|
|
|
Аксельрод Павел Борисович |
1850-1928 |
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ |
XPOHOCВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСАРодственные проекты:РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯПРАВИТЕЛИ МИРАВОЙНА 1812 ГОДАПЕРВАЯ МИРОВАЯСЛАВЯНСТВОЭТНОЦИКЛОПЕДИЯАПСУАРАРУССКОЕ ПОЛЕ |
Павел Борисович Аксельрод
Однажды Ф.И. Дан позвал меня и сообщил, что приехал П.Б. Аксельрод, - он, однако, не зашел в редакционную комнату - и хотел бы меня видеть. Слегка смущенный, недоумевающий, я вышел в переднюю. “Старик” (в этот год П.Б. могло быть около 50-ти лет) пошел мне навстречу с протянутой рукой. “Так это вы Ч.? Я все вспоминал, был ли такой в Териоках, на моих собраниях, и не мог вспомнить”. То, что сразу поражало в Аксельроде - это была его, я бы сказал, аристократическая простота в обращении, какая-то ему только присущая сердечность, отсутствие всякого “гонора” и генеральства (которых было вдоволь у Ленина и особенно у Плеханова). А между тем передо мной был один из основоположников “Группы Освобождения Труда”, к слову которых все прислушивались, на замечательных фельетонах которого в “Искре” все учились. “Как же вы так правильно уловили мою мысль?” Речь шла о статье “Ю. Ларин и рабочий съезд”. С этой поры у меня установились те особые с ним отношения (уже заграницей) - в Париже, в Цюрихе, которые характеризуются его большой сердечностью и моей глубокой преданностью к нему и доверием к его идеям. Как анекдот, вспоминаю, как Мартынов, усмехаясь, подошел ко мне в редакции и сказал: “А знаете, что говорит Любовь Исааковна Аксельрод (Ортодокс) о вас: 'Какой, говорит она, вы - марксический мужчина!' - и он залился смехом” Е.Л. Ананьин. Из воспоминаний революционера 1905-1923 гг. Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990. + + + "В 1911, а, может быть, в 1912 году завязались у меня более тесные и личные связи с П.Б. Аксельродом. В это время он жил где-то около Парижа (может быть, в Медоне) в семье Померанц. Будучи крепким и выносливым физически, он испытывал непрерывные страдания нервной системы, страдая острой бессонницей, никогда не чувствовал себя бодрым и выспавшимся, и нередко это состояние отражалось на его мысли. Он меня вызвал в Медон и там диктовал свои соображения относительно ликвидаторства и большевизма. Он прибегал, конечно, ко всякого рода "сонным" средствам, чтобы вырвать хоть несколько часов спокойного сна. Однако и это не всегда помогало. Однажды я застал его в очень "растерянном" состоянии… Оказывается, он провел бессонную ночь и пытался бороться с бессонницей, читая или, вернее, перечитывая "Шинель" Гоголя, которая в качестве "сонного средства" вряд ли подходила. Эта глубокая "неврастения", которая причиняла ему немало страданий и, в первую голову (что именно его больше всего огорчало), мешала ясному ходу его мысли и передачи этой мысли. (Говорили, что это хроническое недомогание произошло у него со дня смерти его жены.) Дело в том, что мысль его отличалась большой тонкостью - имела всегда почти неуловимые для чужого уха нюансы, а он особенно щепетильно относился к точности и малейшему оттенку своей мысли. В этом смысле работать с ним было всегда не особенно легко. Когда мне казалось, что вот тут ясно выражено известное положение, Павел Борисович нередко меня останавливал, говоря, что необходимо большее уточнение и что в таком виде оно может навести на неверные выводы и заключения. Обычно, он не то, что мне "диктовал", он высказывал известные положения, стремясь всегда найти (и часто с трудом) адекватное выражение, и я тут же регистрировал его мысль, так сказать, в сыром виде и потом перечитывал ему мои фразы, в которые он потом вносил свои исправления. Но редко, однако, они его удовлетворяли. Часто работа его мысли представлялась мне, как какой-то неблагодарный и тяжелый труд Сизифа. Когда, наконец, мы достигали соглашения и я пытался его уверить, что трудно (почти невозможно) лучше выразить его мысль, он как-то успокаивался, и все же я чувствовал, что в душе он оставался не совсем доволен текстом и хотел бы его еще "улучшить". … Уже в эту эпоху (1912 год) он имел самые нелестные представления о большевизме. С большой проницательностью он различал в небольшой группе Ленина те черты, которые позже приняли форму "якобинской диктатуры". Когда он скрещивал большевистскую акцию словом "бандитизм", это не было просто красное словцо, так характеризовал он самую сущность большевистской тактики! Однажды он собрался с силами и решил прочитать на эту тему публичный доклад. К моему глубокому сожалению, более того, страданию, внешне доклад совершенно не удался. Его большая и глубокая мысль завязла в трясинах фраз и предложений, которые он бессилен был закончить. Из всех присутствующих мало кто, вероятно, мог уследить за ходом его болезненной мысли и составить себе о ней ясное представление. Когда после доклада я провожал его домой, он сказал мне: "Знаете, ко мне подошел Стеклов и признался, что он ровно ничего не понял". (При этом он как-то горько усмехнулся.)" Надо прибавить, что Павел Борисович не одобрял некоторых эксцессов ликвидаторства. Для него не шла никогда речь о “ликвидации” партии и замене ее чем-то бесформенным, ни о растворении ее, например, в профессиональном или кооперативном движении. Он видел ясно пагубные стороны конспиративной работы партии и все вытекающие отсюда дефекты. Но он с такой же ясностью сознавал, что образование настоящей рабочей партии европейского типа - процесс долгий и сложный и не может быть подменен каким-нибудь сногсшибательным планом, одним словом, “декретирован”. Со всеми присущими ей недостатками партия не могла декретировать собственного самоуничтожения или самоубийства. В этом смысле перспектива, в которой он рассматривал ликвидаторство, отличалась от точки зрения, преобладавшей в правящих меньшевистских кругах Петербурга. Несомненно его точка зрения по этому вопросу не совпадала целиком с точкой зрения “Нашей Зари”. […]мне казалось, что он, симпатизируя “ликвидаторству” в целом, тем не менее не разделял многих ликвидаторских позиций. Ему было органически чуждо противопоставление “революция” и “реформа”: предлагая идею рабочего съезда, сочувствуя легально акции меньшевиков, борясь против “профессионального” революционизма Ленина, он оставался тем не менее революционером”. Е.Л. Ананьин. Из воспоминаний революционера 1905-1923 гг. Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990. + + + “Осенью 1920 года П.Б. Аксельрод, с которым я был в переписке раньше, еще из Италии, позвал меня в Цюрих. Аксельрод приехал или, вернее, вернулся в Цюрих после довольно короткого пребывания в Стокгольме. Именно оттуда было выпущено воззвание, клеймившее ленинский захват власти и подписанное, кроме него, Н. Русановым, В. Сухомлиным и эсером Гавронским. В этот момент ему исполнилось 70 лет. Жил он в квартире русско-швейцарского врача-физиолога Эрисмана, который (или его семья) предоставил Павлу Борисовичу кабинет, в котором он мог спокойно работать. Я не мог бы сказать, что он сильно изменился с тех пор, как я его видел в последний раз, лет 8 тому назад. Спал он так же плохо, как и раньше, и прибегал к разным вероналам, которые давали ему лишь временное и непрочное успокоение. С такой же тяжестью подымалась и вылетала его мысль, и так же трудно было найти ей адекватное выражение, которое он во что бы то ни стало хотел найти. Рассказ об его пребывании в Петербурге во время революции был скорее удручающим. В этот год он потерял свою дочь. “Меня постоянно тормошили, - говорил он, - вот, например, приезжал за мной Скобелев или Церетели - ехать на собрание”. Но в этот момент он совершенно не чувствовал себя в своей тарелке, был подавлен, не выспавшийся, и все это причиняло ему “мильон терзаний”! Можно легко себе представить, как этот человек, привыкший к мыслям глубоким и медленным, чувствовал себя в угаре, в накаленной атмосфере революции, где на каждом шагу возникали новые проблемы, требование быстрых решений. Больше, чем когда-либо, был он убежден в раскольничьей и демагогической политике Ленина и меньше, чем когда-либо, был в состоянии оказывать ей сопротивление. Аксельрод не был хорошим рассказчиком· , как все люди, у которых много идей, и эти идеи предшествуют фактам и их вытесняют. Я ему задал вопрос, возможно ли было при иной тактике правящих партий 1917 года избежать “октября”, или же он был (в русских условиях) фатальным; он после легкого колебания ответил: “Вряд ли”, и притом махнул безнадежно рукой: все равно, мол, стихия одолела бы.[…] К большевизму Аксельрод относился резко отрицательно: это был, по его собственным словам, “социализм курдов”. Гражданская война продолжалась в это время, и трудно было составить точное мнение, как он относился к ней и иностранной интервенции. Однажды, однако, у него вырвалась такая фраза, которая меня глубоко поразила: “Деникин был в Орле, и махновцы причинили также большевикам немало неприятностей”, и он выразил слабую надежду, что, может быть, таким образом “большевики могли бы быть свергнуты”. (Однако дальше он не пошел, и на этом все оборвалось.) Никаких “смягчающих” обстоятельств большевизму он не находил. Мне кажется, что его точка зрения в этом пункте сильно отличалась от мнения Юлия Осиповича. Мартова одолевал страх перед контрреволюцией, почти не существовавшей (особенно после корниловского эпизода), или гораздо менее опасный и менее значительный, чем большевизм. Аксельрод не только в этот момент, но и гораздо раньше видел дальше и острее всех. И все его предчувствия целиком оправдались, ибо большевизм логически пришел (именно от Ленина) к созданию того тоталитаризма и беспощадных убийств и чисток, представителем которого является теперь полуграмотный эпигон Хрущев. Большевизм - не социализм, и нужно будет, чтобы прошло много времени, чтобы рабочий класс, подавленный и раздавленный, начал снова “от нуля” свою прежнюю акцию. Возмущало Аксельрода особенно убийство рабочего Васильева и бывшего члена Думы Войлошникова. Своей актуальной задачей он ставил объяснить деятелям международного социализма истинную суть большевизма и разоблачить его террористическую диктатуру. […]“Странно, - говорил он мне, - насколько некоторые лица не в состоянии понять истинной моей задачи”. Он пытался говорить с Русановым (“все-таки, ведь писатель из “Русского Богатства”!), с Зензиновым, но настоящего понимания его идеи у них не находил. Обычно я приходил к нему, и мы работали в его рабочем кабинете. - Знаете, сегодня, - говорил он, - у меня в голове что-то не клеится... - И когда я видел, что он не приходил в себя и мучился этим своим бездействием, я советовал ему принять небольшую дозу веронала - это успокоит, а потом, может быть, пойдет лучше. - Да Бог с вами, я ведь и совсем засну, - смеялся он в ответ. Реже приходил он ко мне в пансион, хозяйкой которого была милейшая Изабелла Романовна Биншток (кузина Григория Осиповича Биншток). Однако эти посещения ему претили, потому что в пансионе жили и разные большевиствующие, с которыми он не желал встречаться. (Раньше там жили жены Дзержинского и Карахана.) […]Нередко Павел Борисович предлагал мне сделать прогулку по Цюриху, иногда мы заходили в какое-нибудь кафе. Однажды на улице он познакомил меня с П.К. Ольбергом. Я хорошо помню эту встречу отчасти потому, что, представляя меня, он сказал: “Вот видите, это Чарский, но он почему-то называет себя Ананьин”. Он часто путал не только имена, фамилии, места и другие подробности, было и в другой раз в Женеве, когда он представлял кому-то Любарского, как профессора Женевского университета, а Герша называл служащим трамвайной компании, хотя тут тоже все было наоборот. Но еще больше врезалась мне в память одна прогулка по Цюрихбергу, ибо он, внезапно остановившись, с гордо поднятой головой, сказал: “О, я знаю, чего не дал бы Ленин за мою поддержку его диктатуры! Но этого никогда не будет!”. В этот момент Павел Борисович напомнил мне вдруг “Моисея” Микеланджело: такой гордой уверенностью звучали его слова, таким непоколебимым презрением к грубой силе ленинской диктатуры. Иногда, в момент “передышки” Павел Борисович возвращался к воспоминаниям давно прошедших лет; вспоминал о П.Б. Струве (когда тот был марксистом) без малейшей злобы, которой кипел Ленин. “Вы знаете, он (Струве) был такой тоненький и милый - Вера Ивановна (Засулич) его очень любила; жаль, что он пошел потом так далеко направо!”. Вспоминал и о Троцком, как тот говорил ему: “Я люблю вас, как родного отца”. Вспоминал и то, что он говорил потом о том же Аксельроде! Раз сказал, что единственный человек, который ему импонировал, был Плеханов, но никогда и никоим образом - не Ленин и не Троцкий” Е.Л. Ананьин. Из воспоминаний революционера 1905-1923 гг. Меньшевики / Сост. Ю. Г. Фельштинский. Benson, Vermont, Chalidze publications, 1990. Подборка цитат перепечатывается с сайта http://socialist.memo.ru/ Вернуться на главную страницу П. Аксельрода
|
|
ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ |
|
ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
“Сравнительное ослабление правительственных возжей и политического гнета
позволило весной 1907 года издание газеты “Рабочая Газета” […]