Достоевский Федор Михайлович

1821-1881

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Федор Михайлович Достоевский

У него была своя концепция экономического развития

Достоевский Федор Михайлович (30.10 [11.11].1821– 28.01 [9.02].1881), великий русский писатель, один из высших выразителей духовно-нравственных ценностей русской цивилизации. Биографические данные, библиография, оценка литературного творчества и философских взглядов Достоевского приведены в томах «Русское государство», «Русский патриотизм», «Русская литература» и «Русское мировоззрение», здесь характеризуются лишь его экономические воззрения.

Творчеству Достоевского посвящена огромная литература едва ли не на всех языках мира, но среди этого моря книг и статей практически нет работ о его экономических воззрениях. Да он и сам писал, что никогда не был экономистом, финансистом. И тут же добавлял: «… и вот туда же за всеми выступаю с статьей экономической». И в названии этой статьи из «Дневника писателя» за 1881 первым словом стоит: «Финансы».

В действительности Достоевский всегда интересовался экономическими вопросами, знал состояние экономики России и глубоко понимал ее проблемы, в своих художественных и публицистических произведениях высказывался на этот счет. Он имел свою концепцию экономического развития России и места нашей страны в мировой экономике, однако не привел собственные суждения в систему.

Достоевского вместе с узким кругом близких ему по взглядам деятелей принято относить к «почвенникам», однако его вполне можно рассматривать (и по воззрениям в целом, так и по взглядам на экономику) и как славянофила. Он сам писал о себе: «Я во многом убеждений чисто славянофильских, хотя, может быть, и не вполне славянофил». И корни славянофильства он видел гораздо более глубокими, чем это принято считать. В частности, ему принадлежит выражение: «ПУШКИН – главный славянофил России».

Достоевский ощущал себя не просто славянофилом, а чуть ли не единственным продолжателем дела этого направления русской мысли. Он с горечью отмечал «банкротство консервативной партии, бойцы были Катков и Леонтьев – устарели. Н. Данилевский, написав правильную книгу «Россия и Европа», уехал наслаждаться ботаникой, вместо того чтоб стать за правду. Славянофилы в Москве исчезли». Тем большую ответственность за их наследие ощущал писатель.

Именно поэтому Достоевский критикует славянофилов за идеализацию допетровской Руси и за нежелание увидеть новые явления русской жизни в пореформенную эпоху. Он не одобряет яростного неприятия славянофилами западников. По мнению Достоевского, западники – тоже русские люди, только получившие европейское образование, им нужно лишь стряхнуть с себя вековой сон и приобщиться к народным ценностям. России нужны примирение этих двух лагерей и выработка синтеза традиционных русских воззрений с достижениями европейской мысли.

Способы решения экономических проблем России зависели в первую очередь от того, по какому пути она пойдет после отмены крепостного права – станет ли она капиталистической страной, как ведущие страны Западной Европы, или найдет собственный путь развития, основанный на ее традиционных ценностях. Определенного ответа на этот вопрос жизнь еще не дала, и Достоевский спрашивал самого себя: «Мы перенесли татарское нашествие, потом двухвековое рабство. Теперь надо свободу перенести. Сумеем ли, не споткнемся ли?»

Состояние экономики пореформенной России удручало Достоевского. В самом начале упомянутой статьи из «Дневника писателя» он писал:

«Рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, – и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля. И, главное, в том беда, что еще неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чем именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля, и попросить у ней максимума…

Все прежнее барское землевладение упало и понизилось до жалкого уровня, а вместе с тем видимо началось перерождение всего бывшего владельческого сословия в нечто иное, чем прежде…»

Неудовлетворительное положение выявляется и в других областях жизни страны: «… бедность нарастает всеобщая. Вон купцы повсеместно жалуются, что никто ничего не покупает. Фабрики сокращают производство до минимума…».

По мнению Достоевского, такое развитие событий было следствием нравственного падения экономических деятелей России: «Теперь безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Кто это делает? Купечество, скупающее землю, и старинное дворянство – помещики, прежние бойцы за землю, пока их не лишили крепостного права… Идея о детях, идея об отечестве, о будущем идеале – все эти идеи не существуют, разбиты, подкопаны, осмеяны… Но человек, истощающий почву с тем, чтоб «с меня только стало», потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует». И вывод – уже чисто экономический: «А без лесов ведь и финансы понизятся в страшном размере…»

Такие явления свидетельствовали о забвении судеб страны ради сиюминутной выгоды, о несовместимости частной собственности с интересами нации и государства, об угрозе нового рабства для народов России, прежде всего для ее крестьянства: «Вот Россию безлесят, помещики и мужики сводят лес с каким-то остервенением. Положительно можно сказать, что он идет за десятую долю цены, ибо – долго ли потянется предложение? Дети наши не успеют подрасти, как на рынке будет уже в десять раз меньше леса. Что же выйдет, – может быть гибель. А между тем, подите, попробуйте сказать что-нибудь о сокращении прав на истребление леса и что услышите? С одной стороны, государственная и национальная необходимость, а с другой – нарушение прав собственности. Две идеи противуположные… Вон жиды становятся помещиками, – и вот, повсеместно, кричат и пишут, что они умерщвляют почву России, что жид, затратив капитал на покупку поместья, тотчас же, чтобы воротить капитал и проценты, иссушает все силы и средства купленной земли. Но попробуйте сказать что-нибудь против этого – и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности. Но какая же тут равноправность, если тут явный и талмудный Status in statu прежде всего и на первом плане, если тут не только истощение почвы, но и грядущее истощение мужика нашего, который, освободясь от помещиков, несомненно и очень скоро попадет теперь, всей своей общиной, в гораздо худшее рабство и к гораздо худшим помещикам – к тем самым новым помещикам, которые уже высосали соки из западнорусского мужика, к тем самым, которые не только поместья и мужиков теперь закупают, но и мнение либеральное…»

И далее: «Уничтожается природа. Уничтожается впечатление гармонии целого в природе».

Таких заметок и в произведениях Достоевского, и в подготовительных материалах к ним очень много.

В чем же причины неблагополучного хода жизни России? Достоевский называет две главные причины. Во-первых, торгашество (термина «рыночная экономика» тогда еще не существовало) и его синоним «жидовство», и, во-вторых, низкопоклонство высших слоев российского общества перед Западом.

Достоевский пояснял, что выражения «жид», «жидовство» не относились им только к евреям, а лишь обозначали известную идею, понятие, направление, характеристику века, когда «чуть-чуть не весь нынешний мир полагает свободу в денежном обеспечении и в законах, гарантирующих денежное обеспечение…»

Но Достоевский не стеснялся говорить и о том, что именно евреи наиболее активно способствовали распространению в мире этой идеологии и практики торгашества, что они, неизменно жалуясь на мученическую судьбу свою, на деле царят в Европе, управляют там биржами, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств. В условиях, когда в России утверждались только еще начатки капитализма, русские деловые люди и публицисты оказались не готовы к наступлению нового строя. («Да мы и капиталистами-то не умели быть: мы знали только один ломбард».) И как раз в это время евреи вышли из черты оседлости и принялись активно осваивать российские богатства.

Достоевского возмущало то, что корпорации разных инородцев богатеют за счет России, а главный, государствообразующий народ страны оказался в неравноправном, приниженном положении по сравнению с другими народами империи: «Все права русского человека – отрицательные».

А ведь русский человек обладает многими замечательными качествами:

«Посмотрите на великоруса: он господствует, но похож ли он на господина? Какому немцу, поляку не принужден он был уступать. Он слуга. А между тем, тем-то – переносливостью, широкостью, чутьем своим он и господин. Идеал его, тип великоруса – Илья Муромец».

И он записал для себя лозунг: «Да здравствует великорус, но пусть он больше думает о себе». И высказал свою мечту:

«Я не хочу мыслить и жить иначе как с верою, что все наши девяносто миллионов русских, или сколько их тогда будет, будут образованны и развиты, очеловечены и счастливы… С условием 10‑й лишь части счастливцев я не хочу даже и цивилизации. Я верую в полное царство Христа… И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России. Может, скорее, чем где-нибудь».

Писатель хотел, чтобы развитие производительных сил «направить в новую сторону, государственную, общественную, православную, «а не лично-жидовскую…» А государство поддерживает жида (православного или еврейского – все равно) всеми повинностями, тарифами, узаконениями, армиями… Не такова мысль русская, мысль православия. Будь свободен, но неси тяготы всех. Люби всех, и тебя любить будут (не из-под палки) … Земледелие надо поддерживать …Земледелие есть враг жидов».

На деле же распространение торгашества в «верхах» вызывало и удручавшие писателя неблагоприятные сдвиги в нравственном состоянии общества, в т.ч. и в «низах»: «В народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму… преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь все, заключает в себе всякую силу, а что все, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, – все вздор». И еще об этом: «Положение мужика. Есть отчего в отчаяние прийти. Нет, говорит он, сам пойду в кулаки. И только разве святой останется непоколебимым».

Складывается общество «недоконченных людей», в котором «нет ничего святого», где «экономический принцип прежде всего».

А ведь богатство и в нравственном отношении – категория весьма сомнительная: «Богатство – усиление личности, механическое и духовное удовлетворение, стало быть, отъединение личности от целого».

Этому царству денежного мешка Достоевский противопоставляет православный взгляд на истинное богатство: «А между тем это в сущности не свобода, а опять-таки рабство, рабство от денег. Напротив, самая высшая свобода – не копить и не обеспечивать себя деньгами, а «разделить всем, что имеешь, и пойти всем служить». Если способен на то человек, если способен одолеть себя до такой степени, – то он ли после того не свободен? Это уже высочайшее проявление воли!»

Такое развитие событий, когда торгашество пронизывало бы все сферы народной жизни, казалось Достоевскому опасным и с экономической, и с нравственной, и с религиозной точек зрения, более того, – угрозой для будущего человечества, вызовом христианству.

А российские «верхи» проводили политику, разрушительную для страны, вели себя «точно варяги, пришедшие по приглашению». И делали они это не по злому умыслу, а потому, что были воспитаны на западноевропейских ценностях и представлениях и потому старались «подтянуть» «отсталую» Россию к нормам «передовой» Европы: «Вся наша западническая партия говорит… не миновать, дескать, общего пути, ибо все народы… одинаковы… Нет, дескать, самостоятельности России». Это проявлялось не только на уровне правительства, но и в рядовых дворянских поместьях: «… отдельное землевладение стоит отдельным элементом – опричником от народа, от земли». «Но главная причина, почему помещики не могут сойтись с народом и достать рабочих, – это потому, что они не русские, а оторванные от почвы европейцы». «Тут главное – давнишний, старинный, старческий и исторический уже испуг наш перед дерзкой мыслью о возможности русской самостоятельности». А в итоге «русскому, ставшему в действительности европейцем, нельзя не сделаться в то же время естественным врагом России».

Как же могла удовлетворительно развиваться страна, на всех ступенях управленческой иерархии которой находились такие «без вины виноватые» «естественные враги России»?

Достоевский призывал образованное общество России слиться с народом, с почвой, чтобы поднять образованность народной массы и одновременно самим дворянам и интеллигентам проникнуться народным миропониманием. Время после крестьянской реформы, в которое ему пришлось творить, казалось ему самым подходящим для осуществления такого поворота. Но он видел, что жизнь поворачивает на совсем иной путь, и его охватывало сомнение в готовности образованного общества на слияние с народом:

«Захочет ли сословие и прежний помещик стать интеллигентным народом?.. Не захочет ли, напротив, сословие… стать опять над народом властию силы, уж конечно, не прежним крепостным путем, но не захочет ли, например, оно, вместо единения с народом, из самого образования своего создать новую властную и разъединительную силу и стать над народом аристократией интеллигенции, его опекающей». И может стать популярным лозунг: «А народ опять скуем!»

Но других сановников, чиновников и помещиков в России не было, это не удивительно: «у нас ведь редчайший человек знает нашу Россию». Тогда кто же мог ответить на новые вопросы, поставленные жизнью?

«Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа уже давно. Кроме иных, еще горящих огнем ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, – кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, – ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них…»

Писатель перебирает другие общественные силы, которые по идее могли бы высказать подлинно народную точку зрения на происходящее в стране:

«Затем, одни из ближайших к народу – это сельские учителя. Но к чему годятся и к чему готовы наши сельские учителя?..»

Кое-кто из окружения Достоевского возлагал надежды на набиравшее силу российское купечество, но он этих иллюзий не разделял:

«Купец есть лишь развратный мужик. Он всегда готов соединиться с жидом, чтоб продать всю Россию». Достоевский видел, как купец в пореформенные годы превращался в биржевика и хищника-спекулянта новой, европейской складки.

Вот и получалось, что народ остался один на один с вновь возникшими острейшими вопросами: «Остаются, стало быть, ответы случайные… В результате хаос…» Деревня, в которой быстро шло имущественное расслоение, оказалась бесправной, отданной на разграбление не только помещику, но и кабатчику, и кулаку.

А это было крайне опасным: «Доведет до отчаяния, до бунта … Недоделанная крестьянская реформа. Войдут в отчаяние, подымут вопрос о наделах. Также кулаки начнут агитировать. Сбивать и волновать народ насчет новых царских и золотых грамот и начнут это делать, чтоб отвлечь внимание народа от своих же провинностей. А что делается в судах?»

Достоевский как бы предвидел будущие «аграрные беспорядки», покушение крестьян на помещичьи усадьбы: «Я именно знаю случай: покупали крестьяне у соседнего помещика землю и сошлись было в цене, а после этого чтения отступились: «И без денег возьмем». Посмеиваются и ждут». Вот почему надо было бы правительству спросить мнение «серых зипунов», крестьян – и они скажут правду, «и мы все, в первый раз, может быть, услышим настоящую правду».

В сложнейшем переплетении острых проблем современной ему России Достоевский на первое место ставит правильную постановку земледелия и землевладения:

«Это уж какой-то закон природы, не только в России, но и во всем свете: кто в стране владеют землей, те и хозяева этой страны во всех отношениях… если в стране владение землей серьезное, то и все в этой стране будет серьезно…» «… Все: и порядки, и законы, и нравственность, и даже самый ум наций, и все, наконец, всякое правильное отправление национального организма организуется лишь тогда, когда в стране утвердится прочное землевладение. То же самое можно сказать и о характере землевладения: будь характер аристократический, будь демократический, но каков характер землевладения, таков и весь характер нации». Вот почему «земледелие надо поддерживать, ибо промышленность рождается из земледелия, а у нас мимо земледелия, началась спекуляция».

Земля – основа жизни народа, человек должен жить на земле, это как бы земное подобие утраченного им рая: «У всех должна быть земля, и дети должны родиться на земле, а не на мостовой. Пока там негде родить детей. По‑моему, работай на фабрике: фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том ее и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть Сад, под золотым солнцем и виноградниками, собственный, или, вернее, общинный Сад… что его дети с землей растут, с деревьями, с перепелками… и фабрика-то середи Сада устроится… Человечество обновится в Саду и Садом выправится – вот формула… кончится буржуазия и настанет Обновленное Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнет жить в Саду… у нас есть и до сих пор уцелел в народе один принцип и именно тот, что земля для него все, и что он все выводит из земли и от земли… это-то и есть нормальный закон человеческий». И вывод чисто экономический из этого нравственного закона: «А между тем – не будет земледелия, не будет и финансов».

Не был решен не только вопрос о судьбах помещичьего землевладения, но и о будущем быте крестьян: «вопрос об общине разве из решенных у нас окончательно?» А сохранение и развитие общины, по мнению Достоевского, – залог мирного, не революционного пути решения накопившихся острых социальных проблем.

И Достоевский высказывает свое понимание решения экономических проблем страны: «Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всего лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет все за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина. А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком? Не железнодорожник ли и жид владеют экономическими силами нашими? Вот у нас строятся железные дороги и, опять факт, как ни у кого: Европа чуть не полвека покрывалась своей сетью железных дорог, да еще при своем-то богатстве. А у нас последние пятнадцать – шестнадцать тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после уничтожения крепостного права! И, уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги. А разрешен ли у нас до сих пор вопрос о единичном, частном землевладении? Уживется ли впредь оно рядом с мужичьим, с определенной рабочей силой, но здоровой и твердой, а не на пролетарьяте и кабаке основанной? А ведь без здравого разрешения такого вопроса что же здравого выйдет?»

Это не означало, что Достоевский был против строительства железных дорог, против индустриализации России. Но его беспокоило, что в условиях засилья иностранного капитала железные дороги, выстроенные на налоги с русского крестьянина, послужат не благу родной страны, а интересам западных банкиров, которым легче будет прибрать к рукам наши природные богатства: «Железные дороги, может быть, более повредили России, чем пользы принесли. А впрочем, у нас все так было так, все с Петра Великого, все залпом и неестественно».

«Железные дороги в Азию – …если только не пустим, прежде нас, немцев, англичан и американцев, чтоб они взяли все да еще с монополией, а нам не оставили ничего».

Его возмущало то, что «верхи» мало думали о развитии окраин России, а иностранный капитал уже запускал туда свои лапы, да и соседние страны поглядывали на бесхозные русские земли. Он так рисовал позицию высшего российского чиновничества в этом вопросе: «Окраины все это вздор… Россия до Урала, а дальше мы ничего и знать не хотим. Сибирь мы отдадим китайцам и американцам, Среднеазиатские владения подарим Англии. А там какую-нибудь киргизскую землю это просто забудем. Россия-де в Европе, и мы европейцы… Всего лучше разбить по участкам и отдавать на откуп… Все жертвы будут принесены, только б нам избавиться от этого хлама».

Нельзя не поразиться дальновидности Достоевского, который связывал эти 2 вопроса – строительство железных дорог и освоение окраин – с судьбами России и сохранением ее территориальной целостности ввиду растущего населения Китая: «Страшный толчок ожидает общество: дорога в Сибирь, соединение с Сибирью, торговлю можно вызвать в 10 раз. А в бесплодных степях земледелие, усиленное скотоводство и даже фабрики. Россия, соединенная дорогами с Азией, скажет новое слово, совсем новое слово. Теперь лишь начинается… Южная линия Сибирской железной дороги, будущность Китая… кругом пустые и богатые земли, Сибирь не Средняя Азия, а их, китайцев, бесконечно много, чтоб не помыслить захватить эти земли… все это может быть не сейчас, но, конечно, лет через 50; надо иметь в виду».

Российская бюрократия была убеждена: «Запад нам поможет». Она строила всю политику страны на принципе всемерного привлечения в Россию иностранного капитала, не думая о последствиях этого «тихого захвата России иностранцами». Достоевский в рассказе «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже» высмеивает эту политику, вкладывая изложение ее основ в уста Ивана Прокофьевича, «капиталиста, при делах-с»: «Нам нужна… промышленность, промышленности у нас мало. Надо ее родить. Надо капиталы родить, значит, среднее сословие, так называемую буржуазию надо родить. А так как нет у нас капиталов, значит, надо их из-за границы привлечь. Надо, во-первых, дать ход иностранным компаниям для скупки по участкам наших земель, как везде утверждено теперь за границей. Общинная собственность – яд… гибель! С общиной… ни промышленность, ни земледелие не возвысятся. Надо… чтоб иностранные компании скупили по возможности всю нашу землю по частям, а потом дробить, дробить, дробить как можно в мелкие участки… а потом и продавать в личную собственность. Да и не продавать, а просто арендовать. Когда… вся земля будет у привлеченных иностранных компаний в руках, тогда, значит, можно какую угодно цену за аренду назначить. Стало быть, мужик будет работать уже втрое, из одного насущного хлеба, и его можно когда угодно согнать. Значит, он будет чувствовать, будет покорен, прилежен и втрое за ту же цену выработает. А теперь в общине что ему! Знает, что с голоду не помрет, ну и ленится, и пьянствует! А меж тем к нам и деньги привлекутся, и капиталы заведутся, и буржуазия пойдет. Вон и английская политическая и литературная газета «Таймс», разбирая наши финансы, отзывалась намедни, что потому и не растут наши финансы, что среднего сословия нет у нас, кошелей больших нет, пролетариев услужливых нет…»

В условиях равнодушия правящих верхов к назревшим проблемам развития страны писатель возлагает свои надежды на лучших людей России. Но кто эти лучшие люди? Этот вопрос занимал его до последних дней жизни: «Что такое у нас лучшие люди? Дворянство разрушено… У нас Петр Великий, чтоб подавить аристократию бояр, ввел 14 классов («Табель о рангах». – М.А.) … Но Петр тоже поступил по западному духу… А между тем без лучших людей нельзя… лучшие пойдут от народа…».

Может быть, представитель «лучших людей» – Влас из произведения Некрасова, после осознания своих прежних неправедных дел пошедший по миру собирать деньги на храм? Претензии на звание «лучших людей» и «учителей человечества» заявляли многие, и Достоевский призывал таких претендентов доказать справедливость своих притязаний на деле: «Прежде чем проповедовать людям: «как им быть», покажите это на себе. Исполните на себе сами, и все за вами пойдут».

Достоевский верил, что «не могут не определиться лучшие люди, в смысле сознателей правды народной, – не могут. Потому что человеку паче всего нужно то, перед чем преклониться». Конечно, подавляющее большинство людей не подходит под это определение, но речь идет о высшем типе людей: «О, жрать, да спать, да сидеть на мягком – еще слишком долго будет привлекать человека к земле, но не в высших типах его. Между тем высшие типы ведь царят на земле и всегда царили, и кончалось всегда тем, что за ними шли, когда восполнялся срок, миллионы людей. Что такое высшее слово и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может жить человечество) весьма часто произносят в первый раз бедные, незаметные, не имеющие никакого значения и даже весьма часто гонимые, умирающие в гонении и в неизвестности. Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не исчезают бесследно… В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения уже охватывает все и всех, увлекает все и всех, – и выходит, что торжествуют не миллионы людей и не материальные силы, по-видимому столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль, и часто какого-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей».

Одно время ему показалось, что лучшие люди появились, – это герои прошедшей войны 1877–78 годов за освобождение балканских славян от турецкого ига. По его словам, это было «движение почти беспримерное в других народах по своему самоотвержению и бескорыстию, по благоговейной религиозной жажде пострадать за правое дело». В этом «заключена вся идея народа русского, в том его служение Христу и жажда подвига за Христа».

Достоевский считал, что «лучшие люди» России должны соединиться, но этого не происходило, потому что в стране не было общего дела, не получалось «пучка» из известной притчи, который никому не сломить, а оставались «разрозненные былинки», которые легко ломал любой враг. И вот в движении за освобождение славян такое «общее дело» вроде бы объявилось: «Россия народная сказала, кого она хочет считать своими лучшими людьми. Не биржевиков, меряющих аршином близорукой выгоды. Крови жалко, но пусть умрем, – скажет русский… Но уж в том великая выгода, что мы узнали, что вас не хочет Россия, не поклонились еще жиду… Выгода России – в том, наконец, что она пошла заодно с народом». Лучшими народ признал «тех, которые идут на подвиг».

И в момент свершения Россией этого подвига на стороне турок встала Западная Европа:

«Пусть турки сдирают кожу живьем с балканских славян – Европа не хочет и видеть такую мелочь по сравнению со спокойствием для капитала, который пуглив, боится войны и потому не позволяет осудить турок за их бесчеловечие. «Вот мнение Европы… вот – интересы цивилизации, и – да будут они опять-таки прокляты!» Эти действия Европы еще раз убедили Достоевского в ее извечной вражде к России, хотя она ничем такого отношения к себе не заслужила: «Россия со времени того, как вошла в состав Европы, ущербу Европе не нанесла, а лишь вся служила Европе, нередко в страшный ущерб себе… Двести уже лет живет Европа с Россией, насильно заставившей принять себя в европейский союз народов, в цивилизацию; но Европа всегда косилась на нее, предчувствуя недоброе, как на роковую загадку, Бог знает откуда явившуюся, и которую надо, однако же, разрешить во что бы то ни стало».

Несмотря на русскую доброжелательность, Европа не пропускала случая, чтобы ущемить интерес России. Достоевскому ясно: «у нас в Европе нет и никогда не будет союзников».

Это писал Достоевский, знавший и любивший лучшие достижения европейской культуры. Более того, он считал: «У нас, русских, две родины: наша Русь и Европа…»

Но далеко не все европейское радовало Достоевского. Его тревожило общественное развитие ведущих европейских стран, в особенности Франции, и в первую очередь ему казалось опасным распространение буржуазной идеологии и, как реакции на это, теорий социализма и коммунизма, отголоски которых уже будоражили общественное мнение и в России. (Достоевский сам был приговорен к смертной казни, а затем попал на каторгу именно за увлечение идеями французского утопического социализма, и следы этого увлечения проявлялись в его творчестве и в более поздние годы.) Причем, если на Западе в основе социалистических теорий лежал расчет, то в России – совсем другое: «У наших же, у русских бедненьких, беззащитных мальчиков и девочек, есть еще свой, вечно пребывающий основной пункт, на котором еще долго будет зиждиться социализм, а именно, энтузиазм к добру и чистота их сердец». По страницам произведений писателя разбросано множество мыслей об особенностях жизни в странах Западной Европы, в которых он побывал. В частности, он заметил, что западноевропейское общество – это общество узких профессионалов: «Тут каждый свое дело знает, хотя, впрочем, каждый только свое дело и знает». Общая картина жизни Запада рисуется им так: «… матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения. Жажда личного накопления денег всеми средствами – вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей».

По наблюдениям Достоевского, во Франции «олигархи имеют в виду лишь пользу богатых, демократия лишь пользу бедных, а об общественной пользе, пользе всех и о будущем всей Франции там уже никто теперь не заботится, кроме мечтателей социалистов и мечтателей-позитивистов…», а мечтателями управляют всевозможные спекулянты. Лозунг тех, кто идет на смену буржуазии, прост: «Прочь с места, я стану вместо тебя!».

Достоевский формулирует суровый закон развития общества: «…Все те умы, которые по вековечным законам природы обречены на вечное мировое беспокойство, на искание новых формул идеала и нового слова, необходимых для развития человеческого организма, – все те бросились ко всем униженным и обойденным, ко всем не получившим доли в новой формуле человеческого единения, провозглашенной французской революцией 1789 года. Они провозгласили свое уже новое слово, именно необходимость всеединения людей, уже не ввиду распределения равенства и прав жизни для какой-нибудь одной четверти человечества, оставляя остальных лишь сырым материалом и эксплуатируемым средством для счастья этой четверти человечества, а напротив: всеединения людей на основаниях всеобщего уже равенства, при участии всех и каждого в пользовании благами мира сего, какие бы они там ни оказались. Осуществить же это решение положили всякими средствами, то есть отнюдь уже не средствами христианской цивилизации, и не останавливаясь ни перед чем».

В другом месте Достоевский повторяет эту мысль: «У миллионов демоса… на первом месте, во главе всех желаний, стоит грабеж собственников. Но нельзя винить нищих: олигархи сами держали их в этой тьме и до такой степени, что… все эти миллионы несчастных и слепых людей, без сомнения, в самом деле и наивнейшим образом думают, что именно через этот-то грабеж они и разбогатеют и что в том-то и состоит вся социальная идея… Тем не менее они победят несомненно, и если богатые не уступят вовремя, то выйдут страшные дела. Но никто не уступит вовремя, – может быть, и от того, впрочем, что уже прошло время уступок. Да нищие и не захотят их сами, не пойдут ни на какое теперь соглашение, даже если б им все отдавали: они все будут думать, что их обманывают и обсчитывают. Они хотят расправиться сами».

Революции происходят от того, что господствующие классы не сознают изменений, происшедших в обществе, не принимают вовремя мер, которые смягчили бы социальную напряженность, и цепляются за свои привилегии, хотя уже давно не имеют на них морального права. На глазах Достоевского происходило становление объединений социалистов и коммунистов на Западе, знал он и о распространении учения Карла Маркса, о создании Интернационала. Достоевский выступил противником Маркса и его учения о социализме и коммунизме.

Во Франции, по наблюдениям Достоевского, шла «упорная, глухая и уже застарелая борьба, борьба на смерть общезападного личного начала с необходимостью хоть как-нибудь ужиться вместе, хоть как-нибудь составить общину и устроиться в одном муравейнике; хоть в муравейник обратиться, да только устроиться, не поедая друг друга, не то обращение в антропофаги!» Но в итоге все равно придется «поклониться Ваалу».

Писатель выставляет во всей его неприглядности главного деятеля французского общества – буржуа, живущего единственным стремлением – «накопить денежки и завести как можно больше вещей, тогда и можно рассчитывать хоть на какое-нибудь уважение… Странный человек этот буржуа: провозглашает прямо, что деньги есть высочайшая добродетель и обязанность человеческая, а между тем ужасно любит поиграть и в высшее благородство.. На театре подавай ему непременно бессребреников». И все же буржуа ужасно боится будущего.

«Кого же бояться? Работников? Да ведь работники все в душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить как можно больше вещей; такая уж натура… Земледельцев? Да ведь французские земледельцы архисобственники, самые тупые собственники, то есть самый лучший и самый полный идеал собственника, какой только можно себе представить. Коммунистов? Социалистов, наконец? Но ведь этот народ сильно в свое время профершпилился (от немецкого verspielen – проигрывать. – М.А.), и буржуа в душе глубоко его презирает, а между тем все-таки боится. Да, вот этого-то народа он до сих пор и боится».

Боится «этого народа» буржуа потому, что выдвинутые буржуазной революцией лозунги «liberté, еgalité, fraternité» («свобода, равенство, братство») оказались нежизненными, а главное – экономически несостоятельными: «Что такое liberté? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно». Пролетарий, по Достоевскому, в душе такой же собственник, как и буржуа. Просто буржуа «ухватил» собственность, а пролетарию она не досталась, и он этим разъярен. Но пролетарий отнюдь не прочь стать таким же собственником. Какой же он могильщик буржуазного, капиталистического строя?

Равенство всех перед законом не есть равенство ролей в жизни общества. Богатый и бедный лишь юридически равны, но в реальной жизни богатый – хозяин, а бедный – раб его. Братство – «это статья самая курьезная и, надо признаться, до сих пор представляет главный камень преткновения на Западе. Западный человек толкует о братстве как о великой движущей силе человечества и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в действительности. Что делать? Надо сделать братство во что бы то ни стало. Но оказывается, что сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я…» В самой природе западного человека неискоренимы индивидуализм и эгоцентризм, и это – почва и для нигилизма, и анархизма.

Противоположностью этому индивидуализму западного человека должна служить не безличность, а такое высшее развитие личности, когда она готова к самовольному, совершенно сознательному и никем не принужденному самопожертвованию всего себя в пользу всех. На Западе этого нет. Поэтому социалисты соблазняют народ разными проектами фаланстеров и прочих коммун, подсчитывая, сколько выгадает каждый – его обещают кормить, поить, работой обеспечить. «Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах… Ему все кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше, потому – полная воля. «Другими словами: хоть и возможен социализм, да только где-нибудь не во Франции». И социалисту остается предъявить обществу ультиматум: «свобода, равенство, братство – или смерть!»

В Лондоне Достоевский увидел повальное субботнее пьянство рабочих: «точно бал устраивается для этих белых негров». Уж тут-то вообще нечего и думать о социализме, о братстве всех людей.

Общий итог размышлениям на эту тему Достоевский выразил для себя в одной фразе: «Коммунизм! нелепость!.. Учение «скотское». Однако он вкладывает в уста Версилова в «Подростке» мысль о неминуемости коммунизма:

«Жизнь людей разделяется на две стороны: историческую и ту, какая бы должна быть (оправданную Христом, явившимся во плоти человеческой). Та и другая сторона имеют неизменные законы. По этим законам коммунизм восторжествует (правы ли, виноваты ли коммунисты). Но их торжество будет самою крайнею точкою удаления от Царства небесного. Но торжества надо ждать. Его, однако же, никто не ждет из правящих судьбами мира сего. И однако же, высшим благом было бы, если б Россия поняла коммунизм Европы, тогда бы поняла в то же время, как далека от него».

Мысль о невозможности искусственного конструирования социализма Достоевский вложил в уста одного из персонажей своего романа «Преступление и наказание» Разумихина. По словам этого юноши, социалисты полагают, «что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, выше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!»

Нет, не только идеального (какого на земле просто не может быть), а хоть мало‑мальски сносного общества нельзя построить «с не готовыми, с не выделанными к тому людьми никакие правила не удержатся и не осуществятся…» «А без чистого сердца полного, правильного сознания не будет».

Теоретики социализма обещали, что «новый, будущий человек», готовый для социалистического общежития, вот-вот появится. Достоевский возражал: «Таких людей, то есть «Власов», мы уже видели и видим у нас во всех сословиях, и даже довольно часто; тамошнего же (европейского) «будущего человека» мы еще нигде не видели, и сам он обещал прийти, перейдя лишь реки крови».

Вообще эти идеальные схемы общественного устройства были, по мнению Достоевского, не только неосуществимы, но и губительны для людей: «вдруг бы все знания так и свалились на человечество и, главное, совершенно даром… что бы тогда сталось с людьми?.. сперва все бы пришли в восторг… «… нет уже более беспрерывного труда, чтобы как-нибудь прокормиться, и теперь все займутся высшим, глубокими мыслями, всеобщими явлениями»… Но вряд ли и на одно поколение людей хватило бы этих восторгов! Люди вдруг увидели бы, что жизни уже более нет у них… что исчез человеческий лик, и настал скотский образ раба, образ скотины, с тою разницею, что скотина не знает, что она скотина, а человек узнал бы, что он стал скотиной. И загнило бы человечество…» «… Накормить и распределить права на корм человечеству в данный момент есть тоже великая идея… Но идея второстепенная и подчиненная, потому что после корма человек непременно спросит, для чего же мне жить. Все эти второстепенные задачи, которые задает себе человечество, кажутся лишь отводом глаз от великой идеи: вот, дескать, дитя малое, займись чем-нибудь на досуге, не думай о великой задаче. И поверьте, если добудут корм для всех людей, тотчас же себе другую второстепенную идею выдумают для временного занятия и отвода, только бы не думать о великой идее. Человечество всю свою жизнь так делало».

Достоевский прослеживает религиозные (точнее, антирелигиозные) корни идей социализма и коммунизма: «социализм французский есть не что иное, как насильственное единение человечества – идея, еще от Древнего Рима идущая и потому всецело в католичестве сохранившаяся». Этот социализм отрицает свободу воли – высший дар Бога человеку. Мечты о «хрустальном дворце» – это та же гегелевская идея о «конце истории». Достоевский считал, что характеры француза, немца, англичанина в процессе исторического развития этих стран отлились в известную законченную форму. А русский национальный характер находится еще в процессе развития, и русские способны преодолеть узость сложившихся на Западе общественных форм. В этом заключалось историческое призвание России, которая будет в состоянии отыскать более высокие общечеловеческие идеалы: «Русский человек передовой, и мысль его дальше всех. Носитель всемирного идеала».

Достоевский разоблачает не только идеи социализма, но и различные другие экономические теории, распространенные на Западе. В частности, он считает ошибочной теорию Мальтуса, согласно которой население растет в геометрической, а средства существования – лишь в арифметической прогрессии, а потому бедность – это вечный закон природы, и нет другого способа борьбы с ней, кроме ограничения рождаемости для бедняков: «Идея Мальтуса о геометрической прогрессии населения без сомнения неверна; напротив, достигнув известного предела, население может даже совсем останавливаться… Многоземельные государства будут самые огромные и сильные. Это очень интересно для русских».

Другая западная теория – учение Бентама о том, что люди должны в своих поступках руководствоваться принципом пользы, была весьма распространена и в России. В частности, корни этой идеи находили и в теории «разумного эгоизма» Чернышевского. Достоевский высмеял учение Бентама, создав в романе «Преступление и наказание» образ такого бентамиста Петра Петровича Лужина. Вот образец его рассуждения, так сказать, символа веры: «Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», то я возлюблял, то что из этого выходило?.. выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния. Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная восторженностью и мечтательностью …»

Этому коммунистическо-католическому пониманию социализма и вульгарно-экономическим воззрениям Достоевский противопоставляет русско-православное понимание подлинно человеческого общества: «Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа Русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!»

Свой «символ веры» в национальном вопросе Достоевский уложил тоже в одну фразу: «Идеал красоты человеческой – русский народ». Этот общественный его идеал вытекал из идеала религиозного: «Христос, высочайший положительный идеал человека». Давно сказано, что легко любить Родину и ее народ в минуты их славы, гораздо труднее проявлять эту любовь во времена упадка страны и народа. Многие российские интеллигенты возражали Достоевскому, указывая на некультурность и пороки русского простонародья. Писатель давал им отповедь: «Пусть народ грязен, невежествен, варварствен… но во всю мою жизнь я вынес убеждение, что народ наш несравненно чище сердцем высших наших сословий…» «… Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает… Нет, судите наш народ не по тому, чем он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений…»

Один из оппонентов Достоевского написал: «Пусть лучше идеалы будут дурны, да действительность хороша». На это немедленно последовал ответ писателя: «Это желание совершенно невозможное: без идеалов, то есть без определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться никакой хорошей действительности. Даже можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости».

Веря в лучшие качества своего народа, Достоевский не закрывал глаза на действительные недостатки своих соотечественников и даже на то, что они подчас поклоняются не тому, перед чем следовало бы благоговеть: «…но все же я хотел бы святынь хоть капельку посвятее; не то стоит ли им поклоняться?»

Достоевский понимал, на чем должна основываться нравственность народа, призванного сыграть мессианскую роль в мировой истории: «Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заключается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной… Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, – нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследие грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация и имеет право на высшую жизнь».

В отличие от старших славянофилов Достоевский видел положительное значение реформ Петра I: «через реформу Петра произошло расширение прежней же нашей идеи, русской московской идеи… мы сознали тем самым всемирное назначение наше… там (на Западе. – М.А.) каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы… станем всем слугами, для всеобщего примирения».

Хотя Достоевский и писал, что «cвое цельное управление имеют лишь три нации: Англия, Россия и Америка (?)», по его убеждению, Российское государство еще далеко от того, каким оно должно стать для выполнения своей исторической миссии, и ждет своего великого преобразователя: «Государство создается для средины… Нет, всегда вели избранные… И тотчас после этих мужей середина… формулировала на идеях высших людей свой серединненький кодекс. Но приходил опять великий человек и всегда потрясал кодекс… Мы не только абсолютного, но более или менее даже законченного государства еще не видали. Все эмбрионы». «Все, что взято из Европы, в сущности, не привилось, а держится, лишь кое-как соединяясь с народным обычаем, и получило далеко не европейскую форму».

Один из героев романа Достоевского «Подросток» Версилов говорит: «Россия только что собирается жить». Ему возражают: «Это тысячу-то лет?» Он отвечает: «Большому кораблю большие и сборы».

Антонов Михаил Федорович

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа

Вернуться к главному меню страницы Ф.М. Достоевского

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС