Гладков Федор Васильевич

1883-1958

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Федор Васильевич Гладков

1951 год. Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

Автобиография

Я появился на свет в 1883 году ранним летом 21 июня н. с. в глухой деревне Чернавке Саратовской губернии (теперь эти места — Пензенской обл.). Семья была патриархальная, старообрядческая, поморского согласия. Дед был хоть и маленький старичок, но дер­жал всех в большой строгости: он никогда не ласкал детей и не замечал их. Но в праздники, когда приез­жали дочери в гости, выданные замуж в соседние де­ревни, и ласкали меня, ребенка, он вдруг делал под веселую руку грозное лицо, тряс седой бородой и кричал: «А ну-ка, дай его сюда, я его выпорю. Кланяйся в ноги, разбойник!» И я замирал от ужаса. Отец тоже боялся деда, а мать, молоденькая, похожая на девочку, дрожала перед ним и немела от страха. Порядки в семье были скитские, и мне было мучительно стоять часами с лестовкой перед иконами вместе со взрос­лыми и отбивать земные поклоны. Особенно тяжела была эта пытка в дни постов. Я рано стал работать по двору и в поле - чистил навоз, боронил, сгребал сено, помогал молотить. Рано научился читать и писать. Старообрядцы счи­тали праведным делом учить детей грамоте, чтобы они могли читать псалтырь, жития святых и распевать «гласы».

Семья Гладковых у своего дома в деревне Чернавка. 1913 год.
Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

Женщины в деревне были наподобие рабочего скота: их били смертным боем, истязали, и в деревне было много кликуш. Моя мать в двадцать лет уже страдала тяжелой нервной болезнью.

После отмены крепостного права наша деревня оказалась малоземельной: на мужскую душу приходи­лось по «осьмине» (1/8 десятины). Так как жить в де­ревне было «не причем», мужики уходили на зара­ботки. Покидали деревню иногда целыми семьями, и избы стояли с заколоченными окнами и дверями.

В детстве я много плакал: больше всего страдал за мать, которую бил отец. Она лежала вся в синяках, с распухшим лицом и судорожно дрожала. Били и меня за то, что я играл, за то, что плакал около матери, за то, что не мог поднять лопату с навозом на телегу.

Бабушка была рыхлая, добрая, и голос у нее был плачущий, скорбный. Она хорошо пела песни и умела рассказывать сказки и предания так, как будто сама все видела и пережила. Таких преданий и сказок я потом никогда не читал и не слышал, и мне кажется, что она их создавала сама. И мать и бабушка очень хорошо пели песни, и песни эти нередко переходили в плач, в вопление.

Деревню и её околицу я очень любил. И сейчас, при воспоминании, все заливается солнечным сиянием, а за полями зеленеют перелески. На церковной пло­щади, над зеленым лугом, мерцают волны зноя. По обе стороны речки, со снежно-белым песком на берегах, круто поднимаются взгорья, а в обрывистых бе­регах, в камнях, звенят студеные роднички.   

И вот мы с отцом и матерью отправились на заработки, на рыбные промыслы. Я был поражен и по­давлен сказочным величием Саратова, Астрахани, не­объятной шириной Волги. Вплоть до Астрахани я на­ходился в волшебном мире пароходных машин, гро­хота, рева гудков и богатырской возни грузчиков. А пароходы и баржи на реке казались мне живыми и горячими.

На рыбных промыслах Каспия, среди песчаных барханов, мы с матерью прожили с год. Тут я впервые увидел, что такое безысходное рабство. Люди надры­вались на работе с раннего утра до поздней ночи, получая гроши, да и те утекали в лавочку хозяина. Мно­гие работали здесь по нескольку лет, отрабатывая долги. Мать в штанах сидела на скамейке вместе с другой женщиной, лицом к лицу, и резала рыбу.

Весной мы возвратились в деревню.

А через год уехали уже на Кавказ — в станицу Прохладную, где отец работал на воскобойном заводе, а мать ходила на поденку.

Осенью опять вернулись в деревню из страха, что дед погонит нас по этапу и отца выпорют в волости.

В этот 1893 год в деревне открылась земская школа, и я попал во второе отделение. Летом разра­зилась холера. Это был так называемый «холерный год», когда эпидемия поразила чуть ли не всю страну. Заболела и мать. Ее спас от смерти студент-медик. Бабушка перенесла болезнь почему-то очень легко. Каждый день по улицам села несли гробы, и в церкви целые дни гудели похоронные перезвоны.

Осенью приехала учительница — Елена Григорьев­на Парменионова, образованная девушка, из тех самоотверженных женщин, которые «ходили в народ». Это она открыла передо мной красоту художественного слова и новый чудесный мир человеческого творчества. Я и раньше покупал у тряпичников маленькие кни­жечки и читал их запоем. Знал я уже стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, рассказы Л. Тол­стого, Тургенева, Короленко, Г. Успенского, увлекался и лубочными книжками.

Я читал в моленной «часы» и считался грамотеем. В это время в наше село прислали православного попа — ренегата из старообрядцев. Он повел провока­ционную борьбу с поморцами, чтобы расправиться с раскольниками. Жертвой своей провокации он из­брал меня: подговорил сынишку полицейского сотника написать на церкви похабные слова и заявить, что написал их я. После церковной службы поп с толпой мо­лящихся подошел к нашей избе и приказал уряднику из волости арестовать меня. На съезжей этот урядник избил меня до потери сознания. Мы убежали с матерью к отцу, в Екатеринодар, где он в это время работал

на паровой вальцевой мельнице. Полиция разыски­вала меня, но я быстро научился надежно прятаться от нее.

В дни коронации, в 1896 году, меня амнистировали, и в полиции пристав сказал: «Молодец, что умел прятаться, — не попал к нам в лапы, а то мы бы тебя за милую душу водворили в колонию малолетних преступников».

1898 год. Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

Жили мы на Дубинке — в городском предместье — во дворе местного почетного мирового судьи Канивецкого, где обитали его престарелая мать и седовласая сестра — сердобольные барыни. Канивецкий печатал в «Областных ведомостях» веселые рассказы, похожие на анекдоты. Он покровительственно давал мне читать книги из своей огромной библиотеки.

Отец отдал меня «в люди» - «мальчиком» в мелочную лавку, но я скоро сбежал оттуда. Потом я попал «в ученье» в аптекарский магазин, но и отсюда убе­жал: не вынес побоев. Затем очутился в литографии, где в бензинных парах мыл литографские камни. Мать в это время работала прислугой у заведующего обла­стной типографией. Он взял меня в типографские уче­ники. Месяца через два я набирал уже тексты объявле­ний, бланков и мелких заметок. Но, разбирая шрифт в кассах на земляном полу, заболел острым ревматиз­мом и слег в постель.

Тоска по деревне, по детской сельской свободе, по родным взгорьям, родничкам и солнцу, мальчишечья неволя в людях, муки за мать, которую продолжал истязать отец, постоянное ощущение, что я обречен жить безрадостно, без всякой надежды на лучшее будущее, что в жизни только одно страданье, рабство, жесто­кость — приводили меня в отчаянье. Я начал выра­жать свои переживания на бумаге. Рассказывал о моем житье в деревне, о рыбных ватагах, о радости возвращения домой. Потом написал целую толстую тетрадь — «Дневник мальчика».

Я показал свои труды сердобольным барыням, и они растрогались, заахали и передали мои тетрадки Канивецкому. Он иногда приезжал к матери и сестре «на хутор» отдохнуть. Как-то меня позвали к нему, и он запросто сказал мне: «Тебе надо учиться. Пописы­вай — может быть, что-нибудь и выйдет».

Барыньки повезли меня в гимназию. Я хорошо сдал экзамен, но учиться не пришлось: для гимназии я был слишком беден. Тогда сам пошел в городское шести­классное училище и поступил в третий класс.

После окончания училища и дополнительного педагогического класса получил звание учителя началь­ного училища.

Свои стихи и рассказы никому не показывал. В них я изливал и скорбь, и озлобление, и жалобы, и мечты. Раздумья и чувства искали выхода, и мне было легче, когда я выкладывал на бумагу все, что накопи­лось в душе. Во время выпускного экзамена в 1900 году я отважился показать свой последний рассказ «К свету» учителю, и он неожиданно для меня похва­лил его и посоветовал отнести редактору неофициаль­ной части газеты «Кубанские областные ведомости» Л. М. Мельникову.

Встретил меня в редакции высокий коренастый че­ловек, с большой головой, очень широким и высоким лбом, с черной бородой и очень маленьким носиком. Что-то в нем было и смешное и очень привлекательное. Принял он меня весело и радушно, рукопись взял и при мне же перелистал ее, потом горячо крикнул с пи­скливым шипеньем (у него была хроническая болезнь горла): «Ну, милый юноша! Рассказ я на днях напе­чатаю. Но работать, работать вам надо: еще первые шажки. Приносите ваши рукописи — буду помогать!» Этот замечательный человек был самым близким моим другом до самой его смерти.

В «Областных ведомостях» он напечатал потом и другие рассказы («После работы», «Максютка», «Черкесенок», «Маленький горец», «У ворот тюрьмы»). В 1901 году я послал М. Горькому в Крым повесть «На ватаге, на Жилой>. Он возвратил мне рукопись с припиской: «Писать Вам нужно. У Вас есть уменье наблюдать жизнь, есть любовь к людям. Надо только писать кратко и метко, — так, чтобы читателя точно палкой по башке. Исправьте рукопись сообразно с по­метками на полях и пришлите мне: я напечатаю ее в «Мире божьем». Рассказ, к сожалению, не был на­печатан и исчез навсегда. Я спрашивал себя не раз, почему он написал мне такие волнующие слова? Не­сомненно, это был свойственный ему педагогический прием — ободрить начинающего юнца, укрепить в нем веру в свои силы, толкнуть его на борьбу, разжечь в нем на долгие годы мечту о счастье, заставить дерзать и добиваться цели.

В 1902 году, чтобы вылечиться от лихорадки, я уехал в Забайкалье учительствовать. Прожил в за­холустном поселье Ундинском учебный год, потом перевелся в другую школу при железной дороге около Сретенска (в поселке Кокуй). Здесь, в читинской газете «Забайкалье», я стал печататься непрерывно. Через эту газету прошел цикл рассказов «На каторге» и ряд других рассказов и очерков. Один из расска­зов — «Беспокойный» — был принят в «Журнал для всех», но не увидел света: журнал закрылся.

Эти юношеские рассказы, еще художественно не­зрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде и справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании.

Уже в те юные годы я испытал на своей шкуре все мерзости и кровавые жестокости капиталистической эксплуатации и полицейского режима. Суровая школа жизни воспитала во мне крепкую волю к знанию и жгу­чий гнев против угнетателей. Тогда же я впервые по­чувствовал гордость от сознания, что я принадлежу к рабочему классу, что только рабочий класс — един­ственно революционный класс, что только он готовит революционную бурю и решит судьбу России. Уже тогда были у меня хорошие руководители — сознатель­ные рабочие, интеллигенция и студенты, связанные с пролетариатом. Я учился, много читал, много му­чился над «проклятыми вопросами». И мне хотелось выразить в рассказах, в очерках все, что накопилось в душе. Годы подневольного труда, эксплуатации, бесправия, издевательств над человеческой личностью озлобляли людей, разжигали гнев, и они уже хорошо знали, кто их враг и кто их друг. Но еще не организованные, предоставленные самим себе, рабочие бунтовали в одиночку и часто опускались на дно. Об этом еще неумелой рукой и написаны были мои первые рассказы. Мой «добрый гений» и литературный вожатый Лука Мартынович Мельников как-то сказал мне: «Вы на верном пути, юноша. Чтобы не сбиться с него, дер­житесь как можно левее. У вас хорошая рабочая за­кваска, и вы добьетесь своего, только духа не уга­шайте».

Это были годы сипягинской и победоносцевской ре­акции. «Цензурная вьюга» свирепствовала вовсю. Я пи­сал о рабочих, об угнетенных и бесправных людях, и этого было достаточно, чтобы вытравить из моих пи­саний дух протеста и мечту о свободе. Они беспощадно сокращались, а некоторые страницы «смягчались» и даже писались рукой редактора.

Такая судьба постигла рассказы и очерки, которые печатались в газете «Забайкалье». Редактор этой га­зеты писал мне: «Ваши рассказы литературны, новы, чувствуется в них свободное дыхание, бодрость, сила правды, и я печатал их с удовольствием». Однако их уродовали тяжелые руки цензора и того же редактора: они выходили из рамок «дозволенного начальством». Написанные мною в годы японской войны рассказы о женской каторге подвергались особенно яростной цензурной расправе. Не только вычеркивались отдель­ные абзацы и страницы, но и заменялись одни фигуры другими. Такую «чистку» весьма сильно испытали на себе рассказы: «Последние из разгильдеевцев», «Бро­дяга», «Не в тюрьме, не на воле» («Среди вольной команды») и «Три в одной землянке». Рассказ же «Малютка в каторжных стенах» не был напечатан — зарезан полицейской цензурой.

В нашей художественной литературе не была пока­зана женская каторга, и я считал, что сделал первый почин в обрисовке характеров каторжниц — женщин, которых загнал в далекую Сибирь царский суд.

Впоследствии я отобрал из всего написанного в те годы наиболее типичное для моего литературного и ре­волюционного развития и постарался «оживить» рас­сказы, воплотить в них тот пафос, который гасили цар­ские охранители «порядка и благочиния». Без этой реставрационной и творческой работы рассказы эти те­ряли и художественную и идейную значимость.

1905 год. Тифлис.
Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

В 1905 году я уехал в Тифлис — учиться в учительском институте. Революцию встретил в Грузии. Еще за год до этого я связался с читинскими большевиками и выполнял их поручения по распространению прокламаций и нелегальной литературы. В Тифлисе я вошел в социал-демократический кружок учительского института и близко сошелся с известным на. Кавказе большевиком Ильей Санжуром, с которым весной 1906 года уехал в Ейск на партийную работу. В августе успели избегнуть ареста — спешно выехали из Ейска: Санжур - в Ставрополь, а я - в Забайкалье.

В Сретенске вместе с членом читинского ПК, Моисеем Губельманом, Иваном Бутиным, расстрелянным впоследствии семёновцами, и учителем Подсосовым был организатором большевистской группы. Работа велась нами среди приказчиков, железнодорожников и грузчиков на пристани.

Осенью 1906 года был арестован первым из груп­пы (кстати, меня в то время разыскивала охранка) и отправлен в иркутский централ. Пребывание в этой тюрьме, через которую прошли Чернышевский, поэт Михайлов, Короленко, было для меня настоящим университетом. Там происходили ожесточенные дискуссии между марксистами и эсерами. Этот тюремный период изображен мною в повести «Старая секретная». Весной 1907 года я был отправлен на место ссылки — в Манзурку, недалеко от Верхоленска, где провел больше трех лет. Там написаны мною рассказы «Удар» и «В арестантском вагоне» и начата повесть «В изгнании» («Изгои»). Одна из иркутских газет отказалась печатать рассказ «Удар», как нецензурный, а читинская «Новая газета» хоть и приняла его, но прочи­стила очень основательно (это было время военного положения в Восточной Сибири и диктатуры Рененкампфа). От большой же повести «Изгои» после неоднократных цензурных выжимок осталось лишь не­сколько отрывков. Принятая сначала в «Заветы», а потом в «Современник», она не появилась в печати, так как журналы один за другим были закрыты.

В 1910 году я освободился из ссылки и поселился в Новороссийске. Здесь служил конторщиком в муч­ном магазине, давал уроки, учительствовал в частной прогимназии, а потом приглашен был преподавателем в городское четырехклассное училище (переименован­ное потом в Высшее начальное училище).

В начале первой империалистической войны был на­значен инспектором вновь открытого Высшего начального училища в большой кубанской станице и работал там до весны 1918 года. Здесь написан рассказ «Единородный сын», напечатанный Горьким в «Летописи», и вчерне набросана «Старая секретная», к которой я возвратился только в 1925 -1926 годах.

С самого начала февральской революции активно принимал участие в Совете рабочих, солдатских и ка­зачьих депутатов, был одним из организаторов советской власти в станице, избран был комиссаром просвещения, проводил учительский съезд с А. Хмельницким, виднейшим большевиком, который потом работал в Москве по составлению свода советских законов. Краснодарским наркоматом по просвещению я командирован был в Новороссийск для проведения реформы школы. В августе Новороссийск внезапно заняли деникинцы. Все члены совнаркома были схвачены, а партийные работники ушли в подполье. Я с некоторыми товарищами скрывался в рабочем поселке цементного завода «Пролетарий» и с первых же дней включился в революционную работу среди солдат, между кото­рыми оказались знакомые фронтовики из кубанской станицы, настроенные по-большевистски; потом связался с красно-зелеными с помощью подпольной, орга­низованной мною, группы учащейся молодежи. Тогда же я получил известие, что кубанское войсковое правительство постановило объявить меня вне закона, и был предупрежден товарищами о соблюдении строгой конспирации. С приходом Красной Армии выполнял ответственную партийную и советскую работу.

В августе 1920 года пошел добровольцем в Красную Армию против десанта Врангеля и работал потом в политотделе 14-й бригады IX армии. Зимою был отозван окружкомом и назначен редактором газеты «Красное Черноморье», избран в члены окружкома и потом назначен заведующим отделом народного образования. Прикреплен был к партячейке цементного завода, где мне приходилось принимать самое непосредственное участие в организационных делах по восстановлению завода. Среди напряженной партийно-советской работы написал рассказ «Зеленя» («Волки»).

Осенью 1921 года с помощью Горького выехал в Москву, где работал сначала по народному образованию, а потом секретарем редакции вновь открытого журнала «Новый мир». С 1923 года стал литератором-профессионалом.

В 1922 - 1923 годах напечатаны рассказы: «Зеленя», «Изгои» и пьеса «Ватага», а в 1924 году закончил роман «Цемент», который начал печататься в январ­ской книжке «Красная новь» в 1925 году.

Ориентировочно 1923-1925 год.
Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

«Цемент» писался по ночам в неприютной, холод­ ной, похожей на одиночку подвальной комнатушке на Смоленском бульваре.

Летом 1927 года поехал на Днепрострой, где жил наездами до пуска электростанции в 1932 году. В «Известиях» печатал очерки о ходе стройки, а в 1933 году выпустил первый том «Энергии», через шесть лет — второй. В результате поездки по Запорожской области написал повесть «Новая земля» о людях социалистического земледельческого труда.

Ранее написанные повести «Огненный конь» и «Пьяное солнце» считаю порочными и чуждыми мне по духу и по форме и отвергаю их.

В 1941 году напечатал в «Новом мире» повесть «Березовая роща». Эта поэма о лесе и преобразовании природы — одно из самых дорогих мне произведений.

Москва, Лаврушинский пер.17, кв.45.Кабинет.1943 год.
После награждения орденом Трудового Красного Знамени.
Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

Во время Великой Отечественной войны писал много как публицист. Корреспондировал с уральских оборонных заводов в «Известия». За эти годы написал две книги под общим заглавием «Опаленная душа» и «Клятва». Очерки о Днепрострое и о новаторах производства на Урале изданы отдельными книжками. В 1945 году назначен был директором Литературного института им. Горького. Эта работа оторвала меня от писательского стола на три года. Работая в институте, утвержден был Всесоюзной аттестационной комиссией в звании профессора.

«За выдающиеся заслуги в области литературы на гражден был в 1939 году орденом Ленина, в 1943 году в связи с 60-летнем — орденом Трудового Красного Знамени, а в 1953 году — вторым орденом Ленина в связи с 70-летием.

В 1950 году мне присуждена была Сталинская премия второй степени за «Повесть о детстве», а в 1951 году — Сталинская премия первой степени за «Вольницу».

Книги мои переведены на все западные языки, а «Цемент» — на все языки мира. Летом в 1946 году был в Болгарин и Югославии и пережил истинное счастье: я узнал там, что мои книги помогали борьбе с фашизмом. Свою популярность среди широких на­родных масс этих стран я воспринял как признание того, что и я — участник их революционной борьбы.

Федор Гладков

Текст автобиографии приводится по кн.: Федор Гладков. Собрание сочинений. Том 1. Повести и рассказы (1901-1926). М., Гослитиздат, 1958.

Ф. Гладков в п. Красково. Фото Кочнева. 1957 год.
Фото из архива Андрея Борисовича Гладкова, внука Ф. Гладкова.

Вернуться на главную страницу Гладкова

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС