные права,— это грозило, могло грозить тяжелыми последствиями.

Надо сказать, что стиль разговоров с командармами в штабе фронта в период командования Жукова установился грубый. Неправильно, на мой взгляд. И Жуков, и Булганин, и Соколовский, начальник штаба, были грубы с командармами и по телефону в случае неудачи или неполного успеха, словом, всего того, где происходившее не соответствовало первоначальным планам,— по телефонам шла грубая ругань, и иногда можно было услышать больше разговоров о том, что снимут голову, чем разговоров о том, как поправить дело. А ведь умение руководить и умение снимать голову — это разные умения.

К тому, что я сказал, все, конечно, не сводилось, но это имело место и имело чисто отрицательное значение, на мой взгляд.

После Жукова был назначен Конев. После Конева, после неудачных боев зимой 43-го года Конев был освобожден, впоследствии назначен на Степной фронт, а Западным фронтом был назначен командовать Соколовский.

Говоря о Западном фронте, о ряде неудач, его постигших, и о его упорных, но часто неудачных наступательных операциях на протяжении длительного времени, нельзя забывать следующей стороны дела. Западный фронт работал в интересах Сталинграда, в интересах южных фронтов. Об этом нельзя забывать. Особенно в период наступления немцев на юге и в самый период Сталинградского сражения. И оборонительного, и наступательного. Говоря о Сталинграде, часто забывают даже о том, что сделали армии, непосредственно не сражавшиеся в Сталинграде, а воевавшие на Воронежском, Юго-Западном фронте. А тем более забывают о действиях на других фронтах. Между тем действия Западного фронта притягивали к себе большое количество немецких частей, не давали снимать немцам свои части, противостоявшие Западному фронту, не давали перекидывать эти части на юг, и все эти операции оказывали огромную помощь Сталинграду.

В частности, следует сказать о Погорело-Городищенской операции летом 42-го года, затем о Жиздринской операции. Они не дали того эффекта, на который рассчитывали, но все же это были наступательные операции, в которых мы сковали большие немецкие силы и тем помогли Сталинграду.

Что сказать о Соколовском? Это очень противоречивый человек. Он был очень умен. Я бы сказал, исключительно умен, широко образован. Когда заговоришь с ним по вопросам оперативным, стратегическим, общеполитическим, то этого человека можно заслушаться. Он очень широко брал вопросы, мыслил широко. Я бы сказал, мыслил политически. Стратегически и политически. Словом, это был большой умница, образованнейший командир с огромным опытом. А в роли командующего фронтом у него не получилось. И даже трудно объяснить, почему так вышло. Он проводил одну за другой целый ряд стоящих нам очень тяжелых потерь неудачных операций. И после всех этих неудач он был снят приехавшей из Москвы специальной комиссией Государственного Комитета Обороны.

Операции предпринимались недостаточными силами. Во время операций, в ходе их особенно становилось ясно, что мы не сможем выполнить задачу, что для этого недостаточно сил и средств. Об этом докладывали Соколовскому, но он это не принимал во внимание и продолжал операцию.

Думаю, что известную роль сыграло в этом и его отношение к Гордову, командующему в то время 33-й армией, на которого он опирался. Не знаю, как кто смотрит на Гордова; я о нем, лично я, резко отрицательного мнения. Это человек, который воевал, не считаясь с потерями, организовывал наступления, не думая о потерях, давал необдуманные обещания, пытался выполнить их ценою огромных жертв, а в итоге не выполнял их. В конце концов он был снят, и снят совершенно правильно.

А значительная часть операций, которые проводил Соколовский как командующий фронтом — он именно 33-ю, бывшую Ефремовскую, армию, которой командовал Гордов. выдвигал на решающие участки наступления, делал из нее ударные силы.

Когда пришел поезд с комиссией, сначала члены комиссии — там был Маленков во главе комиссии, был там еще и Кузнецов Федор Федотович, начальник разведуправления в то время, еще несколько лиц,— сначала они говорили с Военным советом, а затем вызвали и нас, меня в том числе, в качестве начальника штаба фронта.

Помню, как Маленков в спокойном тоне спросил Соколовского: “Как же получились все эти неудачи? Вот здесь объясняют, что были недостаточные силы, недостаточные средства, что эти операции нельзя было проводить этими силами и средствами. Что вы можете на это сказать? Вам же это было видно. Почему же вы ни разу за все время не сняли трубку, не позвонили товарищу Сталину и не сказали своего мнения о том, почему нельзя проводить эти операции, почему недостаточно сил и почему выполнение поставленных задач не может быть обеспечено?”

Была долгая пауза. Соколовский так ничего и не ответил. Я был поражен. Но факт остается фактом. Он не ответил на это ни одного слова. И он действительно не звонил...

В ответ на вопрос Соколовский так и не сказал ни слова. Не знаю, чем это объяснить, не могу. То ли не решался звонить Сталину, то ли верил в то, что ему удастся выполнить поставленные перед фронтом задачи с теми недостаточными силами и средствами, которые у него были. А было всего мало как раз в этой последней операции, после которой его сняли. Мало было танков. Мало было снарядов. Мало было людей. Нечем было выполнять задачи.

Может, играло роль и то, что Гордову он верил, что тот выполнит задачу, возложенную на 33-ю армию. Может быть, тот обещал, а этот доверился. Трудно сказать.

Работа с Соколовским как с командующим фронтом сначала протекала нормально. Командный пункт функционировал нормально, как и всегда; на командном пункте находился он, член Военного совета, начальник штаба, начальники родов войск, артиллерии, танковых войск, начальник связи, инженерных войск, командующий воздушной армией. А потом, после первых неудач, Соколовский занял странную позицию. Он уехал с КП фронта за 20—30 километров, там приказал оборудовать себе отдельный пункт, там у него была связь, были адъютанты. И все, больше ничего не было. Оттуда он по телефону связывался со штабом, с Москвой и с армиями, непосредственно разговаривал оттуда с командующими. Это было такое странное уединение, мешавшее, конечно, нормальной работе и штаба, и нормальной работе командующего. Почему он так сделал, трудно сказать.

Быть может, тут сыграло роль то, что штаб докладывал истинное положение вещей ему как командующему. Докладывал реальное наличие войск, боеприпасов, средств усиления. То есть докладывал картину, из которой было ясно, что операция успехом увенчаться не может. По существу, в этой форме представлял свои возражения против проведения операции. Может быть, он не хотел постоянного давления штаба и таким образом отъединялся от него, по существу, командовал помимо штаба. Хотя, конечно, штаб продолжал делать свое дело.

Это создавало очень сложную обстановку, ненормальную.

Когда Соколовский был снят, вместе с ним был снят и ряд других офицеров, в частности начальник разведки, очень хороший кстати. Но приехал Кузнецов как начальник Разведупра и, видимо, считал по своей линии нужным кого-то снять, наказать.

Я не был снят. Получил выговор и остался начальником штаба. И вот в этой обстановке приезжает на фронт новый командующий — Черняховский. Перед его приездом Западный фронт имел подряд несколько неудач. Серьезных неудач. Была комиссия ЦК, был снят командующий, выговор получил начальник штаба. Можно было ожидать, что в такой обстановке новый командующий, молодой — ему тогда не исполнилось еще и тридцати восьми лет,— отнесется к штабу с недоверием, постарается, может быть, заменить людей, взять на их место других, тех, которым он доверяет. Во всяком случае, можно было ожидать настороженного отношения к работе штаба с его стороны.

Однако этого не произошло. Он приехал и подошел ко всем вопросам очень трезво, спокойно. И мне, как начальнику штаба, выразил доверие, советовался, информировался, разбирался вместе со мной в обстановке. Словом, было ясно, что он намерен работать с теми людьми, которые здесь, в штабе, находятся.

Надо сказать, что штаб Западного фронта, впоследствии Третьего Белорусского, был очень сильный штаб, один из самых сильных штабов. Коллектив давно сложился. Сложился еще в тридцатые годы в Белорусском округе, при Уборевиче. Конечно, потом многое было, много людей потеряли — и до войны, и во время войны, много было перетрясок, перемен. Но дух штаба сохранялся. Культура работы. Коллектив штаба продолжал существовать, и в нем жила преемственность, жили традиции. Поэтому, объективно говоря, Черняховский был прав, когда он не стал шерстить штаба, переставлять людей, когда он отнесся к штабу как к коллективу, в котором ему придется работать.

Я, как начальник штаба, благодаря такому отношению командующего почувствовал уверенность в работе, желание работать с ним. И я постарался, естественно, передать эту уверенность, это желание всему коллективу штаба, постарался настроить штаб на дружную, целеустремленную работу, на всемерную помощь командующему.

В смысле стиля работы Черняховский во многом напоминал Конева. Он так же, как Конев, много ездил на фронт, в войска, постоянно бывал там. Он был человеком выдержанным и при волевом характере не проявлял этот характер в грубости и в резкости. Умел потребовать, умел быть твердым, но не ругался, не разносил людей, не унижал их.

Вспоминаются события в августе сорок четвертого года под Гольдапом, когда 33-я, частично 11-я армия неудачно действовали в Восточной Пруссии; начали наступление, наткнулись на немцев, которые нанесли удар силами нескольких танковых дивизий и отступили, были сброшены с плацдармов на той стороне Шишупы. Это была чувствительная неудача, болезненная. Особенно если учесть, что речь шла о переходе границы Восточной Пруссии. И когда это произошло, я был свидетелем разговора по телефону Черняховского, если не ошибаюсь, с Галицким. Можно было ожидать, что Черняховский за эту неудачу начнет разносить командарма. Однако этого не случилось. Он позвонил и потребовал доклада. Не ругал, а уяснил себе положение армии, спрашивал, где что находится, где артиллерия, где такие-то, такие-то и такие-то части, где находятся резервы, что можно в кратчайший срок подтянуть и так далее. Когда уяснил себе положение, отдал ряд приказаний — что сделать, куда что передвинуть, какие меры принять. На том разговор и кончился.

Для него, как для командующего фронтом, неудача эта была очень болезненной, чувствительной, но он не дал волю своим чувствам, а прежде всего занялся делом — выяснением положения и исправлением его. Что, конечно, было абсолютно верно и что далеко не всегда делали другие в таких ситуациях.

Черняховского я совершенно не знал. Знал о нем, что он боевой командарм, в качестве такового выделился, но лично знаком с ним не был. До этого и с Соколовским, у которого я был заместителем начальника штаба Московского военного округа, и с Жуковым, и с Коневым я был давно знаком, мы вместе служили в свое время в Белорусском округе, и, конечно, в отношениях, в доверии ко мне эта совместная служба играла определенную роль. Я был в Белорусском округе начальником штаба корпуса, а Конев командовал там стрелковой дивизией, Жуков — кавалерийской. Обе эти дивизии не входили в наш корпус, наш корпус был двухдивизионного состава, но, когда происходили учения, зачастую дивизии эти придавались корпусу или входили в состав группы, которая проводила учения, и мне, как начальнику штаба корпуса, постоянно приходилось иметь дело с ними обоими как с командирами дивизий, входивших в оперативное подчинение корпусного командования.

Мое собственное примечание по поводу неудач Западного фронта в 43-м — начале 44-го года.

Мне кажется, что серия неудач Западного фронта имеет свои причины, помимо тех или иных неудачно проведенных операций, не наилучших действий командующих фронтом. Думается, само положение Западного фронта было двойственным. С одной стороны, все основные действия разворачивались на юге. Там с самого начала, начиная со Сталинграда, добивались наибольших успехов, захватывали большие территории. Там был наибольший простор для действий все усиливавшихся наших танковых частей. Там в течение долгого времени решались основные судьбы войны, и к этому привыкли. Туда шли формировавшиеся у нас танковые корпуса и армии; туда шло значительное количество новых формирований артиллерии; там сосредоточилась основная масса авиации. А Западный фронт находился в двойственном положении.

С одной стороны, он стоял еще слишком близко к Москве для того, чтобы слишком ослаблять его. То есть на нем держались все время значительные силы. Главным образом пехота и артиллерия. Но технику туда давали туго, боеприпасами обеспечивали меньше, чем наступающие фронты. Танков было мало, авиации было тоже не слишком много. То есть на Западном фронте было сил слишком много для того, чтобы воспринимать его как пассивный фронт, и слишком мало для того, чтобы он мог стать активным фронтом. Ему добавляли сил перед операциями, укрепляли его, снабжали, но в пределах, которые не давали возможности провести операцию на полную силу, на полную мощь, так, как это происходило на южных фронтах.

В то же время от него требовали активности. И потому, что этот фронт был все-таки довольно сильным, во всяком случае, по массе людей, по количеству армий, находившихся на нем, и потому, что он был слишком близок от Москвы и очень соблазнительна была любая возможность отодвинуть немцев подальше от Москвы. Словом, именно здесь проявлялась такая вот половинчатость, двусмысленность положения фронта, давала себя знать и оборачивалась очень типичными для этого фронта операциями с неполным, частичным успехом и большими потерями, которые всегда бывают прежде всего именно в таких операциях.

Когда же Западный фронт, разделенный на Второй и Третий Белорусский, принял участие в операции с решительными целями и когда для этой операции этим фронтам и соседним с ним Первому Белорусскому и Первому Прибалтийскому были даны достаточные средства для проведения операции большого размаха, то фронт пошел и отлично выполнил свою задачу.

Возвращаюсь к рассказу Покровского.

— На плечах начальника штаба фронта лежит необходимость все увязать, все сомкнуть. Хотя начальники родов войск, командующие артиллерией, бронетанковыми войсками, командующие воздушной армией — люди, не подчиненные начальнику штаба, а подчиненные командующему фронтом; хотя они в некоторых случаях даже сами члены Военного совета фронта, но они все связаны со штабом. Вот сомкнуть, увязать деятельность всех этих служб, всех родов войск — это должен штаб. Поэтому при подготовке любой операции, после выработки плана, директивы, все службы идут в штаб, все идут к тебе, все один за другим приходят, решают вместе с тобой и со штабом все необходимые вопросы, которые требуют уточнения, доработки, увязки.

Бывало, конечно, и так, что иногда начальники родов войск игнорировали штаб. Бывало так, что человек хочет себя поставить в независимое по отношению к начальнику штаба положение, обходит его, действует сам, подчеркивает свою самостоятельность, но где-то в конце концов становится туго, и он в этом, как правило, раскаивается, у него возникает необходимость, вернее, понимание той необходимости, которая бывает с самого начала реальной,— увязка всех своих действий со штабом, работа в тесном контакте со штабом фронта. В конце концов такой момент приходит для каждого, даже для того, кто хотел бы по субъективным причинам игнорировать штаб.

Очень важно поставить себя как начальника штаба в правильное положение во взаимоотношениях со всеми родами войск и их командующими, начальниками. Очень важно, чтобы люди, они сами, их начальники штабов шли к тебе, звонили тебе, давали правдивую информацию по своей линии. У штаба артиллерии идет информация по штабу бронетанковых войск, по штабу воздушной армии, по штабу тыла. Очень важно, когда ты имеешь возможность проверять информацию и пополнять информацию, полученную тобой непосредственно от своих штабных работников, информацией, полученной от работников штабов родов войск.

Ну, а трудность, повторяю, в том, что начальники родов войск не подчинены тебе. Как бы и подчинены, а в то же время нет. Надо сказать, что мы, как правило, находили общий язык и правильную систему отношений с командующими родами войск.

Очень хорошо было работать с Хрюкиным — командующим воздушной армией Это был человек молодой, с большим боевым опытом, способный, выдержанный, умный, умевший хорошо организовать работу авиации, подчиненной ему. Когда он пришел после Михаила Михайловича Громова, мы, можно сказать, вздохнули. Громов — блестящий летчик, но человек невоенный, не военачальник, не организатор. О нем даже рассказывали такой случай, что, когда в течение долгого времени мы не могли организовать воздушную разведку в немецких тылах, ничего не получалось, ну никак,— он созвал командиров авиационных частей к себе и, возмущаясь этим обстоятельством, стыдил их и даже спросил их: “Наконец, есть ли среди вас хоть один мужчина, который сделает то, что ему поручено?!”

Он стыдил, а Хрюкин, когда пришел, организовал воздушную разведку, и мы стали получать нужную нам информацию.

Дружно проходила работа с Иваном Сергеевичем Хохловым — вторым членом Военного совета, который занимался вопросами тыла и снабжения. Человек очень хороший, обаятельный, знающий, умный, с большим опытом в том деле, которым он занимался на фронте.

Очень важную роль на фронте играли, конечно, военные сообщения. Алексей Васильевич Добряков, генерал-лейтенант, начальник ВОСО фронта, был на высоте своего положения, был очень опытен в этой работе и делал все возможное для своевременного снабжения фронта, что играло очень большую роль в работе.

Вообще тут нельзя преуменьшать роль военных сообщений. Они играли огромную роль. И, наоборот, при плохой работе могла провалиться любая, самым хорошим образом задуманная операция.

Я спросил у Покровского, что он думает по поводу института представителей Ставки. Он на это ответил так:

— Вы задаете вопрос, по которому — вы это сами прекрасно знаете — существуют разные точки зрения, существует немало споров. Рокоссовский выступал в печати, критиковал этот институт, отрицательно отзывался о нем. Основное направление его мысли было критическое. Выступали другие военные деятели — Василевский, например, и из их выступлений в печати, статей можно создать себе представление, что институт представителей Ставки играл положительную роль.

Ну прежде всего надо анализировать все в целом. Обычно, когда останавливаются на роли представителей Ставки, то берут только наступательные и удачные операции, как правило, и на их фоне рассматривают роль представителей Ставки. Но представители Ставки были в разных операциях. Представители Ставки были во время Керченской операции. Представители Ставки были и в Крыму в период падения Крыма. Принимали они участие и в целом ряде других операций, оборонительных в том числе, и их деятельность в этих операциях освещена в литературе очень мало. И надо сказать, что я не помню такого случая, чтобы они существенно исправили положение во время этих неудачных для нас операций.

Я, конечно, не претендую на то, что мое мнение объективно. У разных людей разное складывается мнение по этому поводу, подчеркиваю это. Этот вопрос вообще заслуживает гораздо более обширного исследования, которое еще, по существу, не предпринято. Но мое личное мнение, что институт представителей Ставки мало оправдывал себя. Кроме того, надо проанализировать, в каких случаях были представители Ставки, в каких нет. Здесь проявлялся субъективный момент, связанный с дроблением фронтов. На мой взгляд, мы занимались неоправданным дроблением фронтов. Ну, например, перед Белорусской операцией, почему был разделен устоявшийся, сложившийся Третий Белорусский фронт на два фронта — на Третий и Второй? Задача была общая. Полоса наступления не разделена была никакими естественными преградами. Пришлось формировать новое управление фронта Второго Белорусского. На какой базе? На базе корпусного управления, что, разумеется, не могло дать сразу сильного штаба фронта. Развертывать штаб фронта из корпусного управления — должно быть ясно, что это не наилучший вариант развертывания.

Фронт переставал быть фронтом, превращался иногда, в сущности, в усиленные армии. А армии, входившие в состав этого фронта, соответствовали примерно немецким армейским корпусам. В таких условиях человек, который координирует действия двух соседних фронтов, по существу, командовал одним раздробленным на две части фронтом. А в Белорусской операции вышло так, что сначала Третий Белорусский фронт разделили на два — на Третий и Второй. А потом, когда производилась координация, то получилось, что эти разделенные фронты попали к разным координаторам, потому что Вторым Белорусским фронтом и Первым Белорусским фронтом, левее него, занимался как координатор Жуков, а Третьим Белорусским фронтом и Первым Прибалтийским, правее него, занимался как координатор Василевский.

Я читал одну статью, где давалась такая оценка, что вроде бы Черняховский был очень доволен тем, что Василевский был представителем Ставки и осуществлял координацию руководства фронтами, его фронтом в частности. У меня такого впечатления не сложилось. Черняховский был человек выдержанный, но его, на мой взгляд, тяготило то, что действия его координируют и что есть еще какая-то инстанция между ним и Ставкой. Это не облегчало его работу. При всем его личном уважении и высоком мнении о Василевском. Дело не в личностях тут, а в самом положении двухступенчатом, которое не может не тяготить командующего фронтом.

Да и не случайно, конечно, что когда действовали большие фронты, во главе которых стоял Конев, стоял Жуков, то никакой речи о координации действий, о том, чтобы назначить к ним координатора, не было. У них не было координаторов, они действовали самостоятельно. Их действия координировала Ставка, что и было вполне правильно.

В итоге выходит, что это не было принципиальным решением,— координация действий нескольких, фронтов, это было решением, во-первых, спорадическим, временным, во время той или иной операции, а во-вторых, это правило, которое существовало не для всех. К одним командующим фронтами назначали координаторов, а к другим нет. Да и координаторы были разные, игравшие более реальную роль и менее реальную роль. Этому тоже есть ряд примеров. Есть и примеры, по существу, формальной координации действий. Такие примеры были.

Проблема дробления фронтов и связанная с нею проблема представителей Ставки для координации действий фронтов как одна альтернатива, и проблема направлений, постоянно объединяющих действия нескольких фронтов, как другая альтернатива — это вопрос, еще недостаточно освещенный в нашей военной истории, но существующий.

И надо добавить, что при дроблении фронтов, при наличии малых фронтов руководство ими со стороны Ставки приобретало слишком оперативный и даже тактический характер, что тоже сказывалось отрицательно.

Донесения, которые шли в Ставку, часто бывали, на мой взгляд, слишком детализированы. Нужно было доносить о каждой детали, о каждом взятом населенном пункте. Вряд ли в этом существовала действительная необходимость. Общее стратегическое руководство такой меры подробности донесений не требует.

Перед началом операции, в период замысла ее и в тот период, когда она уже решена и надо людей готовить к ее выполнению, перед начальником штаба, вообще перед штабом существует диалектическая трудность. С одной стороны, нельзя разглашать строгую военную тайну. Но, с другой стороны, надо, чтобы люди поняли, чего они ждут и к чему они должны готовиться. Вот тут находи меру того и другого.

Какая отрицательная черта в работе представителей Ставки на фронте? Представитель Ставки едет, конечно, не один. Он едет со своим собственным аппаратом. В этом аппарате у него представители разных родов войск, люди, которые в состоянии контролировать, входить в курс той или иной отрасли деятельности штаба фронта, который координирует координатор. Раз представитель едет со своим аппаратом, то начинается и дублирование. Его сотрудники идут в штаб, один дублирует начальника штаба, другой — связь, третий — разведку, четвертый — оперативное управление, и поскольку они заняты этой деятельностью и должны информировать представителя Ставки обо всем, что они знают, то возникает на фронте получение двойных сведений. Сначала запрашивает сведения штаб. соответствующие отделы, а потом запрашивают те же самые сведения у тех же самых людей, в тех же самых войсках работники аппарата представителя Ставки, В войска следуют двойные запросы, от войск следуют двойные донесения, которые часто не совпадают. Не совпадают, потому что, во-первых, донесение может быть поразному прочтено и понято,— уже одно несовпадение; во-вторых, одно донесение от другого или одно полученное сведение от другого отделяют час или два: за это время положение уже в чем-то переменилось в ту или иную сторону — снова несовпадение. А в итоге бывают случаи, когда представитель Ставки начинает стыдить тебя в роли начальника штаба фронта: как же, вот вы сообщаете то-то и то-то, а дело обстоит так-то и так-то, ваш штаб плохо работает, что это за штаб!

Надо отметить одно важное обстоятельство. Сталин, назначая своих представителей Ставки для координации фронтов, в то же время не выпускал из виду командующих. Не отпускал командующих с провода, разговаривал не только с представителями Ставки, но и с командующими фронтами. И командующий фронтом имел возможность непосредственно донести ему по любому вопросу, по которому считал это нужным. Это. конечно, облегчало положение командующего фронтом и было правильно при той сложившейся практике, которая была.

А в общем, по моему ощущению, и командующий фронтом, и штаб, и начальник штаба, как правило, вздыхали свободно, когда с фронта отбывал представитель Ставки.

Было правило, при котором устные донесения в Ставку шли каждые два часа по ВЧ, а итоговое давалось в двадцать четыре часа ежедневно.

Выезжал ли я как начальник штаба на фронт? Редко.

Разный стиль может быть у начальников штабов. Например, если вы посмотрите воспоминания Бирюзова, то увидите, что у него был другой стиль: он много выезжал в войска. Я — нет. В принципе выезды начальника штаба в войска, конечно, возможны: командующий может дать то или иное поручение начальнику штаба, в особенности если сам командующий в это время остается на командном пункте, но если нет прямой цели, прямого поручения, то у меня и здесь, в штабе, всегда много работы, поэтому я по собственной инициативе не выезжал. Командующий, как правило, с утра уезжал вперед, в войска, а я должен был сидеть в штабе. Думаю, что это правильно. К вечеру командующий фронтом возвращается из войск; мои офицеры, посланные от штаба фронта, из оперативного отдела, разведывательного, тоже возвращаются к этому времени. Командующий и лица. которые ездили с ним, привозят свои сведения, мои офицерысвои. Эти сведения смыкаются и помогают подвести итоги и наметить планы на следующий день.

Вдобавок, как я уже говорил, я получал сведения не только через своих офицеров, но и от офицеров воздушной армии, от артиллеристов. От офицеров других штабов, тоже выезжавших или находившихся в войсках. Это тоже помогало представить себе общую картину. Начальник оперативного управления часто уезжал вместе с командующим вперед.

О Черняховском. Черняховский был танкистом, и он всегда интересовался техникой, интересовался новинками. Гибель его была связана, между прочим, с этой его чертой. Он поехал к Горбатову из соседней армии, потому что туда прибыли новые самоходки.

Штаб Западного фронта складывался в Белоруссии при Уборевиче. Именно оттуда, из Белорусского округа, вышло множество людей, потом на командных и штабных должностях участвовавших в Великой Отечественной войне. Жуков, Конев, Малиновский, Мерецков, Курасов, Маландин, Захаров. Это была школа Уборевича. Он был удивительным человеком крупных дарований. Все эти большие потом люди казались тогда такими маленькими рядом с ним. Сейчас Жуков и Конев вошли в историю, сделали очень многое, а тогда они казались рядом с этим человеком маленькими. Он учил их, они учились у него. Он был человек очень большого масштаба. Думаю, что в военной среде, так же как и во всякой другой, не каждое десятилетие рождаются такие крупные, талантливые личности. И то, что такой человек перед войной был потерян для армии, было особенно большой трагедией среди других трагедий. Это был бесподобный человек. С ним было легко работать, если ты много работал, если ты был в курсе всех военных новинок, всех теоретических новинок, если ты все читал, за всем следил, за всеми военными журналами, за всеми книгами. И если ты с полной отдачей занимался порученным тебе участком работы. Но если ты за чем-нибудь не уследил, отстал, поленился, не прочел, не познакомился, не оказался на уровне военной мысли, на уровне ее новых шагов, если ты не полностью или не так хорошо, как нужно, выполнил возложенное на тебя поручение,— тогда берегись. Тогда с Уборевичем трудно работать. Он был очень требователен и не прощал этого. Словом, это была настоящая школа.

Я заметил на это Александру Петровичу, что в разговорах Жукова с Коневым, наблюдая, как они расходятся по множеству вопросов и проблем, я увидел, что в оценке Уборевича они абсолютно сходились. Оба ценили его высочайшим образом.

— А как же иначе? — сказал в ответ на это Покровский.

Продолжаю запись А.П. Покровского.

Штаб посылает своих офицеров в войска. Там они являются и помощниками людей, которые командуют войсками, и информаторами начальника штаба, оперативного отдела.

В штабе фронта была сильная группа офицеров, постоянно ездивших в войска. Многие из них погибли, в особенности так называемые делегаты связи, потому что приходилось и много летать, много и часто подвергаться риску. Но они делали свое дело, как правило, хорошо.

Надобно сказать, что когда и командующий фронтом ездил в войска, посылка офицеров даже в те же соединения, в которых был командующий фронтом, имела большой смысл, потому что командующий фронтом часто не имел возможности добраться до переднего края. до передовых траншей. Ему это просто не давали сделать, да это было бы и неразумно. А офицеры штаба были там, могли доложить о том, что происходит в низах, на самой передовой.

Так что эта группа офицеров была очень сильная. Но отношение к ним в войсках бывало разное. И это, как, очевидно, и повсюду, зависело от стиля командования армиями. Два типа отношений к этим офицерам представляли собой Николай Иванович Крылов — командующий 5-й и Гордов — командующий 33-й. Это были крайние полюса. Николай Иванович Крылов относился к этим офицерам как к помощникам, как к людям необходимым, присутствие которых желательно в армии, присутствие которых он приветствует. А Гордов относился к ним как к фискалам, не стеснялся и говорить: “Копаетесь, подрываете авторитет! Опять явились”. Рассматривал их объективную информацию о происходившем в армии как нечто, направленное против него как командующего.

Конечно, присутствие в войсках офицеров из штаба фронта связано с деликатностью порученного им дела, с чувством такта, с правильной нацеленностью их. Но отношение, которое они встречали в разных случаях, характеризовало и самих командующих теми или иными армиями.

Один из офицеров оперативного отдела управления штаба, тогда молодых офицеров, сейчас продолжает служить в Белорусском округе, там, где он когда-то начинал службу. Это Арико, генерал-полковник, ныне начальник штаба Белорусского военного округа.

Когда штаб перебирался, то надо было запросить Ставку. Как мы это делали, переброску штаба? Ну, сначала ехала для выбора места группа представителей, у нас ездил часто комиссар штаба, потом постепенно там устанавливалась связь, строились блиндажи, строились основательно, главным образом, как правило, в лесу. Мы получили один раз жестокий урок под Касней, когда нас разбомбили, и с тех пор всегда был лозунг: “Штабы — в леса, в овраги”. Мы этот лозунг выполняли, и больше за всю войну штаб ни разу не подвергался целенаправленной бомбежке немцев. Был замаскирован всегда хорошо.

Была у нас бригада строительная. Ну, в армию позабирали много старичков. Кто, так сказать, с болезнями, кто без одного пальца, кто прихрамывает. Так вот из этих старичков собрали такую строительную бригаду, которая очень быстро, хорошо выполняла необходимые задания, когда нужно было что-то построить. В частности, переместить штаб и организовать строительство на новом месте блиндажей и всего, что там требовалось.

После этого устанавливалась дублирующая связь; туда переезжали офицеры оперативного отдела, устанавливалась связь с армиями. Когда уже все было налажено и как бы существовал уже полностью оборудованный новый командный пункт, тогда я, как начальник штаба, запрашивал разрешения переехать: “Прошу разрешения переехать”. И переезжал.

Переезд штаба диктуется необходимостью наилучшей связи с войсками. И связи не только вниз, но и наверх. В то же время он связан и с соображениями безопасности. Во время наступления часто перемещать штаб сложно, потому что работа очень напряженная и, часто перемещая штаб, можно утратить по крайней мере часть связи. С другой стороны, слишком далеко оставлять штаб, когда развивается наступление, тоже нельзя, ибо это делает очень длительными поездки в войска. В частности, поездки командующего. Командующий не должен тратить больше двух часов на поездку в войска в одну сторону, иначе это слишком накладно. Словом, тут приходится искать каждый раз целесообразных решений в условиях тех противоречий, которые постоянно существуют на войне, в условиях ее постоянной диалектики.

Вспоминаю, например, когда я был начальником штаба в 3-й ударной армии у Пуркаева, на Северо-Западном, я ему докладываю, что мне надо перейти со штабом к войскам ближе, потому что я теряю с ними связь. Снега глубочайшие. Он говорит: “Тяни, держи”,— а как держать? Глубочайшие снега, ничего не проезжает, тянуть связь трудно. Но он не хочет упускать со мной связь и не дает мне переехать. В итоге я с ним связь сохраняю, а с войсками утрачиваю, за что мне же, естественно, и попадает в итоге.

Вопрос перемещения штаба бывает вопросом очень драматическим. Вот мне пришлось говорить с Лукиным; он упрекает Конева за то, что тот выехал вместе со штабом из Вяземского окружения. Считает это неправильным, считает, что, если бы штаб оставался, можно было по другому организовать оборону внутри кольца окружения. Ну, с его позиций это можно понять. Но если говорить о целесообразности. мне лично кажется, что Конев поступил правильно. Какой был бы прок, если бы там, в Вяземском окружении, мы вдобавок ко всему тому, что потеряли, потеряли еще и все управление Западным фронтом? Это управление оказалось в тяжелом положении и тогда, когда оно вышло, потому что было очень мало войск, фронт был потрясен предыдущими неудачами. Но если бы мы в этих условиях под Москвой не имели еще управления фронтом? Легче было бы или тяжелей восстанавливать положение? Разумеется, тяжелей. Так что, я думаю, что в данных драматических обстоятельствах Конев правильно перебазировал штаб фронта.

Во время Белорусской операции мы, устремившись на Борисов и не учитывая масштаба окруженной нами совместно со Вторым и Первым Белорусским фронтами группировки, поставили одно время штаб под удар. По существу, мы оказались со штабом под ударом крупной немецкой группировки, которая шла на штаб. Пришлось принимать меры, вводить в дело полк охраны штаба, подбросить некоторые другие части на защиту штаба. В общем, с положением быстро справились, но момент был опасный и непродуманный.

В ответ на мой вопрос о том, как происходит приемка армии с соседнего фронта, Покровский сказал так:

— Приемка армии во время операции происходит, конечно, на ходу. В частности, когда мы принимали 33-ю армию, Черняховский выехал и нашел возможность быстро встретиться с ее командующим. В других обстоятельствах была бы возможна и поездка начальника штаба фронта для того. чтобы принять армию. Однако в тех условиях быстро развертывавшегося наступления мне, например, отлучиться из штаба фронта было бы крайне трудно.

Проблема приемки армии зависит в значительной мере от того, впервые вы ее принимаете или эта армия уже была у вас. Если она была у вас, то вы ее лучше знаете Если не была, значит, принимать нужно новое для вас хозяйство. Это требует более долгого и тщательного ознакомления.

В данном случае в Белорусской операции мы принимали 33-ю армию как армию, которая была уже у нас. Это было проще.

Вообще в Ставке, в Генеральном штабе часто подходили с излишней легкостью к передаче армии из фронта в фронт и к изменению разграничительных линий. Например, впоследствии нам так изменили разграничительную линию, что мы три армии правофланговых передали Прибалтийскому фронту и сразу же три армии левее себя приняли во фронт. Это значит сдать три армии и принять три армии. Одновременно почти что. Представляете себе, какие это порождает сложности? Ну и, кроме того, командующие фронтами уже привыкли к тому, что фланговые армии могут быть в связи с изменением разгранлинии переданы соседу. В связи с этим очень часто в этих армиях, которые ты получал переданными, не хватало средств усиления. Они были слабыми, наиболее слабыми, потому что свои резервы, свои средства усиления командующий фронтом, штаб фронта не направляли в ту армию, которая могла быть завтра передана соседу. Он не хотел лишаться средств усиления, резервов. Это было типичное явление при передачах армий, от которых каждый раз страдали те, кому армии передавали. Сегодня мы, а завтра соседи.

Мое примечание. Насколько я понял из этих слов, вопрос о частом изменении разграничительных линий и о передаче фланговых армий с фронта во фронт тоже для Покровского был связан с проблемой излишнего дробления фронтов. Он, видимо, стоял за более крупные фронты, за стабильность их управления, за стабильность входивших в них частей.

Думаю, что эта точка зрения была у него связана и с обстоятельствами Западного фронта, сложившимися там. Западный фронт долгое время был стабильным, долгое время штаб фронта привык иметь дело с одними и теми же армиями, с одними и теми же нарезанными ему участками действий, с одними и теми же разграничительными линиями, и в этих условиях изменения, начавшиеся с разделения фронта на Третий Белорусский и на Второй Белорусский, штабом фронта, в том числе и начальником штаба, воспринимались особенно остро и болезненно.

Хочу сделать это примечание, в то же время внутренне считая, что, видимо, в принципе Покровский прав, с моей точки зрения.

Затем я задал вопрос о заместителях командующих фронтами. В ответ на это Покровский сказал так:

— У нас на Западном фронте был одно время заместитель командующего Хозин, а в остальные периоды заместителя командующего фронтом не было. В армиях были заместители командующего.

Что сказать о должности заместителя командующего фронтом? Да, у нас был заместитель командующего фронтом все время Софронов Георгий Павлович. Заместитель командующего по формированиям. Но к чему сводилась его роль? Роль так же, как и других заместителей командующих, незавидная, потому что практически, да и по установившемуся порядку первый заместитель командующего фронтом и армией — начальник штаба фронта или армии. А существование еще одного заместителя обрекало его на то, чтобы выполнять поручения. Вот поезжай, посмотри, погляди там, прими там дивизию, посмотри, как идут дела, что-то они плохо движутся. Вот он и ездил, возвращался, заходил к командующему, к начальнику штаба, ждал нового дела какого-то, нового поручения. Томился, опять выезжал. Приезжал, докладывал, снова ждал. Очень трудная жизнь была у заместителей командующих.

Я сказал, что, по моим наблюдениям, заместителями командующих в армиях, главным образом, были люди, которых как-то не определили к месту. Люди храбрые, заслуженные, но в то же время их не послать на корпус, потому что есть более сильные командиры корпуса. Послать на меньшее дело нельзя: звание большое и человек заслуженный. Вот и становится заместителем командующего. А в душе у него иногда такое чувство, что пошлите меня хоть на полк, только бы не продолжать деятельность в этой незавидной роли.

С этими замечаниями Покровский, в общем, согласился.

Я спросил его, с кем он держал связь, как начальник штаба, с кем общался в армиях.

— Разные были стили у начальников штабов. Если вы посмотрите записки Бирюзова, он часто звонил, разговаривал с командующими армиями. Я лично, как правило, держал связь с начальниками штабов. Мне важно было взаимопонимание с начальниками штабов, твердая связь с ними, знание всего того, что происходит в армейских штабах. Командующим я звонил в тех случаях, когда передавал указания командующего фронтом командующим армий. Ну и в тех случаях, когда отсутствовал начальник штаба соответствующей армии, тогда я звонил командующему.

Вообще связь шла параллельная. Командующий фронтом — с командующими армиями, начальник штаба — с начальниками штабов армий, оперативное управление фронта — с оперативными отделами штабов армий.

Режим работы. Порядок, утвержденный сверху, был таков. К 22.00 оперсводка в Генштаб посылалась за подписью начальника штаба фронта. В 24.00 в Генштаб шло итоговое донесение, подписанное командующим фронтом, членом Военного совета и начальником штаба. К 3.00 должна пыла быть отправлена разведсводка, подписанная начальником штаба и начальником разведывательного отдела.

Как я строил свою работу? Отправив в 22 часа оперсводку, я шел к командующему, там обычно бывал в это время член Военного совета, иногда начальники родов войск, командующие родами войск — шли обсуждения итогов дня и подготовка итогового донесения. Здесь же происходили и главные, принципиальные беседы по поводу прошедших и предстоящих событий. Итоговое донесение отправлялось в 24 часа, а примерно до часу еще, как правило, продолжалась эта беседа с наметкой предстоящего на следующий день.

Затем командующий ложился, а начальник штаба шел к себе работать. Работать по детализации предстоящего дня. Кончал работать в шесть-семь утра и шел отдыхать. Командующий около семи утра, как правило, выезжал в войска. Я как раз ложился отдыхать. На телефоне оставался сидеть опытный оператор, собирал сведения из армий и передавал их в Генеральный штаб.

Я вставал около двенадцати часов дня, и вскоре мне звонили из Генштаба для доклада Сталину. Звонил все эти годы, пока я был начальником штаба, один и тот же человек — ныне генерал-полковник Ломов. Ныне он в Академии Генерального штаба на кафедре стратегии, а тогда был направлением нашего фронта. Там. в Генштабе, сидело несколько генералов, у каждого из которых был один, или два, или три фронта, ряд фронтов, и они постоянно были в курсе наших дел.

Он звонил для доклада Сталину. Мы говорили с ним каждый день годами. Каждый день, без исключения. А увидались впервые после войны, в сорок шестом году. В глаза друг друга не видели никогда, только по голосу знал его, как никого другого.

К двум-трем часам у Верховного лежала уже карта с нанесенным на нее положением по всем фронтам. Вот для нанесения этого положения мне и звонили около двенадцати часов.

Но если шло наступление, то в Генштаб было положено доносить о событиях каждые два часа круглые сутки.

Думаю, что в этом хорошем порядке была одна отрицательная черта. Донесения требовались излишне подробные. В этом необходимости не было с точки зрения общего стратегического руководства.

Говоря о командовании 33-й армии, Покровский сказал, что после Ефремова армии не везло. Неудачным командующим был Гордов. Слабым командующим был Крюченкин.

— Это,— сказал он,— человек другого масштаба, не командарм. Это типичный кавалерист, не двинувшийся никуда вперед. Командир кавалерийского корпуса в начале войны. Это и был потолок его возможностей. Слабый командующий. Безуспешно командовал армией и пришедший ему на смену Морозов, который очень неудачно действовал во время первого августовского прорыва в Восточную Пруссию.

Источник: журнал "Октябрь"
Предисловие и публикация Л. ЛАЗАРЕВА

Перепечатывается с сайта РККА - http://rkka.ru

Далее читайте:

Симонов Константин (Кирилл) Михайлович (биография).

Россия в 40-е годы (хронологическая таблица).

Основные события 1944 года (хронологическая таблица).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС