Бухаринско-троцкистский процесс

1938 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Стенограмма

Бухаринско-троцкистского процесса

2 - 12 марта 1938 г.

Продолжение вечернего заседания 4 марта 1938года

Комендант суда. Суд идет, прошу встать.

Председательствующий. Заседание продолжается, садитесь.

Подсудимый Крестинский, прошу только, пожалуйста, будьте короче, не касайтесь тех обстоятельств, на которые давали уже ответы.

Крестинский. Но я должен изложить последствия своих действий по возвращении из-за границы. Возвратившись, я сразу информировал о своих разговорах Пятакова и Розенгольца. Пятаков переговорил с Тухачевским и Рудзутаком. Может быть, он говорил и с другими правыми, может быть, и с Гамарником, я не знаю, но сообщил, что говорил с Тухачевским и Рудзутаком.

В феврале 1934 года я виделся и с Тухачевским, и Рудзутаком, передал содержание разговора, получил от обоих принципиальное подтверждение, признание линии на соглашение с иностранными государствами на их военную помощь, на пораженческую установку, на создание внутренней объединенной организации, они заявили даже, что вопрос у них не в принципе, а в необходимости выяснить свои силы, и после этого будет дан окончательный ответ Пятакову как главному представителю троцкистской организации в СССР.

Еще до получения мною сообщения от Пятакова, что дело уже заверчено и соглашение заключено, я уже тоже начал у себя в наркомате подбирать силы и намечать, на кого я могу опираться в случае контрреволюционного переворота, хотя для меня было ясно, что переворот-это дело не ближайшего будущего и даже не ближайших одного-двух лет, раз это дело увязывалось с началом войны с Германией и, предполагалось,- одновременно с Японией, потому что Германия не выступит без Японии, они выступят вместе.

В начале 1935 года Пятаков сообщил, что договоренность есть, назвал состав центра, который я уже приводил вчера, и сообщил, что я и Розенгольц будем, не входя в состав центра, работать под его руководством, главным образом, по намечению и подготовке будущего правительственного аппарата. Это было разделение труда. Нам было указано, что по этому делу мы будем связаны с Рудзутаком от правых и Тухачевским. У меня осталось впечатление о Рудзутаке. Но Розенгольц принимал в этом активное участие, в дальнейшем передавал мне о своих свиданиях с Рыковым. Вообще Рыков и Рудзутак - от правых, Тухачевский - от военных. Тут не было такого положения, что я знаю о связях с Тухачевским, а Розенгольц не знает, но по разделению труда он взял на себя, главным образом, сношение с правыми, хотя с Рудзутаком встречался я, а с Тухачевским, главным образом, я, но и он. Он говорил о свидании в 1937 году, у меня также было впечатление, об этом я показывал на допросе, что на одном из первых свиданий на даче у Рудзутака его не было, я говорю со слов Розенгольца.

Но поскольку Розенгольц в дальнейшем на очной ставке и здесь Творил о том, что он с Тухачевским столкнулся, и говорил впервые в 1937 году, а я говорил со слов Розенгольца, то, очевидно, так это и было.

Теперь относительно намечения сроков выступления. С самого момента свидания в Меране считалось непререкаемо установленным, что выступление приурочивается к началу войны и что поэтому мы самостоятельно здесь, в Союзе, сроков выступления Тухачевского устанавливать не можем и не пытались. Этот вопрос выходил за пределы компетенции моей и Розенгольца; мы были связаны с Тухачевским, Рудзутаком и Рыковым, но по вопросам высокой политики, о сроках выступления велись разговоры Пятаковым.

Поэтому до осени 1936 года, до ареста Пятакова, мне не приходилось на эти темы разговаривать ни с Тухачевским, ни с Розенгольцем, поскольку вопрос стоял вне сферы обсуждения. Мы ждали начала войны, ждали нападения.

Когда после ареста Пятакова и Радека Бессонов уезжал в Берлин, я, пользуясь его отъездом, послал устную информацию Троцкому о том, что я, по согласовании с Розенгольцем и Рудзутаком, формулирую положение так: мы считаем, что арестовано довольно много троцкистов, но тем не менее основные силы этого антисоветского соглашения - троцкисты, правые и военные заговорщики-еще не затронуты, не разгромлены, что выступление может состояться и что для этого нужно центру ускорить внешние иностранные выступления. Это было в октябре 1936 года. Но в конце ноября 1936 года на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел со мной взволнованный, серьезный разговор. Он сказал: начались провалы, и нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому, участнику объединенного центра, и, может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступления. Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим - это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать. Вот об этом надо просить дать ответ.

И вот он просит дать ответ от имени нашей организации, и если я могу, - чтобы ему не связываться по этому поводу с правыми, - правым это передать. Я тогда разговаривал на эту тему с Розенгольцем. С Гамарником мы тогда, кажется, не говорили. Тухачевский говорил не только от своего имени, но и от имени контрреволюционной организации военных, Гамарник был участником военной организации и участником общего центра от военных. Я поговорил с Розенгольцем, затем поговорил с Рудзутаком и пришли к выводу, что Тухачевский прав, что дело не терпит; решили запросить Троцкого. Я по таким вопросам избегал переписываться, предпочитал устную передачу. С дипломатической почтой я переслал письмо Троцкому через Бессонова. В письме речь шла о перемене установки на непременную связь между нашим внутренним выступлением и войной. Я говорил о необходимости ускорить выступление. Я в этом же письме, без согласования с Тухачевским и прочими, поставил перед Троцким и некоторые другие вопросы на случай его положительного ответа. Для меня было ясно, что придется при такого рода выступлении скрыть истинные цели переворота, обращаться к населению, к армии и к иностранным государствам. Я поставил вопрос так, что, во-первых, было бы правильно в своих обращениях к населению не говорить о том, что наше выступление направлено к свержению существующего социалистического строя. Мы шли на восстановление капиталистических отношений в СССР и территориальные уступки буржуазным государствам, с которыми об этом уже договорились.

Заявить об этом открыто советскому народу мы не смели. Я поставил перед Троцким вопрос о том, что мы выпустим соответствующие обращения к населению и армии, в которых обойдем все вопросы, связанные с истинными целями переворота, то есть будем обманывать население и выступать под личиной советских переворотчиков: свергнем плохое Советское правительство и возродим хорошее Советское правительство, что точно так же...

Вышинский. Так вы рассуждали там?

Крестинский. Так мы собирались обращаться к населению, так мы собирались говорить, но про себя мы рассуждали иначе. Затем было решено, что в обращениях к иностранным государствам мы не будем говорить о том, что мы тоже изменяем всю основу государства и что мы согласны на известные территориальные уступки, а мы в обращении к населению, к армии и в обращениях к иностранным государствам будем говорить о том, что, ведя мирную политику, уменьшая вооружение и прочее, мы, тем не менее, будем выступать на защиту границ Советского Союза и не допустим насильственного отторжения от Советского Союза тех или других частей.

В своем письме я запрашивал мнение Троцкого по вопросу о роспуске совхозов и колхозов. Мне казалось, что колхозная форма себя хозяйственно, с точки зрения производительности труда, оправдала в глазах колхозных крестьян, я думал, что лучше на время сохранить эту форму, изменивши несколько взаимоотношения внутри колхоза, чтобы дать там возможность выделяться верхушке. Поэтому я полагал, что во всяком случае нам не следует резко выступать по этому вопросу.

Это письмо Бессонов переправил Троцкому, который находился тогда еще в Норвегии. У меня тогда было представление, что Бессонов это сделал, вызвавши к себе Седова, но, как оказывается, он послал письмо через Райха-Иогансона, и на это письмо был получен ответ. Троцкий отвечал, что он согласен.

Вышинский. Когда получили ответ?

Крестинский. Ответ этот, вероятно, был в конце декабря или в начале января. Мне трудно сейчас сказать точно дату. Разговоры у нас были в ноябре на Съезде, послал я письмо в начале декабря, ответ, по-видимому, был в конце декабря, а, может быть, в начале января...

Вышинский. А может быть в средине декабря?

Крестинский. Нет, в средине декабря не могло быть по срокам: пока письмо пошло в Норвегию, пока получился ответ... Оказалось, что Троцкий по своей инициативе поставил вопрос об ускорении выступления и послал это указание в письме на имя Розенгольца-иным, окольным путем. Розенгольц получил это письмо приблизительно в то же время или несколько позднее (кажется, через Шостака). И вот, после получения этого ответа и началась более непосредственная подготовка выступления,-Тухачевскому были развязаны руки, ему дан был карт-бланш-к этому делу приступать непосредственно. Примерно к началу февраля относится оформление вступления в центр Розенгольца и меня. В ноябре Розенгольцу, мне и Гамарнику пришлось взять на себя руководство троцкистской организацией. Пятакова уже не было, Радека тоже. Нам пришлось вести разговоры с Тухачевским и Рудзутаком, никому не докладывая это по троцкистской линии; так как над нами не было вышестоящих, дающих нам указания, руководящих нами людей, нам пришлось переписываться непосредственно с Троцким, а уже не через Пятакова, как это делалось прежде, при жизни Пятакова. А раз это так, то мы сказали Рудзутаку, что отныне пускай он считается с нами, как основными представителями троцкистов, и числит нас в этом не собирающемся в полном составе, но существующем центре. Тухачевского в этот момент, в феврале, не было-он находился в отпуске в Сочи. Уезжая в отпуск, он своим единомышленникам и помощникам по военной линии дал указание,-приготовиться; затем у нас состоялось совещание на квартире у Розенгольца, о котором Розенгольц рассказывал. Я повторять сущности не буду, потому что Розенгольц довольно подробно это передал. На этом совещании был намечен срок выступления - вторая половина мая. Но в самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая. С 1935 года у меня была связь с тремя ответственными работниками московской партийной организации, которые были скрытыми троцкистами,-Постоловским, Фурером и Корытным, которые занимались тем, что они проводили на московские областные и городские ответственные должности скрытых троцкистов, держали контакт с партией в московском масштабе и знали от меня, что может наступить момент, когда понадобится определенное выдвижение людей и для центрального аппарата.

Я связался с ними, сказал, что близится выступление и необходимо поэтому, чтобы они наметили списки людей в Москве, которых нужно будет арестовать и снять с постов в момент выступления, и списки людей, которых можно будет назначить на эти освободившиеся места. Так как в то время в Москве проходила целая серия московских районных конференций и различного рода передвижения, было установлено, что, примерно, к 12 мая соответствующие списки я могу получить. Но в первых числах мая начался разгром контрреволюционной организации, были опубликованы передвижения в военном ведомстве, снят Гамарник с поста первого заместителя наркома, Тухачевский с поста второго заместителя наркома, Тухачевский переведен в Самару, Якир из Киева, Уборевич из Белоруссии, арестованы Корк и Эйдеман.

Стало ясно, что выступление становится невозможным, так что вопрос о том, чтобы переворот произошел в половине мая, стал явно недискутабельным.

Я стал готовиться к аресту, говорил с Розенгольцем. Розенгольц не ждал своего провала и брал на себя продолжение сношений с Троцким. Москвичей я тоже предупредил о том, что на случай моего провала нужно связываться с Розенгольцем. Через несколько дней после этого я был арестован.

Я хочу немного дополнить свои показания. Я не говорил о сношениях с Троцким после моего возвращения из-за границы. Эти сношения поддерживались через Берлин и через Бессонова и только после того, как Троцкий переехал в Осло, через нашего полпреда в Осло, Якубовича, фамилию которого я называл как посредника в моей встрече с Седовым в 1929 году.

Осенью 1935 года Троцкий через Якубовича бросал нам всем упрек в недостаточной активности. Тут речь шла не об активности в смысле ускорения переворота, ибо это было связано с внешними обстоятельствами и началом войны, а в смысле развертывания террористической и диверсионной деятельности. Это я передал всем руководящим товарищам.

Затем Пятаков был за границей, и через Бессонова шло значительное количество писем. Шло немало писем и от Пятакова, которые передавались, главным образом, через Бессонова, иногда через Якубовича, и когда этот последний зимой 1935 года уезжал, через него было передано о том положении, которое мы испытывали. Через Бессонова я передавал в 1934 году о результатах моих разговоров с Розенгольцем, Рудзутаком и Тухачевским. Через Бессонова я передавал о том, что сформирован комитет в 1935 году, хотя, вероятно, об этом раньше меня говорил Пятаков, но я тоже считал своим долгом сообщить это.

Вопрос в отношении террористической деятельности. Розенгольц здесь правду говорил о том, что это дело было централизовано, что им занимался Смирнов. Вскоре он был арестован, и этим делом стал заниматься Мрачковский. Потом эти вопросы перешли к Пятакову, но когда не стало Пятакова и когда это дело стало безначальным, за него взялся Гамарник.

Во время свидания с Тухачевским последний настаивал на том, чтобы до контрреволюционного выступления были совершены некоторые террористические акты. У нас с Розенгольцем были сомнения не принципиального характера, а сомнения характера политической целесообразности.

Мы думали, что эти террористические акты до переворота могут создать менее благоприятную обстановку для выступления, настороженность и правительства, и рабочих масс, и Красной Армии, что, кроме того, в результате того или иного террористического акта могут последовать радикальные репрессии против многих арестованных, а мы на них рассчитывали как на свои кадры. Если во время переворота будет захвачено здание НКВД и тюрьмы, мы рассчитывали, что можем получить целый ряд ответственных людей, в первую очередь Пятакова, которые могут быть использованы для руководящей работы. Поскольку Тухачевский настаивал на террористических актах, прежде всего в отношении Молотова и Ворошилова мы дали свое согласие, заявили ему, что террористы-исполнители будут ему даны. Гамарник, который по этому вопросу был человеком в двух лицах - он действовал одновременно и от военной организации и от нашей организации, - сказал нам, что у него тоже намечены кадровики исполнителей террористических актов.

Вот, мне кажется, все, что я могу рассказать о своей деятельности и деятельности связанных со мной людей по террористическому подполью, по заговорщической и изменнической работе.

Вышинский. После всех ваших колебаний и противоречивых заявлений, которые были здесь на суде сделаны, вы теперь признаете себя виновным в предъявленных вам обвинениях?

Крестинский. Да, признаю.

Вышинский. Вы признаете, что в течение всей нашей революции вы были одним из активнейших и ближайших участников троцкистской организации?

Крестинский. Не на протяжении всей революции, а с 1921 года.

Вышинский. Вы признаете себя виновным в том, что вы с 1921 года систематически передавали шпионские сведения германской разведке?

Крестинский. Фактически с 1923 начал, хотя договоренность была в 1922 году.

Вышинский. Это тот спор о датах, который у нас был.

Крестинский. Это не спор о датах, в закрытом заседании я укажу об этом подробнее.

Вышинский. Ну, хорошо. Во всяком случае вы сегодня признаете себя германским шпионом с большим стажем, исчисляемым вами по крайней мере с 1923 года, а нами с 1921 года.

Крестинский. Фактически с 1923 года, хотя договоренность была в 1922 году. Когда я договорился с троцкистской организацией относительно этого, я считаю, что преступление уже было совершено.

Вышинский. Признаете вы себя виновным в том, что вы были активным участником "право-троцкистского блока"?

Крестинский. Да, я был активным участником "право-троцкистского заговорщического блока".

Вышинский. С того момента, когда блок сложился?

Крестинский. Он сложился несколько раньше, я вступил в него несколько позже, но готов был к вступлению в этот блок с момента своего свидания с Троцким.

Вышинский. Но до своего вступления в блок ваша деятельность мало чем отличалась от деятельности блока, ваша организация все больше и больше подходила к тем основным задачам, которые были затем записаны в программе блока?

Крестинский. Да, да. С начала 1935 года я участник этой организации.

Вышинский. Далее, что вы не только участник, но и один из организаторов заговора против Советской власти?

Крестинский. Да.

Вышинский. Так признаете?

Крестинский. Да. Не член центральной группы до 1937 года, а один яз участников.

Вышинский. Но вы были членом группы при центре.

Крестинский. Да, был членом группы при центре.

Вышинский. Что вы засим непосредственно подготовляли и были участником подготовки плана антисоветского государственного переворота в СССР?

Крестинский. Да.

Вышинский. Путем вооруженного восстания, подкрепленного террористическими актами...

Крестинский. Да.

Вышинский. В расчете на вовлечение СССР в войну и на поражение СССР?

Крестинский. Да.

Вышинский. Со всеми теми политическими выводами, которые из этого факта могли бы вытекать.

Крестинский. Да.

Вышинский. В этом вы себя также целиком и полностью виновным признаете?

Крестинский. Да.

Вышинский. И, наконец, что вы были одним из участников обсуждения и подготовки террористических актов против товарища Сталина, товарища Молотова и товарища Кагановича?

Крестинский. Признаю.

Вышинский. Неизвестно ли, не брал ли на себя специальную задачу осуществить террористический акт и ваш сообщник Розенгольц? кроме Гамарника?..

Крестинский. Нет.

Вышинский. Кроме Гамарника, который брал на себя задачу организовать этот акт?

Крестинский. Я об этом не слыхал от него.

Вышинский. Он с вами этим не делился?

Крестинский. Нет.

Вышинский (к председательствующему). Можно спросить подсудимого Розенгольца?

Председательствующий. Пожалуйста.

Вышинский. Подсудимый Розенгольц, был ли у вас лично преступный замысел осуществить террористических акт против кого-либо из Руководителей Советского правительства?

Розенгольц. Да, я об этом показал и подтверждаю.

Вышинский. Вы лично намеревались совершить террористический акт?

Розенгольц. Да.

Вышинский. Может быть, вы скажете, против кого?

Розенгольц. Против, как показано мной на предварительном следствии, против Иосифа Виссарионовича Сталина.

Вышинский. У меня больше вопросов к Крестинскому нет.

Председательствующий. Подсудимый Раковский, показания, данные Вами на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Раковский. Полностью подтверждаю.

Председательствующий (к Прокурору). Есть вопросы у вас?

Вышинский. Да. Подсудимый Раковский, скажите кратко, в чем вы себя признаете виновным по настоящему делу.

Раковский. Позвольте мне одно предварительное замечание.

Вышинский. Если оно не очень длинное будет.

Раковский. Очень короткое.

Вышинский. Пожалуйста.

Раковский. Из процессов, которые развернулись, и из процесса, который мы слушаем здесь уже третий день, можно сделать по отношению ко мне, я так думаю, вывод, что я находился несколько на отлете, потому что никто не будет предполагать, конечно, что мое имя будет умолчено. Но это я говорю не для того, чтобы снять с себя какую бы то ни было ответственность, нет. Я просто хочу сказать, что, наряду с этими организациями, вот перед вами находится виновный в государственной измене, который был с ними связан известными нитями - одни шли горизонтально, а другие шли вертикально, и все сводилось к Троцкому. Это есть, так сказать, руководящее начало во всех этих заговорах, во всех этих предательствах и изменах против Советского Союза, вождей правительства и партии. Вот мое предварительное замечание.

Моя изменническая работа делится на два периода. Между этими двумя периодами проходила моя ссылка. Только это обстоятельство и помешало тому, что я не вошел так глубоко во все эти центры, которые здесь создавались. Поскольку после ссылки моя изменническая работа имела более систематический характер, я позволю себе начать именно со второго периода, а потом вернуться к первому.

Получив разрешение лечиться на озере Ширдо в 1932 году, я летом, проездом через Новосибирск, виделся с Николаем Ивановичем Мураловым. И вот здесь, это было в июле или начале августа, был разговор с ним. Он мне сообщил, что у него имеются чрезвычайно важные новости, и тогда он мне сказал, что от Троцкого получены указания о переходе на новые террористические методы борьбы. Когда я попросил, чтобы он мне выяснил, в чем они заключаются, он сказал: террористические методы борьбы. Троцкий указывал, что после разгрома оппозиции, после того отпора, который она встретила в партии и среди рабочего класса, после того разброда и разложения, которые наступили в ее собственных рядах, старые методы борьбы уже не приведут к захвату власти. Я должен вам заявить не для того, чтобы создавать для себя какое-либо обстоятельство, смягчающее мою вину, а потому, что это соответствует действительности: сообщение Муралова произвело на меня потрясающий эффект и, в то же самое время, вызвало сильную реакцию. Я находился в ссылке, уединенный, занимался всякими теоретическими выкладками, и то, что происходило в Москве, где жили лидеры, руководители троцкистской подпольной оппозиции в сгущенной атмосфере кружковщины, со своим обычным озлоблением, там,- между этой атмосферой и моей, была, конечно, разница. Там эта эволюция троцкизма, которая является естественной, она происходила быстрым темпом. Я не был подготовлен к этому, я заявил Муралову: я возражаю решительно против такой тактики, которая идет вразрез со всем прошлым, со всеми традициями рабочего движения, не только в России, но и во всем мире. Я просил его написать Троцкому потому, что хотя он мне и дал адрес Троцкого, но из Барнаула, где я был, я не мог написать, поскольку моя переписка находилась под известным контролем.

Это происходило в июле или августе 1932 года. Полтора года спустя, в феврале 1934 года, я дал телеграмму в ЦК ВКП(б), что полностью идейно и организационно разоружаюсь и прошу принять меня обратно в партию. Эта телеграмма была не искренней, я солгал. Я намеренно собирался скрыть от партии и от государства о моей связи с "Интеллидженс Сервис" с 1924 года, о связи Троцкого с "Интеллидженс Сервис" с 1926 года, собирался скрыть мой разговор с Мураловым в 1932 году и тот разговор, который произошел, когда я ехал через Новосибирск в 1934 году, когда получил разрешение возвратиться в Москву. Я с этим Мураловым встретился на улице, он сказал,-вы возвращаетесь в тот момент, когда все ваши товарищи по борьбе вернулись обратно на активную подпольную работу. Муралов считал, что я должен был остаться в ссылке для того, чтобы своим пребыванием там сохранить те остатки троцкистских кадров, которые находились в ссылке в то время.

Приехавши в Москву в мае, я встретился с Сосновским. Сосновский заявил мне: бывшие руководители старой троцкистской оппозиции снова возвращаются на активную подпольную работу. Это есть период, который закончился скоро, период известных колебаний. Я написал Троцкому и снова указывал на безрассудность рекомендуемой им тактики, я указывал на беспочвенность позиции, поскольку на основе тех впечатлений, которые я получил в Москве и на месте, когда я был в ссылке, действительно картина страны была совершенно противоречива тем мрачным прогнозам, которые дала троцкистская оппозиция.

Во второй половине июля 1934 года я получил письмо от Троцкого. Написал я Троцкому в Копенгаген и получил ответ по способу, на который я указывал в моем письме.

В своем ответе Троцкий прежде всего старался рассеять мое благоприятное впечатление о социалистическом строительстве. Он писал, что я поддаюсь мистике статистических цифр, не учитывая подпочвенного процесса и т. д. Что же касается рекомендуемой им тактики, он писал, он, конечно, понимает, что после такой длительной ссылки, ввиду моего возраста, усталости и так далее, я не в состоянии принять участие во всем объеме в активной работе оппозиции. Он в письме просит меня использовать мои обширные связи с заграничными политическими, преимущественно "левыми", кругами. Я понял смысл этих указаний так: нужно укрепить и усилить капиталистическую агрессию против Советского Союза.

Это был компромисс, это, так сказать, шли мне навстречу в том смысле, что рекомендовали мне несколько более близкие методы в смысле знакомства, использования моих прошлых связей. На это предложение я пошел. Я не буду здесь входить в психологические объяснения, почему и как. С этого момента я уже обеими ногами стоял на позиции троцкизма, я говорю на позиции неотроцкизма, если можно так выразиться.

В сентябре месяце 1934 года я был отправлен в Токио во главе советской краснокрестной делегации на международную конференцию обществ Красного креста, которая должна была состояться там в октябре месяце. На второй же день после моего приезда в Токио в коридоре здания японского Красного креста меня встретил один крупный общественный деятель Японии. Я могу его назвать.

Председательствующий. Нет, не надо.

Раковский. Значит, я назову его на закрытом заседании. Он пригласил меня на чай. Я с ним познакомился, он занимал положение, имеющее отношение к моей миссии, я говорю к миссии не оппозиционной, а правительственной. Я ответил положительно на его любезное приглашение. В разговоре указанное лицо (я тут отметаю различные комплименты, банальные фразы, льстивые разговоры) сказало, что интересы того политического течения, к которому я принадлежу в СССР, и интересы некоего правительства вполне совпадают, и что мой приезд в Токио он лично приветствует, потому что это даст ему возможность поговорить о некоторых вопросах, касающихся обеих сторон, и, в частности, он заявил, что для некоего правительства и для него чрезвычайно ценно знать мою оценку внутреннего политического положения Союза.

Надо сказать, что я этого разговора не ожидал, я не был к нему подготовлен. Я заявил: во-первых, я не являюсь, не вхожу, не участвую в руководящих кругах нашей страны, я теперь занимаю чрезвычайно скромное место, скромный пост в Народном комиссариате здравоохранения, и, к сожалению, я в этом отношении не могу быть вам полезным. Я уклонился от дальнейшего разговора и ушел.

Я передаю вам суть, не ручаясь, конечно, за каждое мое слово. Я хотел выяснить мотивы происхождения такого рода предложения. В тот же вечер я имел беседу с полпредом Юреневым, которого я знал как троцкиста еще с 1926 года, когда мы вместе с ним провели лето на юге Франции в Сен-Жан-де-Люз. Я ему рассказываю об этом несколько странном разговоре указанного мною лица. Я его представляю в несколько более острой форме, потому что обыкновенно это дело рассиропливают и даже не дают возможности протестовать. Я сказал Юреневу, что тут речь идет о привлечении меня в качестве шпиона, информатора некого правительства.

Тогда Юренев вынимает из кармана письмо и говорит мне: "Дело решенное, нечего колебаться". Он даже сказал: "Жребий брошен". Он мне показал письмо Пятакова, которое я привез ему из Москвы сам. Оно мне было послано в таких условиях, что я не мог знать о его содержании.

Я должен вам заявить, что я, приехавши в Москву, подавши заявление в партию, отправился немедленно лечиться, потом приехал, поступил на работу и через два месяца уехал в Токио. За это время я имел возможность видеть только Сосновского, был два раза по служебным делам в Наркоминделе, где виделся с Крестинским, обменялся несколькими словами, я об этом буду дальше говорить, но в общем и целом это был период, когда я стремился вернуться в партию и вообще избегал каких бы то ни было встреч с известными оппозиционерами.

Однажды перед моим отъездом я получил в Наркомздраве с курьером Наркомтяжпрома конверт на мое имя; в этом конверте был второй конверт на имя Юренева и записка ко мне. Записка была от Пятакова. В ней он меня поздравляет с моим возвращением и просит, чтобы я отвез письмо Юреневу и настаивал перед Юреневым, чтобы он выполнил его просьбу. Письмо .было написано клером. Содержание этого письма имело отношение к методам, применяемым Японией для сплава цветных металлов; Пятаков просил Юренева, чтобы он ему сообщил, какие там применяются методы и, вместе с тем, отправил бы ему имеющуюся в Японии литературу по этому вопросу на английском и немецком языках. Но когда после моего разговора с известным общественным деятелем, о котором я упомянул, Юренев вынул письмо из своего кармана, в нем, наряду с текстом, написанным клером, был другой текст, написанный симпатическими чернилами. Тогда Юренев мне прочел прежде всего то, что касается меня. Пятаков ему писал: Раковский, кроме болезни, имеет еще другой мотив остерегаться, это - его желание вернуться в партию; так что в этом смысле нужно его щадить, но, по возможности, использовать его пребывание в Токио. А потом дальше была сказана буквально следующая фраза: "Вероятно некое правительство само предпримет шаги в этом направлении" (то есть в направлении использования Раковского). Дальше Пятаков писал Юреневу относительно Богомолова - полпреда в Китае, указывая ему, что некое правительство недовольно его политической линией, что он больше помогает Великобритании, чем данному правительству.

Дальше было указано, что Юренев должен постараться использовать, по возможности, пребывание в Токио заведующего правовым отделом Наркоминдела Сабанина. Наконец, Юренев сказал, читая письмо: "А вот это мне трудно сделать". Там ему было указано о необходимости использовать известные переговоры о продаже КВЖД для того, чтобы можно было что-нибудь выручить в пользу троцкистов.

Вот я вам рассказал, примерно, содержание письма Пятакова к Юреневу. Юренев был связан с троцкистским подпольем в Москве, с Пятаковым.

На второй или третий день после моего разговора с Юреневым, после одного торжественного обеда, на который были приглашены все делегаты, приехавшие на краснокрестную конференцию, по окончании обеда ко мне подошло лицо, которое заявило, что некое высокопоставленное лицо, присутствующее на этом обеде, хочет познакомиться со мной.

Официальное лицо заявило, что оно очень радо данному знакомству и т. д., а потом заявило, что наши интересы совпадают с интересами некого государства, что между троцкистами в СССР и между представителями некоего государства достигнуто соглашение, но мы еще не знаем точных условий этого соглашения.

Крупный общественный деятель, который со мной разговаривал, как я узнал, сделал это по поручению высокопоставленного лица. После этого я имел еще два свидания с общественным деятелем...

Председательствующий. Извиняюсь, подсудимый Раковский. Поскольку сейчас 10 часов и ваше показание продлится еще не менее часа, закончите его завтра.

Объявляю перерыв до 11 часов утра.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ:

Армвоенюрист В. В. Ульрих,

Председатель Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

СЕКРЕТАРЬ:

Военный юрист 1-го ранга А. А. Батнер

Вернуться к оглавлению

Судебный отчет //Матер. /Воен. кол-я Верх. Суда СССР- М.: Международнаясемья, 1997.-688 с.

Оцифровка Меллера Александра Леонидовича.

Далее читайте:

Россия в 30-е годы (хронологическая таблица).

Основные мировые события в 1938 году (хронологическая таблица).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС