Измайлов Александр Алексеевич

1873-1921

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Александр Алексеевич Измайлов

Измайлов (настоящая фамилия; псевдонимы: А.Смоленский, Аякс, Стрельбицкий и др.), Александр Алексеевич [26.VIII(7.IX).1873, Петербург, - 10.III.1921, Петроград] – русский писатель, критик. Сын дьякона. Окончил Петербургскую духовную академию (1897). Начал печататься в 1895 году. Автор стихов, рассказов (сборники «Черный ворон», 1901, «Рыбье слово», 1903, «В бурсе», 1903, и др.), романа «Ураган» (1909), не имеющих, однако, большого литературного значения. Критические работы И. собраны в книгах «На переломе» (1908), «Помрачение божков и новые кумиры» (1910), «Литературный Олимп» (1911), «Пестрые знамена» (1913). Написанные в жанре беллетристического репортажа, они содержат живые зарисовки современников И. – Л.Толстого, Л.Андреева и многих других. Большой известностью пользовались литературные пародии и шаржи И.: «Кривое зеркало» (1908) и др., в которых он резко выступал не только против декадентства и футуризма, но вообще против новых веяний в литературе. Печальную известность приобрели его выпады против молодого М.Горького и В.В.Маяковского. И. принадлежит также книга «Чехов. 1860-1904. Биографический набросок» (1916), вступительные статьи к собраниям сочинений А.И.Левитова, П.И.Мельникова-Печерского и др. После Октябрьской революции И. читал лекции в институте журналистики, в рабочих и красноармейских аудиториях.

Краткая литературная энциклопедия в 9-ти томах. Государственное научное издательство «Советская энциклопедия», т.3, М., 1966.

И.И. Ясинский про А.А. Измайлова

В приемную «Биржевых ведомостей», где я с 1896 по 1902 год был редактором и писал в течение 7 лет ежедневно фельетоны под псевдонимом Независимый, вошел молодой человек, свежий, черный, как жук, с улыбкой, обнажавшей белые и крупные, как миндаль, зубы, и отрекомендовался, придерживая одной рукой ниже живота расходившиеся полы сюртука, а другую прижимая к сердцу:

—           Имею честь наименоваться Измайлов.

Об Измайлове мне уже говорил Шеллер как о начинающем писателе.

—           Вы окончили духовную академию?

—           Так точно, со степенью магистра 1055.

—           Но вы не намерены оставаться в духовном звании?

—           Я предпочитаю светское состояние.

—           Вы легко могли бы быть архиереем.

—           Если бы принял монашество, весьма возможно, что и достиг бы сана.

—           Вы принесли рассказ или повесть?

—           Ежели вас не затруднит, я бы вам оставил для прочтения мой первый опыт.

—           У Шеллера есть под рукою литературный журнал, в котором легко было бы напечатать ваше произведение. Он не взял, что ли? 1056

—           Именно, он желал бы предварительно подвергнуть мою рукопись вашему суду.

—           Она большая?

—           Она займет место не больше газетного фельетона. Был бы польщен, если бы рассказ мой появился в подвале «Биржевых ведомостей».

—           У нас две газеты под одним и тем же названием. Первое издание — большая газета — расходится в Петербурге всего в каких-нибудь пятистах экземплярах. Это орган исключительно самого издателя Проппера. Он преследует в нем кое-какие свои цели, очевидно коммерческого характера, и так успешно, что на днях получил орден от бразильского правительства. В подвале идет обыкновенно перепечатка романов, появляющихся в толстых журналах, и лично от меня не зависит прием платных рукописей для первого издания. Второе же издание редактирую я и ответственен за все статьи, которые в нем появляются. Издание это демократическое, так сказать, народное, дешевое, и в первом же году я, сосредоточив все внимание на интересах крестьян и рабочих, добился сравнительно большого распространения. Сейчас уже более пятидесяти тысяч подписчиков. Из этого, второго, издания перепечатывается материал, если он цензурный, первым изданием. Вообще же, второе издание, имейте в виду, в Петербурге по нашим особым, так сказать политическим, соображениям совершенно не в ходу. Подписка на него в столице самим издателем запрещена. Он боится обратить внимание на статьи Независимого. Некоторые из них, разумеется, появляются и в первом издании, но большинство известно только в провинции. Вы из этого краткого объяснения моего можете заключить, что я хотел бы от сотрудников таких статей, которые были бы в гармонии с направлением второго издания «Биржевых ведомостей».

—           Я понял, — отвечал Измайлов, — и благодарю вас за доверие; и, конечно, я постараюсь не расходиться с вашим направлением, так как, насколько мне известно по вашей литературной деятельности...

Тут он стал говорить солидным и положительным тоном, как человек, хорошо знающий современную литературу и не колеблющийся в словах, определениях и характеристиках, а рукопись его я обещал прочитать завтра же.

На другой день в назначенный час пришел Измайлов за ответом. Рассказ его был сухой, очень грамотный, но не подходил. Я объявил ему, что литературная критика, отдел, который я веду сам за неимением сотрудников, могла бы быть предоставлена ему, но что едва ли он может надеяться со временем на славу беллетриста, о которой он мечтает. Второстепенными беллетристами вымощен наш литературный ад, а что касается критиков, то даже второстепенные зоилы редки и без хлеба не сидят.

—           Значит, я могу рассчитывать, — спросил Измайлов, — на роль критика в «Биржевых ведомостях»?

—           Мне надо сначала убедить в необходимости иметь сотрудника, который мог бы писать критические статьи, издателя газеты, по правде сказать, скуповатого, в чем я сам виноват, потому что, за отсутствием средств, на первых порах приучил его к бесплатности и под разными псевдонимами стал писать и передовые статьи, и фельетоны, и беллетристику, и обрабатывать корреспонденции, но не сомневаюсь, что я склоню Проппера в вашу пользу.

Прошло еще около недели. Проппер ни за что не соглашался увеличить бюджет на какие-нибудь 100 рублей в месяц. Наведался Измайлов:

—           Не вовремя, — сказал я ему, — я из-за вас второй день уже не говорю с Проппером. Идет подписка, и он трепещет, удастся ли сохранить подписчиков, а между тем подписка валит. У него фебрис дитриалис.

—           Вы изволите шутить очень удачно, — желчно сказал Измайлов, — шутками накормить, однако, трудно голодного человека. Точно так же неудобоваримы ваши обещания.

—           Ну, — сказал я ему, — извините, не от меня зависит сейчас вас накормить, как вы выражаетесь. Судя по вашему обличью и енотовой шубе, я не сомневался, что вы человек неголодный. Но если бы вы были и действительно голодным — что я могу сделать, не будучи хозяином предприятия? Прошу вас еще раз зайти через неделю в последний раз.

Проппер в конце концов сдался, когда убедился, что я перестал писать критические отзывы о книгах и о литературных явлениях. Скрепя сердце, он сказал мне:

—           Когда придет Измайлов за ответом, пошлите его, пожалуйста, ко мне. Я условлюсь с ним.

Измайлов пришел, и Проппер с ним условился. Вместо 100 рублей он предложил 35, и такая жажда была писать у Измайлова, что он согласился. Он пришел ко мне в кабинет и с радостью стал жать мне руку: «Я вам очень благодарен».

—           Теперь вы доказали, что вы зажиточный человек, раз вы согласились на такой ничтожный гонорар, — упрекнул я его, — но я все-таки могу кое- что исправить. Гонорар вы будете получать, а построчную плату я вам назначу сам.

—           А вы получаете построчную плату?

—           Нет, я не получаю.

—           Мне неловко будет.

—           Не беспокойтесь, я возьму все на себя. Начните только получше. От первого фельетона зависит ваше дальнейшее положение в газете.

Измайлов принялся писать усердно, аккуратно являлся в редакцию и выгодно выделялся среди сотрудников «Биржевых ведомостей» своей благообразной внешностью, новой енотовой шубой и кожаными на медвежьем меху калошами. Его несколько семинарский вид и его солидная любезность сначала вызывали улыбки, но мало-помалу к нему привыкли, а его ровный характер успокоительно действовал на нервы всегда более или менее возбужденных газетных работников. Единственный раз, когда Измайлов как бы вышел из себя и сказал мне дерзость, был уже описан мною. Он вспоминал впоследствии об этой резкой встрече с оттенком стыдливости и краснел.

Был он сыном дьякона Смоленской кладбищенской церкви и проживал там же в церковном доме, был холост и питал к книгам и к писательским автографам не только нежность, но и страсть. Заботясь о добрых отношениях с сослуживцами и товарищами, Измайлов не пропускал ни одного большого праздника без поздравительных визитов, а на наших редакционных обедах, или когда сотрудники приглашались издателем к себе в дом (на угол Невского и Екатерининского канала, там, где был выстроен впоследствии американский дом Зингера 1057), являлся во фраке и, пощипывая бородку, выражал свои лучшие пожелания жене издателя и самому издателю. У него был скорее робкий характер. Когда мы обсуждали с ним литературные темы, он высказывал всегда правильный взгляд на того или иного писателя, но начинал писать, и взгляд его изменялся до крайней степени. Он боялся признать какого бы то ни было начинающего писателя талантливым. Он ждал, что напишу я или что напишут другие. У меня сохранилось письмо Измайлова, где он восторгается некоторыми произведениями одного не очень первостепенного писателя и называет их гениальными, подробно разбирая его на нескольких страницах, но напечатать первым благоприятный отзыв о нем он не посмел, опасаясь, что это было бы слишком ново и неожиданно, и только когда враг этого писателя обмолвился словечком, что он, пожалуй, «гениален», Измайлов радостно сказал мне:

— А вот, я чуть было сам не написал этого. Значит, действительно я не ошибся.

В своих интимных отношениях с людьми Измайлов обнаруживал, по-видимому, ту же робость. Конечно, в качестве молодого человека у него должно было быть влечение к молодым девушкам, и, кажется, он кого-то любил. Он мне, по крайней мере, признавался, когда сошелся со мною более близко, что он мог бы быть счастлив, но что-то удержало его. Уже значительно позднее, отправившись к одному приятелю своему погостить, он сильно полюбил его жену, и помню, как он был обрадован и вместе испуган ее откровенным признанием, что она его тоже любит. Уже всем было ясно, что он живет с нею как с женой, он даже выезжал с нею в гости, делал визиты, но жил с ней на разных квартирах, все робел и называл ее при всех по имени и отчеству.

Конечно, печать некоторой робости лежала и на всех писателях того времени. Разве так называемые выходки иных критиков или публицистов где-нибудь на студенческом собрании, выражавшиеся на самом деле в осторожных речах, с надеждою на конституцию, «хотя бы куцую», не представляются ли теперь жалкими попытками, показыванием кукиша в кармане по адресу правительства? Но Измайлов в этом отношении побил рекорд.

А между тем он был не без личного дарования. Его смехотворные пародии и сатиры блещут искрами настоящего, неподдельного таланта. Неоднократно он выступал и как беллетрист. Было издано несколько его книжек со стихами 1058, и везде Измайлов ухитрялся получать гроши. Проппер ворочал уже миллионами, у него были уже сотни тысяч подписчиков, а Измайлов все получал 50 рублей, хотя играл уже, когда я ушел из «Биржевых ведомостей», первую скрипку в газете. Он был истинный петербуржец, ему нравилось вращаться в литературных кругах, вступать в переписку с писателями, подолгу сидеть у Шеллера, у графа Салиаса, у Немировича-Данченко и принимать у себя литературную богему в день своего рождения или именин. Задолго до такого праздника он рассылал напечатанные приглашения, иногда в стихах, и собирал у себя «избранную», как он выражался, компанию.

Баранцевич, Владимир Тихонов, Брешко-Брешковский, еще два-три писателя были на первом плане, а на втором и третьем ели его пироги, пили вино какие-то литературные персонажи, которых почему-то не помнишь, рисуются только их разинутые, смеющиеся рты и слышатся громкие, спорящие голоса.

У меня на Черной речке частенько бывал Измайлов. Вся моя семья искренно любила его. Он умел подходить к людям с дружелюбным расположением, с дружеским советом, с участливыми расспросами об их радостях или горе и всегда сочувствовал им непритворно, у него был такой склад души.

Часто он бывал также у писателя Быкова. Петр Васильевич был либералом закала 60-х годов. Его покойная жена Ольга Аркадьевна принадлежала к помещичьей среде и отличалась резкими суждениями, отрицая, например, Горького только за то, что он описывал босяков и сам был «низкого» происхождения. Впрочем, когда она узнала, что Горький будто бы стал много зарабатывать и купил себе имение, она смягчилась, надеясь, что местное дворянство примет его в свою семью и даст ему герб. Это было комично, и, при всем уважении к гостеприимной хозяйке, с нею много спорили, но Измайлов серьезно выслушивал ее и кротко соглашался с нею, что хотя, конечно, этого не будет, но что, однако, весьма и весьма утешительно, что Горький купил себе имение.

— Вот и Чехов купил хутор!

— И это, конечно, утешительно, — соглашался Измайлов.

На книгах своих Измайлов писал мне чрезвычайно лестные посвящения, называл себя «недостойным» учеником и проч. 1059. В «Литературном Олимпе», огромной книге, изданной Сытиным, он отвел мне большое место и не без робости, но все-таки расхвалил меня как писателя 1060. Когда праздновали мой 40-летний юбилей, Измайлов принимал деятельное участие в подготовке пышного празднества и даже чуть не поссорился с Проппером, который, в отместку за то, что я прекратил было свое сотрудничество на несколько лет, хотел как-нибудь повредить мне, что не помешало, впрочем, богатому издателю, когда размер празднества превзошел его ожидания, сказать речь, в которой он вдруг сравнил меня с Толстым. Чтобы оценить это сравнение, следует, кстати, вспомнить, что он, несколько лет спустя, принимая к себе Дорошевича, в присутствии многочисленных гостей тоже и его поставил рядом с Толстым.

Успеху моего тогдашнего юбилея страшно радовался Измайлов. Он написал ряд статей в разных газетах, между прочим, в «Русском слове». Но, когда праздновался мой 50-летний юбилей в помещении Государственного издательства, меня чествовали коммунисты уже в сравнительно скромной обстановке, Александр Алексеевич побоялся выступить и объяснил моим родным, что он приготовил уже большую речь, но, во-первых, Лемке обрисовал меня так хорошо, как он сам не мог бы обрисовать при всем знании его моих сочинений и всей моей литературной деятельности, а с другой стороны, он считает себя чуждым той атмосфере, в которой я стал дышать.

Александр Алексеевич по своим убеждениям был умеренным либералом, или так называемым либералом-консерватором, тихо возмущался произволом правительственных чиновников, но революция ему казалась еще большим произволом.

Тем не менее, хотя он и скрывал от меня истинные свои ожидания, он возлагал надежды на контрреволюционный переворот. Ему тяжело было переживать то тяжелое положение, в котором очутились писатели моего времени, не имевшие возможности индивидуально откликаться на требования текущего момента или проникнуться его переживаниями и усвоить его революционную идеологию, что редко кому и удалось, если раньше он не был склонен к такому перелому; или — отойти в сторону, сложить руки и постепенно угаснуть в умственном одиночестве. Измайлов предпочел отступить в сторону.

Перед самой революцией Измайлов сделался редактором «Петербургского листка» 1061, и в литературном отношении он придал ему характер весьма порядочной газеты. Однако, хотя было уже ясно, что Россию не может удовлетворить «монархия с ответственными министрами», а потом оказалось, что не удовлетворяет и республика, основанная на буржуазном социализме, Измайлов все равно ничего не понял и окружил себя такими же слепыми и тупыми сотрудниками, поддакивающими «Русской воле»; и, будучи от природы человеком благородным и талантливым, не использовал всех сторон своего духовного мира, как должен был бы на его месте использовать каждый сознательный русский гражданин, хотя бы это и шло вразрез с его личными экономическими интересами.

Когда по поводу шестимесячной годовщины нашей Февральской революции Измайлов стал печатать мнения, более или менее восхваляющие мещанский социализм Керенского и его сподвижников, я тоже дал Измайлову, в ответ на его обращение ко мне, статью и в ней высказал отрицательное отношение к политике народников, эсеров, кадетов и меньшевиков и подчеркнул подозрительное поведение Корнилова, между тем как поведение большевиков выставлял единственно правильным и лозунги их единственно приемлемыми 1062. Измайлов был настолько литературен, что напечатал мое письмо, урезав в нем одно только резкое слово, но сопроводил письмо примечанием от себя, что за содержание его редактор не отвечает, не разделяя моих взглядов.

При встрече со мною он извинился, что сделал такое примечание, но, помимо того, что не покривил при этом душою, он должен был уступить еще натиску таких сотрудников, как Амфитеатров, и не помню еще кто.

— Мы, видите ли, постоянно ругаем большевиков в «Петербургском листке», — стыдливо сказал он, — а ваша статья таким клином вошла в наше редакционное лицо, что пришлось поневоле оговорить ваши предсказания и ваше отношение к партии насилия.

Правду сказать, я несколько холодно распрощался тогда с Измайловым, жившим уже на Екатерининском канале в очень хорошей барской квартире и получавшим такой гонорар от издателя «Петербургского листка», какой и не снился сотрудникам Проппера.

После переворота 25 октября (7 ноября) Александр Алексеевич приупал духом. Он метался по Петербургу, чтобы как-нибудь поправить свои дела. Морское ведомство пригласило меня в Кронштадт, потом командировало в Шлиссельбург, я стал читать на кораблях лекции матросам, вести агитацию среди новобранцев и в тот период военного коммунизма, когда правительство деньгами не расплачивалось, а расплачивалось товарами, я, получая однажды паек в морской лавке, встретил Измайлова, стоявшего в очереди.

— А я тоже, знаете, читаю лекции, — горестно сказал он мне, — на артистических курсах, имеющих отношение к Морведу 1063. Мне оказал эту большую услугу Григорий Григорьевич Ге, а с некоторых пор я выступаю на Васильевском острове с объяснением картин в кинематографе 1064. Времени отнимает немного, минут семь, но каждый раз приходится дожидаться от одной перемены до другой; и, как попугай, одно и то же читаешь четырнадцать раз, целую неделю, что очень утомляет, но, по крайней мере, кишка набита. Очень тяжело, Иероним Иеронимович!

Я пригласил его к себе. В моем распоряжении еще была Черная речка. Жена моя померла 1065, и я жил один. К Александру Алексеевичу Клавдия Ивановна относилась не без симпатии, как к хорошему человеку. Ей было приятно поговорить с ним, и, наконец, столько времени мы работали с ним в одной газете. Он провел у меня около двух дней, удивлялся, какой пирог я лично состряпал для милого гостя, и разговоры наши сосредоточивались исключительно на литературных фактах недавнего прошлого. Политических вопросов мы избегали касаться, чтобы не «поцапаться». С горечью в сердце признался он мне, между прочим, что подруга его жизни, хотя только в последнее время, когда он материально расцвел в «Петербургском листке», ставшая жить с ним на одной квартире, оставила его месяца через два или через три.

Я посетил, в свою очередь, Измайлова и также ночевал у него. Ничто не изменилось в обстановке его квартиры: те же портреты, те же книги, те же чернильницы на письменном столе. Он угостил меня похлебкой, сваренной жильцом, поселившимся у него, чаем, и опять беседа наша вертелась исключительно на литературных явлениях. Современную литературу, когда я заговорил о ней, он отверг:

— Поймите, можно ли о ней серьезно говорить!

Тогда я сказал, что отчего же не говорить; разве сразу началась и развилась та блестящая литература, которая ознаменовала собою наш так называемый буржуазный период, или, точнее, дворянско-мешанский; от Тредиаковского до Пушкина и от Пушкина до Тургенева, Толстого и Достоевского какой огромный шаг на протяжении всего 100 лет и каким обществом был сделан: грубым, темным, рабовладельческим.

—           Поверьте, Александр Алексеевич, — говорил я, — что пролетарское общество, при всем его невежестве и темноте, тем уже выше елизаветинского, екатерининского и вообще царского времени, что оно сохранило свою наивную первобытность, непосредственность и свежесть восприятия; и если удавалось, по капризу какой-нибудь дикой монархини, обращать двадцатилетних мужиков в изящных маркизов и графов всего в какие-нибудь три года и делать их председателями академий 1066, причем они не особенно ударяли лицом в грязь, то колоссальный и могущественный коллектив, вся современная русская государственность, взяв людей от сохи и станка, воспитает их в еще более короткий срок — не в сто лет, а может быть, в какие-нибудь двадцать пять, и русская душа проявит себя в новом блеске — литературном, общественном, научном, каком хотите. Я не дождусь, а вы сравнительно молодой человек. Вам будет столько лет тогда, сколько мне теперь, и вы вспомните, что я был прав.

Александр Алексеевич покачал головой:

—           Ах, какой оптимист вы, Иероним Иеронимович, какой оптимист! — И, как бы в упрек мне, прибавил: — Как вы молоды, как вы еще душою молоды!

—           А что это у вас, Александр Алексеевич, — заметил вдруг я, — лампадка теплится?

—           Есть поэзия в лучах, распространяемых лампадкой, — сказал он серьезно, — я с большим уважением отношусь к науке; как видите, у меня даже машинка приобретена для диктанта; я, конечно, верю в прогресс, но мне было бы тяжело без веры: нечто, знаете, такое, чему нет слов для названия. А вы разве не мистик? — спросил он меня.

—           Если поэзия мистика, то, пожалуй, я мистик, но только не в религиозном смысле слова. Но не будем говорить об этом, Александр Алексеевич, я вас, может быть, оскорбляю.

Мы перевели разговор на другую тему.

Измайловым написана прекрасная книга о Чехове и его творчестве 1067. Такую же книгу он писал и, вероятно, закончил ее, о Лескове 1068. Кое-какие сведения об этом писателе он взял от меня.

Вскоре после моего 50-летнего юбилея, в конце февраля 1921 года, в Петрограде началась волынка. Измайлов, не бывший у меня после юбилея, вдруг приехал в Госиздат, где у меня имелась комната. Он был очень взволнован, и лицо его пылало румянцем; он словно помолодел на 10 лет.

— Иероним Иеронимович, что же это, начинается?

— Что начинается?

— Разве вы ничего не слышали? Все определенно говорит о новом курсе!

— Ну, оставьте, Александр Алексеевич, мы с вами о политике никогда не беседовали, не будем поднимать этот вопрос и теперь.

— Да какой же это вопрос, это факт! — обиделся Измайлов.

— Такой же факт, как мятежи Корнилова, Деникина, Юденича, Колчака и всех иже с ними, — сказал я, — есть такой стальной молот, который называется историческим материализмом и который дробит все подобные факты не ко времени.

— Но вы всего не знаете, должно быть, — заговорил опять Измайлов, но уже конспиративным тоном, — в Кронштадте брожение, а разве не Кронштадт сделал революцию?

— Нет, Александр Алексеевич, не Кронштадт. Революцию сделала наша расхлябанная действительность, расселась, разошлась, понемножечку распадалась и рухнула, а Кронштадт только эффективнее грохнулся и обрезал крылья двуглавым орлам... Надо шире смотреть на вещи.

Дня через два или через три Александр Алексеевич опять приехал ко мне.

— А пушки-то грохочут! — сказал он мне с большой тревогой в голосе. Мы поговорили о том, что пушки грохочут, Измайлов в большом раздумье вернулся к себе на Смоленское кладбище, и уж больше я его в живых не видел. Он умер через несколько дней (прислушиваясь к кронштадтским пушкам) от внезапного приступа грудной жабы. Были слухи, попало даже в печать, что Измайлов не выдержал и умер от яда, но это, во всяком случае, сомнительно.

«Как тень от облака, проходит на земле человек» — такую эпитафию сам себе составил Измайлов.

Я был на его похоронах, а затем в бывшем Литературном доме 1069, на Бассейной улице, либеральные почитатели Измайлова поминали его и, конечно, говорили о нем с большим сочувствием. Так как я знал больше всех и лучше всех Измайлова, то я мог бы также сказать несколько слов о нем, но меня не пригласили, очевидно опасаясь, что я испорчу их скорбь о невозвратном прошлом своими надеждами на лучезарное будущее.

Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том I. М., 2010, с. 532-542.

Примечания

1055. Неточность. А.А. Измайлов закончил Петербургскую духовную академию в 1897 г. со степенью кандидата.

1056. Измайлов дебютировал в редактируемом А.К. Шеллером-Михайловым журнале «Живописное обозрение» (1895. № 48), опубликовав там рассказ «Дамоклов меч».

1057. Семиэтажное здание Дом Зингера площадью около 7 тыс. кв. м на Невском проспекте (д. 28) было построено в 1902—1904 гг. по проекту архитектора П. Сюзора. До 1917 г. принадлежало американской «Мануфактурной компании Зингер».

1058. Пародии Измайлова собраны в изданиях: Измайлов А. Кривое зеркало. СПб., 1908; Он же. Осиновый кол. Пг., 1905. Рассказы Измайлова представлены в его книгах «Черный ворон» (СПб., 1901), «Осени мертвой цветы запоздалые» (СПб., 1906), «Рассказы» (СПб., 1912) и др.; стихи — в книге «Стихотворения» (СПб., 1905).

1059      Ср. свидетельство другого мемуариста: «Кажется, и сам Измайлов бьш невысокого мнения о своей беллетристике: он часто жаловался, что рассказы его сбиваются помимо его воли на анекдот. А в 1910 году посылая в обмен на сочинения моего покойного родственника — поэта Иннокентия Федоровича Анненского свои беллетристические произведения, он писал мне: "Прошу извинить за вовлечение в невыгодную сделку. Дарю вам вместо хлеба духовного свой камень..."» (Станицкий [Штейн С.В.]. Воспоминание об А.А. Измайлове // Последние известия (Таллинн). 1921. № 77. бапр.).

1060. См.: Измайлов А. Литературный Олимп. Лев Толстой, Чехов, Андреев, Куприн, Горький, Сологуб, Ясинский, Брюсов, Салиас, Соловьев: Характеристики, встречи, портреты, автографы. М., 1911. В этой книге Измайлов посвятил Ясинскому отдельную статью (С. 399—417), включив его тем самым в число литератур-ных корифеев. Измайлов всегда отзывался с неизменным сочувствием о творчестве Ясинского. См., например, рецензию на рассказ Ясинского «Одинокая душа» (1899): Измайлов А. Литературное обозрение // Биржевые ведомости. Утр. вып. 1899. № 15. 16 янв. Измайлову принадлежит развернутое сравнение литературной судьбы и творчества Ясинского с Лесковым: «После Лескова никто не вкушал так болезненно терний писательства и огорчений писательского одиночества. Он выстоял против ожесточеннейших критических походов. Временами против него составлялись как бы немые заговоры молчания. И как у Лескова, с которым в нем есть вообще много общего, — и по темпераменту чистого художника, и по задору шествия против течений, и по превосходному мастерству сюжетной выдумки, и по редкому ощущению стиля...» (Измайлов А. Литературный Олимп. С. 399).

1061      Измайлов редактировал «Петроградский листок» с 1916 г. Ср.: «Особенно тяжело досталось ему закрытие [большевиками] газеты "Петербургский листок", которую он сумел из органа чисто бульварной прессы оздоровить и обновить, бла-годаря своей энергии и широким литературным связям» (Станицкий. Указ. соч.).

1062. В газете «Петроградский листок» (1917. № 206. 27 авг.) были опубликованы ответы на анкету «Русские люди о революции» (А.В. Амфитеатрова, П.Д. Боборыкина, профессоров С.А. Венгерова, А.О. Гримма, И.Х. Озерова, В.Н. Сперанского, членов Государственной думы А.А. Бубликова, М.А. Александрова, М.А. Караулова, священника В.И. Востокова и др.). Ясинский в своем ответе большевиков и Корнилова не упоминал. Он писал: «Государственный переворот был принят за революцию, и в этом ошибочном представлении всячески старались утвердить на-род, слепо верящий своим вождям. Но мало-помалу революционная маска стала сползать с государственного переворота, и отсюда антагонизм и вражда между на-родом соответственно и господствующими классами. Боюсь, что кончится нехорошо». В архиве Измайлова сохранилось недатированное обращение Ясинского к А.А. Измайлову «О большевиках, о сверхчеловеке и о жабах. Письмо к редактору», написанное уже после Октябрьской революции, в конце 1917 или начале 1918 г.:

Дорогой Александр Алексеевич,

Охотно откликаюсь на ваше предложение рассказать вам о моих последних переживаниях. Наша литературная дружба не может пострадать от этого и не внесет новых острых недоразумений в наши политические разногласия. К тому же, вы однажды уже допустили в редактируемой вами газете некоторые мои признания, напечатанные хотя и в форме анкеты, однако вообще неприемлемые с точки зрения какой бы то ни было политической партии, за исключением партии большевиков, в то время еще гонимой, а ныне главенствующей. Это было в конце августа.

Моя почти болезненная застенчивость заставляла меня всю жизнь избегать кружковщины и партийности и держаться в стороне. Этому помогала еще художественная натура моя. Можно сказать, я не был политиком. К политическим вопросам я относился как к каким-то масонским тайнам, переплетенным шарлатанскими символами и уголовными преступлениями. Тянуло меня искони к анархизму — как к такому учению, которое, вытекая из христианских источников, отрицает богатство, власть и условную мораль, а взамен проповедует радость жизни и требует для всех счастья. Вы были долгое время сотрудником «Б. В.», когда я был их редактором. Поэтому вы помните, в каком истинно демократическом духе велась газета и каким страшным гонениям она тогда подвергалась. То было время расцвета газеты, и защита в ней насущных интересов рабочих, крестьян и вообще всей русской и еврейской бедноты сделала ее чрезвычайно популярной в провинции, а г. Пропперу принесла миллионы. Будем беспристрастны, Александр Алексеевич: г. Проппер потом забыл, что своим благополучием он обязан пролетарской России...

В 1906 г. в журнале своем «Беседа» я стал проводить анархистские идеи и знакомить своего читателя с мыслями Кропоткина, Бакунина, Штирнера и др. Но уже в следующем году журнал был арестован, а я отдан под суд. Хотя судебная палата оправдала меня, но журнал пришлось прекратить.

Между анархизмом, как бы он культурен ни был, и социал-демократическою постепеновщиною — большая разница. Небо и земля. И мои симпатии не лежали ни на стороне социал-демократов, ни на стороне социалистов-революционеров. В повести «Облако» я вывел образованного и культурного идеалиста-анархиста в его столкновении с социалистом, способным на «все».

Мне хотелось когда-нибудь изобразить богатыря, каким он должен представляться современному русскому человеку. Уже Достоевский намекнул на тип богатыря в своих изображениях нигилистов, несмотря на все его отрицательное отношение к ним. Создавал и ненавидел. Но все написанное мною в этом направлении осуждено было лежать в письменном столе и лежит до сих пор.

Знакомство с сочинениями Ницше бросило свет на мой замысел о русском сверхчеловеке. Я претворил и преломил в своей призме гордые и величавые идеи Ницше... И вдруг революция. И вдруг русская действительность выдвинула большевика!

Самое название символично. Исходит большевизм как будто из социал-демократического гнезда, а на самом деле — глубоко русское явление. Большевизм тот же анархизм, только организованный. Иначе — коммунизм. Большевики есть и могут быть разные. Но тип большевика определенный, яркий и мощный тип, сильного физически и морально, русского богатыря. Меня сразу повлекло к нему.

Мои «Отблески Ницше» печатались в «Б. В.» еще до революции, еще в январе. Сотрудничать я перестал после 21 апреля. И лишь по просьбе A.Л. Волынского напечатал в «Б. В.» около пяти стихотворений. Коробило меня соседство контрреволюционных статей.

Во всяком случае я не был и не мог быть «нынешним» редактором «Б. В.», как утверждает «Речь». Это ужасно невежественно или недобросовестно.

Кронштадт официально обратился ко мне еще в апреле с предложением «принять участие в органической работе Совета». Осенью предложение было повторе-но от местной культурно-просветительской комиссии, и я, тяжелый на подъем, наконец поехал, и отрадное впечатление произвел на меня этот спокойный, само-управляющийся город, населенный сознательными и в полном смысле слова равноправными гражданами, стремящимися к свету и к правде.

С А.В. Луначарским, пригласившим меня к себе, я познакомился накануне моего отъезда в Кронштадт, и таким образом состоялось в Зимнем «сретение», за которое так досталось мне и ему.

Много горьких жаб преподнесла мне прежде всего «Новая жизнь», а вслед за нею и другие враги большевиков. Конечно, проклятая фраза в моем слабом и измызганном цензурою романе «Первое Марта» о том, что городовой не взял тридцати сребреников, предложенных ему Лидией Антоновой, выхваченная отдельно, непростительно отвратна. Хотелось что-то язвительное сказать по адресу полицейского, и не удалось. Но однако же этим приемом можно положить в лоск кого угодно. Беру сейчас «Известия», раскрываю газету и в первой же статье натыкаюсь на фразу: «следует разоблачать злокозненные замыслы большевиков». Такие приемы носят название передержек.

Вообще мои антагонисты ужасно чисты, а я ужасно грешен. Бог с ними. Все-таки я не в их стане и остаюсь самим собою. Смотрю на них сверху вниз, а жаб проглотил; и признаюсь вам, это самое гнусное блюдо, каким когда-либо ближний угощал ближнего.

Рассчитывать на какие-либо милости и подачки правительства я не думал и не думаю. Не пользовался я милостями и Соловьева, как клевещет «Речь». И если бы правительству понадобилась моя литературная работа, я готов был бы послужить бесплатно. Это ведь служба народу. И у меня сделана привычка к бескорыстию.

И не я, как утверждало «Русское богатство», обобрал г. Проппера — («сумел обобрать»), — а г. Проппер «сумел» не заплатить мне построчный гонорар за две с половиною тысячи статей, когда я попросил рассчитать меня хотя бы по пяти копеек, что составило бы около тридцати тысяч за семь лет напряженной работы. Он предложил мне всего три тысячи, и я, прижатый к стене срочным векселем, должен был согласиться. Дело, так сказать, коммерческое, и я бы ни за что не упомянул о нем, если бы не эти жабы, реагировавшие на «Сретение» соединенным остервенением («Речь», «Вечернее время», «День», «Дело народа» и «Новая жизнь»). Впрочем, такое уж теперь остервенелое время (выражение М.А. Спиридоновой).

Колют мне глаза также тем, что я безработный. Негде писать, что же делать. Но горжусь тем, что голодаю, а не пишу под чужую дудку.

Впрочем, должны же народиться свободные литературные журналы. И то, что я пишу теперь для себя, после моей смерти все равно будет напечатано. Отравленный жабами, я все-таки «весь не умру».

Уже, конечно, не увижу великого духовного расцвета русского народа, но твердо верю, что обновится душа его, что вместо отшатнувшейся от него дворянской интеллигенции народится новая народная интеллигенция, которая создаст еще замечательные произведения искусства, что необыкновенно широко в близком будущем расправит свободные крылья наша национальная поэзия и что скоро, скоро русский день перестанут омрачать враждебные ему тени.

Жму Вашу руку.

Иероним Ясинский

(РО ИРЛИ. Ф. 115. Оп. 3. Ед. хр. 392. Л. 91-92).

1063. То есть к Морскому ведомству.

1064. О своей послереволюционной жизни Измайлов писал Ясинскому: «Дорогой Иероним Иеронимович. Уже не первый раз намеренно выхожу из дома раньше, чтобы зайти к Вам, но всякий раз — и сегодня! — суета сбитой жизни, выжиданья пайков и всякие осложнения лишают меня этой возможности. Сегодня, встретясь с Бонди, обещая ему даже передать Вам его привет, и — в результате опять едва поспевая вовремя и на обязательную службу. Приветствую Вас с подходящим днем Вашего Ангела. Душой хотел бы поздравить Вас в этот день лично и пожелать счастья. Ваш именинный день в прошлом году помнится как праздник, среди почти сплошного мрака. В моем быте произошла некоторая перемена. Я оставил службу у Демчинского и взял лекторство и инспекторство в театр[альной] школе Ге при Морведе. Занят четыре вечера в неделю (до ночи), имею паек, — с этого момента увидел свет, и если бы теперь когда-ниб[удь] Вы заглянули ко мне, я мог бы Вас досыта полакомить блинами, кои на очаге научился делать в совершенстве. До 4 часов я почти всегда дома. Вечером в 8 ч. (и смежные часы) каждодневно читаю очередные лекции в кинематографе "Форум" на острове, и порадуете меня нечаянною радостью Вашего посещения. Я совершенно один. У меня можно переночевать, когда угодно. Не сказать, как был бы рад Вам. По "Пламени" вижу, что у Вас бездна работы. Только в этом и спасение по нынешним тяжким дням. Я вынужденно живу тоже горячею умственною] жизнью, разрываясь между лекциями литературы русской и иностранной, картинами кинемо и т.д. Собственно для своей литер-атурной] работы места не остается. Усталость большая, но все же мне теперь много легче, чем прежде, когда не только утра, а целые дни сгорали без смысла. Жалею, что все мои службы далеко от Невского, и при всем желании мне очень трудно побывать у Вас. А в именинный день буду всячески стараться заглянуть к Вам хоть ненадолго (на Невском). Крепко целую Вас. Ваш А. Измайлов» (РО ИРЛИ. Ф. 352. Оп. 2. Ед. хр. 310. Л. 5—6 об. Письмо датировано 25 июня б. г.)

Ср. с воспоминаниями об Измайлове литератора Б. Смиренского: «Зимою 1920 года я очень часто бывал у него, нередко оставаясь на ночь, а иногда и на две. Обычно спал я на диване в кабинете, на том самом диване, на котором когда-то ночевывал И.И. Ясинский. Дров у Александра Алексеевича не было, и холод поэтому был страшный. Топил он только маленькую печечку в спальне, которую ему уда-лось поставить благодаря выданному из Института журнализма пособию. Жилось ему очень трудно, так как приходилось, чтобы не умереть с голоду, читать лекции даже в кинематографах <...>» (Скорбный Андрей [Смиренский £.] Александр Алексеевич Измайлов. Пб., 1922. С. 15).

1065 В журнале «Красный огонек» был опубликован двойной некролог:

«Редакция "Красного огонька" понесла почти одновременно две горестные утраты: скончалась на 60-м году Марья Николаевна Дубровина, безупречная переводчица с английского, работа которой не нуждалась никогда в редакторской правке, и в ночь на 21 сентября от молниеносного воспаления легких и сердца скончалась на 40-м году от рождения жена писателя Иер. Ясинского Клавдия Ивановна Степанова, неизменный помощник редактора и товарищ, в течение 20 лет с лишком разделявшая с мужем бремя и радость его литературных трудов, и в последнее время усердно работавшая в Пролеткульте. Похороны Степановой были гражданские на Серафимовском кладбище. Пролетарские поэты тт. Богдатьева и Кириллов сказали над могилой усопшей чудесные речи, подчеркнув, что прах ее пришли проводить представители только нового мира. Угасла кроткая, благородная, любящая и чистая душа, одаренная тем исключительным талантом, который носит высокое название человеческого таланта. Приведем мнение покойной Степановой о загробной жизни, высказанное ею незадолго до смерти: "В ту «загробную жизнь» я не верю, я уже не ребенок, и я достаточно для этого освободила себя от навязанных мне в школе заблуждений; а я верю в эту загробную жизнь. Когда мое тело заколотят в гроб, за пределами моей могилы будет сиять эта жизнь, яркая, прекрасная, новая, и я счастлива, что сподобилась вместе с друзьями своими видеть начало ее расцвета"» (1918. № 13. С. 16).

1066 Неточность. Должности председателя Академии наук не было. Граф К. Г. Разумовский (он хотя и занимался земледелием, но был сыном казака, а не крестьянина) стал президентом Академии наук в 1746 г. в 18 лет. Граф В.Г. Орлов, который стал главным директором Академии наук в 1766 г. в 23 года, был дворянином.

1067. См.: Измайлов А. Чехов. 1860—1904: Биотр. набросок. М., 1916.

1068. рукопись книги сохранилась в архиве Измайлова: Измайлов А.А. Лесков и его время. Главы I-X1 // РО ИРЛИ. Ф. 115. On. 1. Ед. хр. 5.

1069. Имеется в виду Дом литераторов — общественно-литературная организация в Петрограде в 1918—1922 гг. (ул. Бассейная, 11).

Далее читайте:

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

В сборнике: Русская литературная пародия, Л., 1960.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС